Kitabı oku: «Волков-блюз», sayfa 4

Универсальные больницы, в которых лечат и женщин, и мужчин, ошибочно считаются средними. Так повелось, что в анклавах и коммунах есть больницы для своих – там процветают гомеопатия и традиционная медицина разной степени полезности.

Есть еще самые дорогие, частные клиники, в которых тоже ценз по полу: мужская и женская физиология имеют различия, и – как бы ни кричали наши любимые руководители о том, что мы вместе, – когда дело доходит до дорогостоящей гормональной терапии, мы внезапно оказываемся в разных больницах.

А нормальные, дотируемые государством больницы, в которых идет непрерывный поток пациентов по обязательному страхованию, – общие. И там, как ни странно, работают зачастую лучшие врачи, которые, независимо от пола, отлично знают и женскую, и мужскую физиологию.

Лечащим врачом Айранэ оказался мужчина. Моя мать, как выяснилось, уже устроила разнос по этому поводу главному врачу, кстати, женщине, но та отказалась менять Гошу Володиевича на кого-то еще, отметив, что он лучший специалист в дистрикте по отравлениям.

– Отравили чаем или пирожными, яд синтетический, нам известен, обычно смертельный. Но дозу дали слишком большую, Айранэ вырвало, организм немного почистился, дальше уже мы подключились. – Врач уверенно говорил на общей, ускоряя речь для моей матери.

– Уверен, что угрозы нет? – уточнила мать.

– Абсолютно, – ответил Гоша Володиевич. – Угроза может быть извне, если вы считаете, что покушавшиеся могут продолжить, рекомендую запросить у самообороны офицеров, чтобы они дежурили у палаты. Ну и еду – только от вас, никаких приношений от гостей.

К Айранэ меня не пустили. Она лежала, опутанная трубками, бледная, без сознания, за прозрачной стеной.

– ЭтоПоМнеУдар, – сказала мать, едва мы отошли от врача. – ЭтоАлаяна.

– Почему ты так думаешь? – уточнил я.

– Я уже ответила на их выпад. – Мать немного успокоилась и замедлила речь. – Там целая цепь интриг, они хотели использовать Айранэ против меня, но я сделала так, что это стало невозможно. И тогда она оказалась невыгодна им на этой должности.

– То есть это отравление – результат твоих действий? – спросил я.

– Точнее, твоих, – жестко ответила мать. – У меня она была в полной безопасности. Ты выторговал ей место, на котором она угрожала мне. Я вырвала клыки атакующим, но я не могу прикрыть твою жену, когда она работает не у меня.

Я смотрел на Айранэ и понимал, что там, на больничной койке, лежит, в общем-то, чужой мне человек. Мы делим постель, мы приводим в этот мир новых людей, мы самим своим существованием обеспечиваем друг другу хорошую карьеру – но при этом мы понятия не имеем о том, что там у второго в голове. О чем она думает? Что ее заботит? Если бы вдруг Айранэ оставила в своем доме сестру-хофа, будь она у нее, я бы никогда об этом не узнал.

И в то же время между нами что-то было. Что-то, что пробивалось сквозь рамки, которые выставляло государство, семья и общество, настаивая на том, что надо жить так и только так.

Я вспомнил, как позавчера поцеловал ее в щеку после секса. Об этом жесте не знает даже она сама, но это проявление того странного, той ниточки, что связывает нас по-настоящему, поверх созданных семьей и обществом стальных оков, которые на самом деле совершенно нас не держат, требуя лишь покупать ритуальные подарки при случайном сексе на стороне.

Мать, убедившись, что не сможет больше улучшить положение Айранэ, посулила главврачу золотые горы, если все кончится положительно, пообещала череду неприятностей в случае, если все пойдет не по плану, и уехала домой.

А я остался и сидел у стеклянной стены еще часа два, размышляя о том, что с нами происходит и что мне делать дальше.

– Ты ничем ей не поможешь, – сообщил Гоша Володиевич, подавая мне стаканчик с плохим кофе из местного автомата. – Езжай домой, не смущай санитарок.

В этот момент я обратил внимание на то, что он на самом деле очень невысок, да к тому же еще и кряжист. Общаясь с ним, я как-то по умолчанию считал, что говорю с ровней, человеком из высшего класса.

И он всем – манерой общения, повадками, внутренней уверенностью в своей правоте – всячески подтверждал это.

Но вот это «не смущай санитарок» повернуло во мне какой-то внутренний рычажок, и я понял, что мой собеседник вырос не в нормальной семье, не в клане, а в коммуне, среди сотен пацанов и всего лишь с несколькими воспитателями, как правило далекими от педагогики и не способными справиться с ордой подрастающих маленьких мужчин.

Он смог вырваться из трясины, получить хорошее образование. Наверняка женился – и наверняка поздно. Жену нашел сам. От одной этой мысли меня охватывал трепет. Как можно самому выбрать себе пару? Как потом делать карьеру? Как отвечать за этот свой выбор?

У него не было дядьев, через которых он мог бы передать жене важное, то, что, может быть, смущаешься пояснить даже себе. Не было матери, которая бы контролировала жену, уберегая ее от дурных решений.

Гоша Володиевич сделал себя сам. Он собирался стать родоначальником собственного клана. Он принимал на себя ответственность, которую по правилам нашего общества принимать не мог.

Ответственность за себя.

За жену.

За этих жоговых санитарок.

– Ты сам выбрал жену? – спросил я и сразу понял, что вопрос очень грубый.

– Не совсем, – ответил врач, прихлебывая из своего стаканчика. – Я был интерном, уже задержался там, никто бы не дал мне работу практикующего врача, пока я не женат, а я даже не представлял, как к этому подступиться. Санитарки не подходили, это тупик для карьеры. Да и вообще они замуж не хотят, для них это тюрьма. Девушки-интерны сплошь из хороших семей, я для них никто, меньше чем пустое место, чудо такое – смотришь, а скальпель в воздухе висит, вот так, я думаю, они меня видели.

– И как же в итоге? – уточнил я.

– Главврач нашла пациентку с гормональным сбоем. Из анклава, самой бездны, но она программист хороший, самоучка. У нее Блеск мог начаться почти сразу после предыдущего. Представляешь? Три раза подряд – и организм не выдерживает, она труп. Она лечилась после двух Блесков подряд, врачи сказали, что в следующий раз могут не откачать. Главврач предложила, я пошел посмотреть на нее. Красивая. Умная. Говорит быстро, конечно, – поначалу ни жога не понимал! В школе же толком общей речи не учат, во всяком случае в анклаве и коммуне. Кому нужно по работе, потом доучиваются. Ей было не нужно.

– Главврач предложила вам обоим?

– Нет, только мне. Сказала, что если не я – умрет она в следующий раз. Вроде как тестировала меня на зрелость, или еще что… Я ее, вообще-то, не понимаю. Точнее, сегодня вроде бы понимаю – а завтра она что-нибудь отмочит, и не понимаю, а она же мой руководитель! Ну, в общем, забрал я историю болезни, моя будущая жена была моим первым пациентом-женщиной, ну, понятно, как у интерна. Разговаривал с ней. А перед выпиской предложил сойтись. Попробовать.

– И как?

Гоша Володиевич допил кофе, тяжело вздохнул и выкинул стаканчик в мусорку.

– Она тоже не дура, понимала, что Блеск ее убьет. Поначалу мы оба были уверены, что ничего не получится. Ну, вроде как болезненная терапия. Лекарство, которое выглядит ничуть не лучше болезни. Это я про совместный быт. Секс опять же… Никто ведь не учил, в интернете чушь какая-то ненатуральная. Ей больно, мне неудобно, мы говорить об этом не умеем! Понятно, что гормоны у нее в норму приходят, она живет, но радости это не доставляет. А потом само сложилось. И я понял, как что делать, и она начала чувствовать, когда надо, а когда нет. В еде нашли блюда, которые обоим нравятся. Завтракаем и обедаем каждый своим, а ужин – общий… Женились, ее на работу взяли в крупную компанию, мне практику дали. Потом дочь родилась; сейчас, если сын будет, стану завотделением, главврач прям вот твердо пообещала. Дом от государства, дотации – я никогда не чувствовал себя таким защищенным.

Я ощущал, что ему хочется выговориться и при этом общаться ему не с кем. Не было у него ни дядьев, ни двоюродных братьев. Круг высшего общества его не принял, что вполне логично, и моим собратьям по классу он был неинтересен. А все, с кем он рос, остались далеко позади, среди аутсайдеров.

– Когда она проснется? – кивнул я на Айранэ.

– Когда разбудим, – ответил Гоша спокойно. – Может, завтра, а может, через пару дней. Организм еще пока чистится, процедура эта неприятная и болезненная, зачем девушку зазря мучить… А вы как женились?

– Как обычно, – ответил я. – Мать выбрала перспективных девочек в нашей школе и провела переговоры с их родителями. В итоге осталась одна – она устраивала мою мать, а я устраивал ее родителей. С сексом проблем не было, дядья мне все рассказали, как что делать, чего ни в коем случае не делать. Радости поначалу тоже особой не было, как-то пресно, что ли… Обязаловка. Потом научились получать немножко радости. Я – точно, она вроде бы тоже. Однажды ко мне приходила тетушка, сказала, чтобы я во время секса одну вещь не делал, а другую – наоборот, делал обязательно. Как-то так…

Гоша Володиевич тяжело вздохнул. Я чувствовал, что у него есть еще вопросы, но он стесняется их задавать. И тогда я спросил:

– А во время Блеска у вас было?

Гоша кивнул:

– У нее ведь синдром Раута-Трапса, Блеск в любой момент может начаться. Регулярный секс снял проблему отчасти, но не полностью. Несколько раз было. Ужас! Я вообще себя не контролирую, тело само решает, один раз она мне губу порвала, в другой – я ей ребро сломал.

– А удовольствие? Ну, от секса?

– Какое там! – махнул рукой Гоша Володиевич. – Никакого удовольствия, только боль, вина, сочувствие… Каждый раз очень тяжело переживали, особенно она, приходилось убеждать, что все нормально, не брошу, переживем.

Мы попрощались, затем я посмотрел на Айранэ, прижал ладонь к стеклу, убрал и некоторое время смотрел на свой отпечаток. Заболела голова – видимо, это было «раннее похмелье», о котором меня когда-то предупреждал дядя Лёня: когда выпьешь, но не допьешь, а потом такой вот «недопитый» еще несколько часов бодрствуешь.

Я вышел из больницы в смешанных чувствах. Для Гоши Володиевича секс с женой под Блеском был ужасен, возможно, потому, что он терял контроль над собой. Я – если быть совсем честным – никогда себя не контролировал. Более того, меня все время контролировали снаружи, вся моя жизнь была бегом от стенки до стенки в замкнутом пространстве.

А во время Блеска Раннэ я вырвался из клетки, был вне правил, в какой-то мере – свободен. И может быть, поэтому с Раннэ почувствовал удовольствие так ярко. А может, и вправду это какая-то перверсия и я извращенец?

Дома меня никто не ждал, записок не было, я разделся, приготовил одежду на завтра и лег спать.

Боялся, что головная боль не позволит уснуть быстро, но на удивление, едва коснувшись головой подушки, я уже спал.

Разбудил меня звонок телефона. Саня Никитыч скороговоркой потребовал, чтобы я ехал в Ивановскую коммуну – одно из мест, где воспитывался мужской молодняк. Впрочем, там же, имея шанс ни разу не встретить ни единой женщины, многие проживали всю жизнь.

Коммуна – это анклав, вывернутый наизнанку.

Предполагалось, что я возьму интервью у руководителя коммуны, Гоши Васиевича. При этом сразу я не спросил, а потом решил не перезванивать, но такая поездка для специалиста моего уровня считалась почти оскорбительной.

Ладно бы это был заезжий певец, мировая звезда. Или кто-нибудь из министров. Но – руководитель коммуны? Мелкий чиновник, который, скорее всего, даже нормально не говорит на общей речи – только на низкой?

С другой стороны, ехать в редакцию, где я почти наверняка не сдержался бы и пошел выяснять отношения с Алаяной, которая явно была причастна к отравлению Айранэ, мне не хотелось.

На выходе из мужской половины меня встретил дядя Марат.

– «Драгона» починили, – сказал он. – Встало почти в семьдесят рублей, я из своих заплатил, но жду, что ты вернешь до конца месяца.

– Конечно, – кивнул я беспечно, но, едва получив ключи, задумался. А откуда я возьму такую сумму? Насколько я знал, у женщин была целая история с кредитами, какие-то сложные маневры, когда можно перехватываться деньгами и быстро возвращать без процентов или почти без процентов.

Но у мужчин только один вариант – занять у кого-то из своих. Второй – заложить что-нибудь в мужском банке – я не рассматривал.

Можно еще пойти в один из общих банков, там, по слухам, есть шанс выцыганить как раз кредитную карточку из тех, которыми пользовались женщины… Но я заранее представлял, как на меня будет смотреть операционистка.

«Драгон» сиял – судя по всему, его не только починили, но еще и отполировали, и стало ясно, что он цвета темной морской волны. Я не баловал машину мойкой, не полировал ни разу за четыре года и потому почти привык, что автомобиль у меня черный.

А он – темно-зеленый! Красавец!

Внутри тоже сделали химчистку, и я с наслаждением сел в светлый кожаный салон. Пахло новой машиной.

– Сегодня будет отличный день, – уверенно сказал я.

До Ивановской коммуны добрался без происшествий, на въезде потребовали оставить машину на стоянке. Действительно, в коммунах бо́льшая часть улиц – пешеходные, и внутрь запускают только служебные авто, развозки и грузовые, ну и автобусы.

Запарковав «драгона», я с удовольствием провел ладонью по выгибающемуся мощному крылу и двинул в сторону администрации.

Но, не сделав и двух шагов, встретился взглядом с одним из уборщиков в розовой форме заключенного.

Он был выше остальных мелких нарушителей и выделялся среди них, как медведь в своре псов.

А еще это был мой покойный дядя Сема.

И он смотрел мне в глаза, не отводя взгляда, пока охранник не крикнул:

– Ну чего застыл? Мусор сам себя не соберет!

– Какой у него срок? – спросил я, подходя.

– Четырнадцать дней, два отработано. – Охранник облизнул губы, вставая с места. – Выкупить хочешь? Он должен будет дать согласие. Новые правила!

– Я согласен, – сказал дядя Сема, не переставая смотреть мне в глаза.

– Сколько? – уточнил я.

– Рубль семьдесят за каждый день. За двенадцать получается… Получается…

– Двадцать рублей сорок копеек, – произнес дядя Сема. – Двадцать один рубль для ровного счета.

– Двадцать два, и я сам заполню документы. – Охранник посмотрел на меня и усмехнулся.

Я достал бумажник и долго пересчитывал – вышло двадцать один семьдесят. Попросив подождать, вернулся к машине и выгреб там из бардачка горсть двадцатикопеечных, которые хранил для паркинговых аппаратов в центре.

– Еще бы копейками набрал, – проворчал охранник, но от денег не отказался.

Через четверть часа мне передали документы, по которым я имел право на использование работ Вани Изевича в течение двенадцати дней. При этом я обязался кормить его и соблюдать его право на восьмичасовой сон и двухчасовой отдых каждый день, а также на выходной не реже, чем раз в восемь дней.

– Ну привет, племянник, – сказал дядя Сема, как только мы отошли от будки охранника.

– И тебе привет, дядя Сема. Или как тебя сейчас звать – дядя Ваня?

Дядя Сема прикрыл глаза и остановился, я вынужденно встал рядом с ним. Он начал щелкать пальцами, отбивая ритм, затем притоптывать ногой и гудеть, изображая саксофон.

И я тут же вспомнил, как в детстве, когда я был совсем ребенком, он устраивал небольшие джазовые представления для всей семьи – мужской части. На женской половине джаз не жаловали, зато там был балет, к которому бо́льшая часть мужчин совершенно равнодушна.

– Ладно, ладно, ты мой дядя, и я тебя отлично помню, – признал я. – У меня здесь важное дело, я должен…

– Ты должен был найти меня, и это единственное, зачем тебя сюда отправили, – сказал дядя. – Тот, кто тебя сюда направил, – враг твоей семьи.

– Нашей семьи? – уточнил я.

– Твоей, – настаивал дядя Сема. – От меня семья отказалась. Записали в умершие, вычеркнули из всех списков. То, что я вернулся, несет угрозу для всех вас, но у меня не было вариантов. Я должен спасти своего сына.

Дядя Сема убедил меня, что взятие интервью – затея совершенно несостоятельная и не только не важная, но еще и вредная.

Мы вернулись в мою машину, дядя Сема сразу полез что-то искать под ковриками и щупать обшивку, а через минуту вынул пару заклепок и снял кусок обшивки потолка, достав оттуда какой-то чип.

– Прослушка, – сказал он, раздавив его об асфальт. – Когда машина была в ремонте?

Слово за словом он вытянул из меня всю историю с Раннэ, аварией, Алаяной, матерью и Айранэ в больнице.

– Аварию тебе подстроили, Раннэ ждала твою машину. Ты сказал, что она въехала в тебя на скорости?

– Да, – кивнул я.

– У женщин реакция лучше, чем у мужчин, а она, насколько я понял, даже не пыталась тормозить. Хочешь, я объясню, что происходит, – ну, бо́льшую часть – а потом расскажу про свою роль и немного про твою?

– Буду признателен, – сказал я.

– Твоя мать целит в президенты дистрикта, – начал он. – Не протестуй, ты просто не знаешь, как устроена женская политика. Да, ее нет в числе кандидатов, но у женщин все не так, как у мужчин. Подними данные за прошлые выборы или выборы в соседних государствах – и обнаружишь, что ближе к концу гонки, за пару недель до финиша, лидеры внезапно отказываются от своих притязаний и просят передать их голоса кому-то из темных лошадок.

– Я бы знал, – сказал я, хотя, на самом деле, ну что я вру? Откуда бы я знал? Мать мне никогда ничего про себя не рассказывала, и о том, что она руководит музеем, я узнал в двенадцать лет от дяди Марата.

– Она может не стать главным кандидатом, – не обратил внимания на мой демарш дядя. – Если на нее не найдут компромата или найдут слишком жесткий. Женская политика – это система противовесов. Твою мать поддержат, если обнаружат, что у нее есть пара скелетов в шкафу, но они не светятся от радиации.

– История с Айранэ…

– Это совсем другое, – считай, проявление слабости, – сказал Сема. – Если бы твою жену перевели в другой департамент и за пару месяцев подняли на должность, которая формально такая же, как у твоей матери, это бы означало, что твоя мать слишком слабая, не профессионал. Насколько я понимаю, твоя мать договорилась, и жена получила новую должность, но при этом – без малейших шансов на продвижение. И тогда противники твоей матери отравили ее, что тоже бьет по твоей матери, но не так сильно. Скорее это жест, чем удар.

– Какая гадость эта ваша женская политика, – скривился я.

– Мужская ничуть не лучше. Более того, я открою сейчас секрет, который ни для кого вверху не тайна. Мужчины – одни из самых активных участников в женской политике. Время, когда дистриктом правит мужчина, считается передышкой, а когда наступает период подготовки к женским выборам, вся политическая, финансовая и культурная элита, невзирая на пол, возраст и прочие мелочи, включается в борьбу. Твой дед, твои дядья, твои бабки – вы все часть этой истории. Вот ты сейчас второй выпускающий редактор. Но Айранэ получила должность выше, и она наверняка скоро забеременеет, тебя толкнут на должность первого выпускающего, а потом – в главреды. Может, в другой журнал. Может, дадут портфель в министерстве. Ты – одна из пешек вашей семьи, бегущих к финишной линии, чтобы стать ферзями.

– А ты? – уточнил я.

– А я добежал до последней линии и выбрал стать конем, – грустно улыбнулся дядя Сема.

– Подожди, подожди. – Я вдруг вспомнил важное. – Твоя жена. Тетя Алоя. Она потом еще раз вышла замуж!

– Я не желал ей зла, – скривился дядя Сема. – Не любил никогда, каюсь, но зла не желал.

– Что с тобой произошло?

– Если я начну с этого, ты выкинешь меня из машины и все кончится прямо здесь. Поэтому я зайду издалека, и разговор продлится чуть дольше. Ты готов?

– Давай попробуем, – ответил я.

Телефон в кармане пискнул сообщением. Я опоздал на интервью, но это было меньшим из зол. Я хотел во всем разобраться.

– Около полутора миллионов лет назад произошло смещение тектонических плит, и Африка соединилась с Евразией.

– И впрямь издалека, – ядовито начал я, но дядя Сема поднял руку, показывая, что не собирается останавливаться.

– В Африке находилась мужская ветвь человечества, в Евразии – женская. Точнее, несколько видов женских ветвей, часть из которых потом оказалась несовместимой с мужскими и была уничтожена.

– Мужчины – злодеи, это было паразитирование, а не симбиоз…

– Да замолчи уже, – потребовал дядя. – Все не так. Точнее, и так тоже. Вообще, самое главное – дети от смешанных браков получались сильнее и умнее. У них позже начинался период фертильности и продолжался дольше. Они сами по себе жили дольше. Сейчас доказано и даже не скрывается, хотя особо не афишируется и тонет в потоке лживой информации, что мужчины до объединения жили в среднем двадцать семь лет. Если доживали до сорока – то дряхлыми стариками. Женщины жили чуть дольше, но все равно в среднем не больше тридцати лет. А их общие дети легко достигали полтинника, причем еще в сорок сохраняли фертильность и плодоносили.

– Ну, это все спорно…

– Это доказано, я занимался археологией, благодаря своим довольно специфичным интересам, и эта тема к ним относилась. Итак, у нас есть условные две ветви, которые не могут общаться, потому что слишком разные, но их совместные дети идеальны по сравнению с собственными уродцами. Был долгий период темных веков, даже темных тысяч лет, когда мужчины использовали женщин, а женщины – мужчин. Не одновременно и не в одном месте. Там, где превалировали женские племена, держали в плену племенных самцов-мужчин. А там, где главенствовали мужчины, – эксплуатировали женщин как самок для вынашивания детей.

– Предположим, – сказал я.

– А теперь важное. – Дядя Сема поднял палец. – Тоже никто не скрывает, но и не акцентируют. И мужчины и женщины рождались обоеполыми, к моменту половой зрелости определяя свой пол. Один. Но среди мужчин становиться самкой считалось унизительным, мужчины хуже приспособлены для вынашивания детей. А у женщин наоборот, те, кто становился самцами, считались более тупыми и не могли добиться высоких должностей в их обществе.

– И самой историей было предначертано…

– Ну что ты сбиваешься на агитки? – взорвался дядя Сема. – Ты понимаешь, как глупо ты выглядишь при этом? Никем ничего не было предначертано! Совместных детей мужчин и женщин использовали как рабов! Как племенной скот! Их не учили речи, их держали в кандалах! И в мужских поселениях, и в женских! Да, да! А когда они в итоге – практически в один момент, в двух разных концах мира – устроили глобальные восстания и организовали собственные государства, вырезав десятки, сотни тысяч людей из женских и мужских племен, это была потрясающая катастрофа, оказался уничтожен весь пласт древней культуры, погибли наши предки, убитые другими нашими предками!

– Про восстание я что-то читал, – признался я.

– В учебнике ему посвящен один абзац, – сухо сказал Сема. – Оно стало возможно за счет того, что уже человеческие, происшедшие от смешанных спариваний мужчины и женщины нашли общий язык. Мужчины ускорили свою речь, женщины замедлили. Они оказались достаточно умны для этого, в то время как исключительно мужские и женские племена все это время были уверены, что их противники не имеют никакой речи – с ними же невозможно поговорить.

– И это ведь хорошо? – уточнил я.

Дядя Сема посмотрел на меня грустно и усмехнулся:

– Это породило чудовищную цивилизацию, которая балансирует на нескольких ножах. Самое главное – отсутствие по-настоящему общих интересов. Сейчас уже не так страшно, но еще полторы-две тысячи лет назад мужчины и женщины жили рядом друг с другом, вообще не пересекаясь между собой. Секс считался сакральным таинством, а общались только высокопоставленные женские и мужские шаманы. Когда вдруг по каким-то причинам терялась связь, вымирали целые цивилизации. Сотни тысяч мужчин и женщин. Потом на их место приходили более крепкие, те, в которых женщины и мужчины смогли найти общий язык.

– Я понял, дядя, ты хорошо знаешь историю. – Я подмигнул ему. – Можешь перейти дальше? За что тебя изгнали?

– Еще рано, – ответил он. – Но уже близко. Ответь, ты любишь своего сына?

Я помедлил, выбирая слова, а потом осторожно сказал:

– Ну да. Не то чтобы прям вот так…

– Это сознательная любовь, а не инстинктивная, – перебил меня дядя. – Дело в том, что мы – животные, как бы это ни пытался отрицать господин президент. И наш собственный вид – мужчины. А у женщин – женщины. Фактически твои дети – это результат насилия над тобой, и для твоей жены – также. У нас нет инстинктивной любви к своим детям, понимаешь? У кошек, у коров, у куриц в какой-то степени – у них есть! А у нас – нет!

– Хорошо, – кивнул я. – Предположим, это все искусственно и, возможно, отчасти ты прав. Но даже если и так – мы же растим своих детей. Мы даем им воспитание…

– Потому что наш тип цивилизации пока может балансировать на лезвии ножа! Но я не об этом. Володя, моя главная проблема была в том, что я хотел своего ребенка. Я бредил этим. Настоящего.

– Все наши дети настоящие. И у тебя были сын и две дочери от тети Алои. – Я не понимал, о чем он говорит.

– Я хотел своего мужского ребенка, – тихо, на грани слышимости сказал дядя Сема.

И в этот момент первым побуждением было выкинуть его из машины. Выкинуть, закрыть дверь и уехать нажраться.

Пить коньяк, курить сигары, играть в шахматы со случайными партнерами.

Делать что угодно, чтобы из головы вычистилась эта фраза.

Хотя бы чуть стерлась, не была такой ядовито-яркой.

Меня чуть не вырвало, когда я сдерживал себя, чтобы не вытолкать дядю.

– Ты же из высшего слоя, – сказал я. – И вообще, физиологически мужчины не приспособлены. У женщин можно определенными техниками, лекарствами… Говорят, небольшой процент рождается даже в браке… Но мужчины – нет! Разве что в Индии делают операции, противозаконные, с высокими рисками…

– Делают, – кивнул дядя. – В нескольких ашрамах. Но на самом деле не только там. Еще есть клиника в Швейцарии и клиника в Бразилии. Новейшее оборудование, просто чудовищные цены и шанс на успех – почти восемьдесят процентов.

– Только не говори…

– Скажу, что уж там. Я сделал операцию, а потом родил ребенка.

– У меня есть брат – жог, – сказал я, и это ощущалось как «кто-то взорвал мой дом». – Тебя изгнали до операции?

– Задолго, – ответил дядя. – Я напился и случайно признался Марату. Марат перепугался и побежал к Олеже, деду, для тебя – прадеду, сейчас он уже мертв, и подозреваю, что та история поубавила ему жизни. Он вызвал меня, я сказал как есть, что думаю об этом. Из женской половины почти никто не знал, из мужской все старшие в курсе. Мне собрали денег на несколько месяцев жизни, я пообещал никогда не возвращаться, инсценировали мою смерть. И я покинул и дистрикт, и Россию, и весь Славянский Союз, уверенный, что никогда больше не вернусь.

Я завел двигатель и тронулся, выезжая с парковки. В зеркало заднего вида я обнаружил, что за нами следит милиционер, который сейчас снимал на телефон момент нашего отъезда.

– Но ты вернулся, – сказал я сухо.

– Под чужим именем, да. Я умираю, – ответил дядя. – За Ягайло идет охота. Хуже того, на таможне меня узнали, но не посадили в тюрьму, а придумали мелкое нарушение, за которое дали несколько дней исправительных работ. Чтобы подставить тебя, а через тебя твою мать.

Суть интриги начинала вырисовываться, но кое-чего я еще не понимал.

– Если ты все это понял, почему не признался, кто ты? Испугался тюрьмы? Но ведь итогом будет что-то худшее?

Дядя хрипло рассмеялся.

– Завтра утром, в одиннадцать, в аэропорту «Единение» дистрикта Тверь приземлится транспортный самолет из небольшого дистрикта Аргентины. В нем будет контейнер, внутри которого, в холодном прозрачном гробу, окутанный трубками, лежит мой сын. Система жизнеобеспечения рассчитана на неделю, включилась она четыре дня назад. Вначале прекратится подача легкого наркотика, который держит Ягайло в состоянии полусна. Затем уменьшится подача кислорода и прекратится подача питательных веществ.

– Он умрет? – уточнил я, останавливаясь около поста милиции на выезде из коммуны.

Дежурный махнул рукой, даже не выходя из «стакана», и я двинулся дальше. Хмурый взгляд милиционера мне не понравился, обычно постовые улыбались, глядя на длинный «драгон» с вычурными хромированными воздухозаборниками.

– Он – нет, – ответил дядя. – Он выберется. Но люди вокруг него могут начать умирать, его быстро вычислят и уничтожат. И все окажется бессмысленным.

Я ехал к общественному парку «Нежность». Еще двадцать лет назад это был женский парк, на мужских картах он обозначался белым пятном, как будто там находилось непроходимое болото.

Но город рос, и внезапно выяснилось, что два комплекта зон отдыха в самом центре – это слишком дорого там, где можно выстроить небоскребы или многоэтажные паркинги. Мужской аскетичный парк с худосочным леском, тренажерами, парой открытых кафе и большой площадкой для бродячих цирков, зоопарков и аттракционов закрыли.

А гигантский многоярусный женский парк с зонами для загара, женским любительским театром, четырьмя лесными массивами под времена года, тиром и целым каскадом разноуровневых прудов – с водопадиками, мостиками и маленьким яхт-клубом – оставили.

Бо́льшая часть мужчин не приняла новый парк, и по его дорожкам и аллеям ходили в основном женщины.

И я был среди большинства, пока четыре года назад не сделал один из первых своих лонгридов по совместным местам отдыха. Тогда я сходил в театр, пострелял в тире и даже позагорал немного у бассейна на крыше маленького торгового центра на краю парка, вызвав ажиотаж среди возрастных дам, завсегдатаек этого места.

Мне понравилось. Не ажиотаж, конечно же, – тем более что потом меня вызвал к себе двоюродный дед и высказал, что, если бы у любой женщины там начался Блеск, это вызвало бы цепную реакцию у остальных и в итоге я бы выбрался оттуда в лучшем случае инвалидом. И никаких компенсаций я бы не получил: любой суд, как женский, так и мужской, а тем более смешанный, заточенный на такие дела, признал бы, что я сам спровоцировал гормональную бурю у почтенных посетительниц парка.

Но сама идея такого места – обильная зелень, множество птиц, белки, которые не боятся людей, лодочки на одного или двоих – восхищала меня и приводила в трепет.

После того случая я еще несколько раз возвращался к теме парка в своих материалах. Написал, например, ряд статей о том, что до сих пор остались вещи, которыми пользуется один пол, а для другого это позорно. И парк «Нежность» описывался как потеря для тех, кто не ходит в него просто потому, что он якобы женский, хотя на самом деле давно общий.

В другом материале я упоминал «Нежность» как обязательное место для посещения туристами любого пола. Еще как-то писал о необычных видах отдыха для совместного времяпрепровождения.