Kitabı oku: «Сделаю больно», sayfa 2
Глава 5
– Помогите. Кто-нибудь, – шепчу одними губами. Я лежу в высокой траве, дует пронзительный ветер, так холодно. Все тело мокрое, что-то хлюпает подо мной. Вода или кровь, не знаю.
Почему-то я не могу встать и громко позвать на помощь. Каждое движение и даже вдох отдаются адской болью, во рту противный вкус металла.
В глазах пелена. Все красное, двоится. У меня, наверное, что-то сломано, правда, я не знаю, что именно, так как болит все, но это полбеды, потому что я не ощущаю лица. Совсем. Оно как будто онемело, словно рассыпалось, разбилось на части до такой степени, что даже больно моргать.
Сколько времени прошло? Час, два или несколько дней? Что случилось, где я? Это сон? Нет. Реальность. Он просто меня убил. Вот она, твоя любовь, Стас. Надеюсь, ты уже празднуешь свою победу.
Минуты слились воедино, и, если ад существует, я как раз в нем. По его воле.
Их было двое. Я не видела лиц, только высокие тени в капюшонах. Я должна была встретиться со Стасом в парке, куда он меня позвал, вот только Стаса там не было, там были они. Высокие крепкие мужики и я, недавно окончившая лицей.
Меня никто и никогда ТАК не бил. Наотмашь со всей силы, а потом ногами. Я запомнила только две вещи: у одного из мужчин на запястье было тату металлической проволоки, и они сказали “это тебе привет от Стаса”, что ударило в миллион раз больнее.
Моя первая и единственная любовь. Казалось, она взаимная, такая сильная, безумная, красивая, но, похоже, красивой она была только в моих розовых мечтах.
Вот что бывает, когда полюбишь женатого мужчину на двадцать лет старше. Боль. Настолько живая и жадная, страшная, беспощадная просто. И она меня теперь живьем сжирает, как голодная собака, и кажется, еще немного – и разгрызет душу в клочья.
О, кажется, я спасена. Наконец-то. Мама пришла! Сейчас заберет меня домой, няня покормит, и я побегу на музыку. Куча уроков, потом отец придет с работы, и поедем в театр. Мне просто надо встать. Ну же.
– Мама, помоги. Мама…
Моргаю, жжет глаза, а мамы нет. Глупая Тася. Идиотка, кому ты нужна? Вот теперь уж точно никому. Никого тут нет. Яма глубокая, куча полевых цветов тут, и единственное, что я чувствую, – это битая стеклянная бутылка, которая впивается мне в ногу.
Боже, меня как мусор выбросили. На свалку. Он выбросил.
Прикрываю глаза. Абсолютный музыкальный слух отвлекает. Я слышу шелест травы, где-то далеко гудит поезд, кузнечики копошатся, и трасса совсем рядом. Там есть люди. Мне просто надо встать и выползти из этого оврага, но я не могу. И не хочу. Проваливаюсь в пустоту. Третий раз уже.
Тася, очнись! Не смей умирать, не так, боже, не в этой канаве, хотя Стас же убил меня. Он специально сделал это, так какой смысл бороться, если я оказалась лишней в идиллии счастливой жизни любимого?
Он женат и любит Камиллу, а я… я все еще просто Кузя. Ничейный, никчемный, бездомный звереныш, который до жути любит своего Стаса.
Мне казалось, Стас только мой, я делить его не хотела, не могла думать о том, что Стас ночи со мной проводит, а после снова идет к ней.
Почему он только сам не сделал, не знаю. Наверное, Стасу даже противно быть со мной рядом. Наигрался, наскучила, лезла к нему, напрашивалась. А что делают с игрушками, которые надоели? Правильно – ломают, топчут и выкидывают. Вот и меня выбросили за борт, перед этим раздробив кости.
Я была любовницей у женатого мужчины. Своровала свое счастье – и вот она, расплата. Если я тебе не нужна, Стас, то я больше не буду бороться. Мне незачем. Раз, два, три, ничейная кудряшка, умри.
– Вон пошли! Брысь, сказала! Не тронь!
Открываю глаза, когда уже светло на улице, и первая мысль, что я умерла, насколько вокруг ясно, но нет. Дикая боль в теле только подтверждает это.
– Боже, сволочи, что наделали! Девочка… Пошли отсюда, фу, не лезьте!
Мне в руку утыкается собачья мокрая морда, здесь двое псов, которые, кажется, восприняли меня за мясо. Рядом старушка с палкой большой в руках. Она наклонилась ко мне и пульс мой считает, сводя седые косматые брови.
– Живая! Господи помилуй!
– Помогите… я жить хочу, – шепчу тихо, но она слышит и, поджав губы, качает головой.
– Знаю. Все хотят. Терпи. Больно будет.
Бабушка снимает платок и рвет его на куски, обматывает меня под руками. Как она поднимает и тащит меня куда-то, я запоминаю плохо. Мне очень больно. Везде. Ощущение такое, что меня сбил поезд, хотя лучше бы и правда сбил.
Следующие несколько суток я просто лежу и изредка просыпаюсь. То ли больница, то ли какой-то старый домик, хотя похоже на второе. Я не могу вставать и разговаривать. Чувствую только, что меня, как куклу, переодевают, прикладывают что-то прохладное к ребрам и лицу, дают что-то противное выпить.
– А-а-а-а! А-А-АЙ! А-А-А! – иногда я просыпаюсь и ору. Криком кричу от той дикой боли, которая пронизывает каждую мою клетку, а после слышу, как та бабка что-то шепчет у меня над головой, и дыма так много, она зажигает травы, стучит ступкой, колотит свои зелья.
– Тише, девочка, тише. Глафиру послушай, не надо так кричать. Будь сильной, будь сильной, будь сильной теперь.
– За что? СТА-АС!
Очередной бред, мне казалось, что Стас приехал, хотя, конечно же, его здесь нет. Он, наверное, уже с Камиллой празднует, что избавился от меня.
Я всегда была для него обузой, глупой игрушкой, которая смотрела ему в рот и обожала его любым. Жестоким и мрачным, холодным, закрытым, заботливым. Я просто любила. Как умела, искренне.
Сначала боялась его, потом была благодарна, а после полюбила. Не знаю даже за что. За все, и думаю, я Стаса полюбила гораздо раньше, чем сама себе в этом призналась. Просто любить его было нельзя, а я плевала на это, и вот он – результат.
– Мне больно… мне так больно! БОЛЬНО-О!
– Тише, дитя. Пей это. Сейчас пройдет.
И снова дает мне выпить какой-то горький отвар, от которого меня тошнит, но что хуже – этот отвар проливается на подушку. Почти все мимо, как через решето.
У меня распорото пол-лица. Ощущение такое, что щека насквозь прорезана и в ней какая-то огромная дыра.
Я насчитываю три ночи, при которых балансирую на грани, и кажется, что еще немного – и сдамся, но бабушка эта не дает мне. Держит крепко и стихи все мне над головой читает, что-то в блюдце выливает, то ли воск, то ли еще какое чародейство. Раньше я бы посмеялась над этим, да вот только мне уже не смешно.
Мне когда-то старая цыганка встречу с дьяволом черноглазым нагадала, который сердце мое сломает и душу в клочья порвет. Я не верила, два года прошло, а потом сбылось все до единого слова, так что я больше не зарекаюсь. Я просто умереть хочу и чтобы перестало так адски болеть.
– Мне плохо… болит, болит, болит!
– Ты давай успокойся! Я-то делаю, что могу, но если ты и дальше противиться будешь – заберет он тебя! Не справишься! Сволочи такие. Ни чести, ни совести нет, так изуродовать девушку. Господи, помоги!
– Я хочу умереть. Я не могу больше, пожалуйста, я не могу больше страдать, БОЛЬНО-О!
– Нельзя тебе. Нельзя, слышишь?! Дитятко носишь, девочка. Беременная ты.
– Нет, боже, не-ет!
– Поздно рыдать, девка! Хватит, сказала, не то и правда выкинешь от боли. Срок маленький, но сердечко уже бьется. Вот тут сидит у тебя, Глафира знает! Дите твое отчаянно за жизнь борется – и ты борись!
Бабушка подходит и кладет морщинистую руку мне на живот, а я не верю. Этого просто не может быть.
Глава 6
– Как тебя зовут, дочка?
– Тася.
– Телефон диктуй. Мамка, папка, кому звонить-то?
– Некому. Я одна.
– Надо в больницу тебе. Сейчас пойду к соседке, скорую вызову. Боюсь, я бессильна уже.
– Не надо… найдут меня. Убьют. Он хочет убить меня. Умоляю! Я жить хочу. Пощадите, – глотая слезы, говорю я и отворачиваюсь, хотя сделать это непросто. Глафира у меня на лице какую-то пирамиду выстроила из ваты и бинтов. Она делает мне перевязки, говорит, уже лучше, хотя почему-то глаза при этом отводит, украдкой вытирая слезы.
Глафире семьдесят четыре, и она живет одна. Домик похож на избушку из сказки. Крошечные окна, деревянный пол, печка. Кажется, тут две комнаты. Я на кровати старенькой лежу, рядом кухонный стол и куча растений, подвешенных у потолка.
– У меня нет денег. Нечем вам оплатить лечение. Верните меня туда, откуда забрали.
– А я разве про деньги тебе что-то сказала?
– Всем нужны деньги.
– Деньги души портят. Не нужны мне твои деньги. Ты лучше скажи, что случилось с тобой.
Молчу. Не могу ни думать, ни говорить об этом. Я все еще не верю, мне кажется, я сейчас проснусь, придет Стас, и мы пойдем гулять. Впервые открыто, не прячась.
Ха, кажется, только сейчас я понимаю, что мы со Стасом ни разу открыто на людях не появлялись. Он с Камиллой везде ходил, а со мной нет, только на квартире мы вместе и были.
– Не хочешь – не говори, только рыдать перестань, а то дитятку тоже больно.
– Я не беременная. Вы ошибаетесь.
На это Глафира только усмехается, отпивая горячий чай.
– Ну конечно. Я троих выносила. Знаю, когда женщина в положении, да и вижу я. Перестань реветь! Клянусь богом, если не успокоишься сейчас, скинешь дитя к ночи! – гаркнула так громко и ударила кулаком по столу.
Я перестала плакать и заставила себя успокоиться. Меня напугало одновременно строгое выражение лица этой бабушки и то, что если я и правда беременна, то могу вот так по глупости лишиться нашего малыша. Точнее, нет, моего, и только.
Рада ли я ребенку? Я не знаю, но если он уже есть, то я никогда ему не сделаю больно.
***
– Тася, твои раны не заживают. Ты не можешь ни есть, ни пить. Ты умрешь так. Скоро.
– Пожалуйста, приложите ваши компрессы, все заживет!
– Они не помогают. Нужно швы наложить.
– Я не хочу шрамов. Это меня испортит!
– Или шрамы, или смерть, выбор за тобой.
Тяжелый выдох, я не ела четыре дня. Так надо.
– Хорошо, шейте. Сделайте, чтобы я могла есть.
И Глафира начинает зашивать мое лицо. Наживо, обычной иглой, которую она чем-то обработала и теперь втыкает в мою кожу.
Анестезии нет, обезболивающего тоже, и я просто вцепляюсь руками в небольшой кожаный ремень, который Глафира мне приносит. Чувствую, как игла прокалывает ткани, как тянется нитка, щелкают ножницы. Я все еще жива, Стас. Ты, наверное, празднуешь там, что удачно избавился от меня.
– А-ай! Хватит…
– Терпи. Привыкай к боли, девочка. Спутницей она твоей будет. Постоянной.
Когда все заканчивается, я уже даже пищать не могу. Ничего не могу, нет сил даже на слезы. Бровь, лоб и вся щека горят огнем, все стянуто нитками.
– Сколько швов получилось?
– Тридцать восемь. Зато сможешь есть теперь. Не плачь о красоте, дочка. Не это главное, пойми.
***
Камилла
– Стас, пожалуйста, вставай!
Две недели прошло с похорон, Стас дома ни разу не появлялся, и я не выдерживаю. Нахожу мужа в квартире, когда у нас уже есть собственный дом.
Стас сидит на полу и смотрит на свой цветок. Засох он уже, практически умер. С трудом узнаю любимого. Он после похорон как будто почернел. Смотрит в одну точку. В руке опаска, а с другой кровь капает. Он что-то вырезал на запястье, какой-то знак… боже, нотный стан с нотами.
– Что ты делаешь, совсем с ума сошел?!
Хватаю тряпку и обматываю ей его руку. Стас молчит. Напряжен до такой степени, что кажется, еще немного и взорвется.
– Поехали домой! Нельзя так убиваться, ты ни в чем не виноват!
– Я виноват. Я… я так виноват. Я не уберег ее, – сказал это со стеклянными глазами, а я обхватила его лицо руками, всматриваясь в любимые черные глаза.
– Стас, приди в себя! Надо жить дальше, Артем нуждается в твоей помощи, я не могу все это тащить одна! Идем домой!
– Отъебись… Не трогай меня, – гаркнул и отвернулся, а я сцепила кулаки, но все же вышла из квартиры. Стас пьян, в таком состоянии с ним нет смысла даже начинать беседу.
***
Кто-то снова мелькает перед глазами. Камилла. Что-то говорит, но я не разбираю ни слова. Кажется, я сорвался, пьяный просто до невменяемости, потому что стоит только мне протрезветь, меня накрывает с такой силой, как никогда до этого, и никакие рыбки мне уже не помогают.
Я хочу ее. Увидеть, обнять, прижать к себе. Я все еще помню ее смех, озорные живые глаза, бесконечно кудрявые волосы, которые всегда пахли сиренью, нашей сиренью.
Не знаю, какой сейчас день. Все смешалось в кровавое пятно, из которого я иногда выныриваю, чтобы проверить Рыся.
Ему тоже херово, а я помочь ничем не могу, потому что сам едва дышу, и мы не общаемся. Сменяются сиделки, врачи, медсестры, но Артем не встает на ноги, и не встанет он никогда.
Мы оба это знаем и молчим. Я не хочу его расстраивать, да вот только он уже большой мальчик, чтобы понять, что после такой травмы он навсегда останется прикованным к креслу.
Тасины похороны. Я почти их не помню. Только сирень и закрытый белый гроб. Я хотел тогда сразу пустить себе пулю в лоб, но меня опередил Рысь, который отключил свои капельницы.
Артем хотел покончить с собой, но мы успели, и это был дебют моего личного ада. Точка отсчета уже началась.
Глава 7
“– Ты красивая. Кто-то когда то это оценит.
Усмехаюсь, я бы хотела, чтобы Стас это оценил, а не “кто-то когда-то”.
– Так, наверное, всем уродинам говорят, успокаивая. Что-то типа “учись хорошо, больше данных у тебя нет”. Посмотрите на мои уродливые уши! На волосы эти, на глаза! Все во мне не так, у меня парня потому и нет. У меня и поцелуя еще даже не было. Я некрасивая, я знаю.
Замираю, когда Стас очень серьезно смотрит на меня, а затем, едва касаясь, проводит ладонью от мочки моего уха по контуру лица, обжигая. Мурашки бегут по телу, как же это приятно.
– Красивая ты. Вырастешь – еще лучше станешь. Так что ни черта ты не знаешь, девочка.
– А вы знаете?
– Знаю”.
Сделаю взрослой
Я и правда оказываюсь беременной и понимаю это даже без всякого теста, потому что уже через неделю меня начинает беспощадно тошнить. Я и до того была восприимчива к запахам, чувствительная, а теперь, кажется, все это усилилось в сто крат.
Готова ли я к беременности и ребенку? Нет. Это шок для меня, мне всего восемнадцать, и еще совсем недавно я сама себя считала дитем.
Те таблетки, которые принес мне Стас. Я их принимала, только иногда забывала, боже, как я могла так беспечно к этому относиться? Мы этот месяц со Стасом каждую ночь вместе проводили, я не думала, я не знала…
Кладу ладони на свой плоский живот. Неужели там уже кто-то есть? Крошечное создание, которое появилось в момент, когда я должна была уметь, а теперь сама даже не знаю.
Я вообще еще не думала о детях. У меня учеба, планы, выступления, хотя… какие теперь выступления, если я даже с постели сама встать не могу. Банально до туалета меня Глафира водит, потому что я едва хожу, держась за больной бок.
У меня сломаны два ребра и рука. Это чудо, что не случилось выкидыша, ведь могли и прямо в живот ударить, а я даже не знала. Знала бы, сильнее покрывалась бы, хотя против них я ничего не могла сделать, совсем.
Я хочу оклематься и уехать отсюда, чтобы забыть этот кошмар, вот только я еще не знаю, что кошмар в моей жизни еще даже не начинался.
– Дайте мне зеркало.***
Уже прошло три недели, а я даже мельком не видела себя и не знаю, что там. Да, меня ударили несколько раз по лицу, но не думаю, что все так уж плохо. Я наконец-то могу есть, почти не испытывая боли, однако бабушка все равно накладывает новые повязки утром и вечером.
– Глафира!
– Нечего там смотреть! На живот лучше свой смотри, – отнекивается, помешивая какую-то похлебку, а у меня слюнки во рту собираются. Кушать хочется. Впервые.
– Что вы там готовите такое?
– Проголодалась? Умница. Ребенок просит. Сейчас налью, попробуешь.
Что-что, а готовить Глафира умеет, в отличие от меня. Вкусные супы и борщи, пироги, запеканки разные. И вот вроде все простое, из обычных продуктов, а у нее так получается, что я ем, даже тогда когда меня тошнит.
Она выхаживает меня, точно цветок, хотя я думала, что я цветок Стаса. Как тот фикус, который я поливала два года, и он мне нравился. Я верила, что Стас так же бережно относится ко мне, но он срезал меня ржавыми ножницами, а фикус его и правда, думаю, растет до сих пор.
С каждым днем мне становится лучше, и вскоре я улавливаю момент, когда Глафира копошится на улице, и сама поднимаюсь с кровати. Упираясь в стену рукой, подхожу к старенькому зеркалу.
На лице куча повязок, волосы собраны в высокий хвост. Длинные даже так, достают по попы. Помню, как Стас меня Кузей поначалу называл. Я расстраивалась, злилась, а теперь думаю, не такое уж и обидное название. Я верила, что я ему нравлюсь… я верила.
Я похудела, торчат ключицы, но дело не в этом. Мое тело все в ссадинах разных оттенков. Медленно поднимаю здоровую руку и осторожно разматываю бинты, чувствуя себя какой-то мумией, а после повязки падают в раковину, а я всхлипываю, видя перед собой урода.
Избитая, с сине-фиолетовой щекой справа, рассеченной бровью и скулой. На коже не столько рваные раны, сколько бугры, в точности повторяющие тот металлический кастет, которым меня били, так вот отпечаток этого самого кастета теперь у меня на лице.
Раны заштопаны, точно старый носок, и страшные рубцы по всей щеке от уха до подбородка. Нитки грубые торчат. Глафира сама зашивала. Как могла.
Осторожно касаюсь кончиками пальцев лица. Я похожа на Франкенштейна теперь, хотя скорее Гуинплен. У меня дома книжка была “Человек, который смеется”. Я тогда не понимала ее, а сейчас поняла.
– О боже, за что… Неужели ты хотел этого? Стас. Я просто тебя любила. Нельзя было, нельзя?
Меня начинает трясти и тошнить сильнее. Слезы застилают глаза. Когда-то я плакала потому, что у меня уши торчат и веснушки на носу. Тогда мне казалось, что я некрасивая и меня никто не полюбит.
Я ошиблась. Тогда я была очень красивой, просто дико неуверенной в себе девочкой, а теперь я и правда уродина, настоящее чудовище, и это не заживет. Оно уже вон корочкой грубой покрылось, и я как существо какое-то страшное, самой от себя противно.
– Тасенька. Не плачь.
Глафира подходит и крепко меня обнимет, тогда как я рыдаю у нее на плече, захлебываясь от боли.
– За что? За что он со мной так?
– Не знаю я. Ты это, не расстраивайся. Не надо так убиваться, дочка. Я вижу, ты красивая была, но настоящая красота – она внутри. За сердце доброе любят. Кто-то когда-то это поймет.
– Не говорите так! Мне теперь разве что в пещере жить и никому на глаза не показываться. Я урод, уродец страшный! Я чудовище…
Не знаю, сколько я так плачу, захлебываясь слезами, а Глафира меня по плечам гладит да по волосам.
– Чудовище тот, кто сотворил такое с тобой, кто смерти тебе пожелал да в канаву ту сбросил! Не реви. Скажи спасибо, что жива осталась. Тасенька, послушай: ребеночка родишь, он тебя любую любить будет, а для остальных… маску я тебе сошью, чтоб люди не глазели, а потом в город поедешь да операцию сделаешь. Исправят тебе это, заживет. Я поспрашиваю, может, кто знает врача.
Вечером того же дня Глафира и правда шьет для меня маску, закрывающую лицо. Я ее снимаю, только чтобы обработать раны и поесть. Все остальное время я ношу это приспособление, потому что, если честно, я боюсь теперь своего отражения в зеркале, и если Стас хотел уничтожить мое естество, которое, как оказалось, так ненавидел, то у него это прекрасно получилось.
***
прошло два месяца
– Я больше не могу. Я БОЛЬШЕ ТАК НЕ МОГУ!
Снова Камилла. Врывается в мой кабинет без стука. Это уже новый дом. Мы переехали, вот только не такую обстановку я хотел видеть здесь и уж точно не жену. Дом не для нее строился. Не для нее, блядь, а теперь что… мне надо обустроить Артему существование без себя. Я уже на этом пути, Тась, уже скоро.
– Какого хуя ты пришла?
Она меня бесит. Не могу смотреть на Камиллу. Не могу я смотреть больше ни на какую бабу. У меня Тася перед глазами, и да, я, похоже, уже сошел с ума. Мне иногда кажется, что я слышу ее голос. Один раз Рысь включил песню, которую Тася пела, и я заревел, разбил в щепки его магнитофон, и вот уже два месяца мы с ним не разговариваем. Совсем.
– Стас, я все сделаю сама! Да, у тебя горе, ты потерял свою протеже, но мы-то живые! Я все тащу одна, и братик твой… в общем, все. С меня хватит! Артем стал неуправляемым и свесил ноги мне на шею. Я не собираюсь с ним больше тягаться! Вот. Ознакомься. Отец сказал, все устроит.
Камилла подходит и кладет мне на стол папку, открыв которую быстро пробегаюсь по документам.
– Что это?
– Я оформила инвалидность Артему, естественно, с его травмой это пожизненно. Стас, твоему брату нужен не этот большой дом на отшибе, а специализированный уход, регулярное питание, массажи, хоть какая-то реабилитация и обязательно психолог. Это идеальное учреждение для таких, как он. Нужна только твоя подпись.
Она напоминает мне жужжащую муху. Все говорит, говорит, а я не улавливаю, так, только обрывками. На фоне песня Таси мельтешит. Никогда не был меломаном, но, похоже, у меня уже мозг кипит. Я так скучаю по ней, я забыл, когда спал, когда чувствовал в последний раз.
– Какая еще подпись?
– Твое согласие.
– На что?
– Стас, ты меня слушаешь вообще?! Артем едет в дом-интернат для инвалидов. Ему там будет лучше, пойми.
