Kitabı oku: «Неизвестная пьеса Агаты Кристи», sayfa 4

Письмо четвертое

Дорогой Эдмунд!

Я, конечно, поступила с тобой жестоко. Но мне настолько тягостно было воспоминание о тех днях, когда я искренне помышляла о смерти, когда убеждала себя не поддаваться этим своим ужасным мыслям, а они донимали и донимали меня… Я хочу объяснить, почему я написала эту пьесу и почему даже думать не хочу о ее публикации, а тем более – постановке. Готов ли ты меня выслушать?

Твоя Агата

Оказаться ангелом-хранителем было приятно. И благодарность принимать – тоже. Грушин опять оказался прав!

Женя сидела в уголке дивана в тесной, но замечательно уютной климовской квартире и наслаждалась ощущением всеобщей любви к себе. Сегодня в этом доме ее любили все: дети, которые чмокнули Женю в обе щеки и с собакой (в знак любви лизнувшей в нос) убежали во двор; мать Валерии, которая испекла в честь гостьи грандиозный пирог и теперь накрывала на стол; сама Валерия, помогавшая ей; и даже огромный бело-рыжий кот любил Женю и выражал это заливистым мурлыканьем!

Вошла Валерия, взяла из серванта салфетки, улыбнулась:

– Шесть секунд. Последние штрихи – и все. Вам не скучно, Женечка? Чем бы вас развлечь?

– Ничуть не скучно, – вежливо возразила Женя. – А если хотите развлечь, покажите какие-нибудь фотографии. Настоящие, если есть, не на дисках и на флешках. Обожаю старые альбомы смотреть!

Расчет бы прост: Климов уехал с Дальнего Востока больше десяти лет назад. В то время обычные фотографии были еще весьма популярны. И если загадочная брюнетка и впрямь принадлежит к числу его давних знакомых, она вполне может обнаружиться на тех фотографиях.

– Пожалуйста, – после некоторой заминки откликнулась Валерия. – Только фотографий у нас не очень много. Так, случайные снимки.

Она достала из того же серванта небольшой альбомчик в потертом плюшевом переплете и ушла.

– Как здорово вы это придумали, – пробормотал Климов, начиная перелистывать альбом. – Я тоже люблю старые снимки, только в последнее время совершенно о них забыл. Неужели их так мало осталось? Вроде бы два альбома было?… О, это я! Нет, Лерка. Или Сашка? А может быть, Костик? – озадаченно бормотал он, разглядывая фотографию голого младенца, лежащего на пузе, сосредоточенно уставившись в аппарат.

Женя, увы, ничего не могла ему подсказать, но тут их позвали к столу, и идентификация младенца стала общим делом. Оказалось, что это все-таки Лера, Валерия – в возрасте двух месяцев.

– Только головку начала держать, – педантично сообщила климовская теща, которая работала сестрой-хозяйкой в областной больнице и отличалась превеликой аккуратностью.

За столом Женя так и этак пыталась перевести разговор на дальневосточное прошлое, однако за десяток лет жизни в России (так коренные дальневосточники называют все, что западнее Урала) прежние впечатления основательно подернулись пылью забвения. К тому же хозяева не скрывали своего интереса к гостье. Для начала Женя сообщила, что работает в рекламном агентстве, а потом торопливо уплыла из чуждой темы, перейдя к своим воздушным приключениям. Об этом она могла говорить часами, вот и говорила, а сама думала, показалось ей или на лице Валерии в самом деле мелькнула некая тень при упоминании старых фотографий? И сейчас именно Валерия всячески отводила разговор от дальневосточного прошлого? Возможно, конечно, это бессознательная ревность к женщине, внезапно завладевшей вниманием мужа? Чтобы укрепить свою репутацию, Женя принялась рассказывать о Льве, отчаянно привирая в интересах дела. Разумеется, они давно и счастливо женаты. Лев просто-таки не вылезает из Нижнего Новгорода – чистая случайность, что его сейчас здесь нет. Каждый день названивает и все такое, вот и сегодня в девять обязательно позвонит…

У Валерии зримо поднялось настроение. А у Жени – упало. Лев уже неделю не звонил и на ее отчаянные попытки никак не реагировал. Где он и с кем?…

После чая теща Климовых отправилась к соседке. Остальные перешли в гостиную, и Женя сразу обратила внимание, что альбома на диване уже нет. А ведь она ничего не успела увидеть. Так, ее задание с треском валится в пропасть. Теперь просто невозможно настаивать на просмотре фотографий: только полный дурак не догадается, что она хочет что-то найти. А если хозяева не желают этой находки?

Тотчас оказалось, что не желают не все.

– Лера, ну что ты альбом убрала? – возмутился Климов. – Мы еще ничего не посмотрели. И разве у нас один старый альбом, а не два?

– Да я не помню, где он… – начала было Валерия, но упрямый Климов полез на стул, чтобы поискать альбом на антресолях. Лера испугалась за его ребра и пообещала все найти сама.

Первый альбом оказался не слишком интересен: фотографии в нем были все больше климовских родителей, а их самих – только школьные. И не нашлось тут места никаким роковым брюнеткам. То есть брюнеток было сколько угодно, а вот роковых… Главное дело, Женя и сама не могла бы объяснить, почему так равнодушно откладывает фотографию за фотографией. Да, конечно, она помнила слова Миши Сталлоне о тонких губах и длинноватом носе, но искала не только эти черты, а нечто, словами не объяснимое. Если не ведьму, то злую колдунью. Во всяком случае, зловещую. Даму пик! Но ничего подобного пока не встречала.

Тем временем первый альбом был благополучно просмотрен, и Валерия не без скрежета зубовного выволокла на свет божий альбом номер два: в черных лакированных корочках, украшенных перламутровыми птицами и цветами.

– Китай! – с наслаждением провел по нему ладонью Климов. – Антикварная вещь!

– Ну, это студенческие, – бросила Валерия, втискиваясь между Женей и мужем (так-так…) и небрежно сдвигая целую стопу фотографий. – Это вам вряд ли интересно будет.

– Да почему? – удивился Климов и потянул к себе стопку. Валерия не удержала свой край, и снимки черно-белыми пятнами рассеялись по полу.

Женя съехала с дивана и принялась лихорадочно собирать их, с твердым намерением не выпускать из рук до тех пор, пока не выяснит подноготную каждой из запечатленных там брюнеток. И вдруг замерло сердце: прямо ей в глаза улыбчиво глянул… Александр Неборсин.

Тот самый, застреленный в своем синем «Мерседесе»! Правда, парню на фотографии было лет восемнадцать, но взгляд уже выдавал весьма опытного ценителя женской красоты.

И тотчас сердце замерло вновь: рядом с Неборсиным – Сергей Климов! Такой же молоденький, одетый более чем странно: в жокейскую шапочку с козырьком и камзол с номером на груди. А Неборсин выглядел, будто ковбой с Дальнего Запада в настоящем «стетсоне».

В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и ее желание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решила тактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото к самым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станет же Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!

– О, жокей! – обрадовалась Женя с самым простодушным видом, на который только была способна. – Помню, вы говорили, Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?

– Господи! – сразу помолодев, Климов выхватил у нее фотографию – Я про эти снимки уже сто лет забыл. Лера, смотри, это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! – Он брезгливо дернул уголком рта. – Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Пошлый бабник. Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… – Позабыв о боли, Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. – Вот еще, еще… Неужели все?!

– Да вспомни, сколько мы их раздарили, – неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женины взгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. – Я вообще думала, что их уже не осталось.

«Тебе этого очень бы хотелось! – уверенно подумала Женя. – Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… А почему Лере так тяжко об этом вспоминать?»

– Вот! – торжествующе возопил Климов, выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломанными уголками и любовно разглаживая ее. – Вот, Женя, посмотрите: вся наша труппа. Весь наш спектакль.

Он схватил Женю за руку и нетерпеливо втащил на диван – по другую сторону от себя, так что все прежние маневры его жены пропали втуне.

Сделав вид, что не слышит явственного зубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото и опять увидела молодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги с ужасающими шпорами. На сцене по мере сил была воспроизведена обстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски (правильнее сказать, из-под виски), а в другой – «смит-и-вессон» такой величины, которая сразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался в воображаемой скачке жокей – Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинка с кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилый паренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видом демонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках и комбинезоне, очевидно, автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченными волосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно не так давно была вытащена из воды. Она здорово напоминала бы утонувшую Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить один лишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как она поняла, что нашла свою роковую брюнетку.

Женя узнала ее мгновенно, ни разу не встречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не то что от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающие глаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Эта пиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы она метать дротики-дартс в круг, прикрепленный на грудь… скелета с огромной косой в клешнятой руке?

– Лера, Лера, помнишь? – возбужденно верещал Климов. – Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» – так, кажется?

– Лихо! – пробормотала Женя. – А вас, Лера, почему не видно на сцене?

Это был неудачный вопрос: лицо Валерии стало ледяным.

– Потому что там для меня не нашлось роли.

– Ой, Лерочка, неужели ты все еще злишься? – хохотнул Климов. – Надо не Аделаиду ругать, а себя, свою внешность. Вы понимаете, – обернулся он к Жене, – Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать лет назад она была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для этого спектакля требовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, – он ткнул пальцем в блондинку на фотографии, – к тому времени прошла все медные трубы, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Ну а наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, она для себя роль и писала.

– Сама писала? – уважительно переспросила Женя, надеясь, что голос не дрожит. Она разволновалась необычайно – из-за Неборсина, конечно. Еще одно совпадение – Климов был с ним знаком! – явилось очередным полновесным доказательством правоты Грушина. Да, здесь все очень далеко от случайностей!

– Точнее, переводила. Уверяла, будто нашла забытую пьесу Агаты Кристи и сама ее перевела. Аделаида работала у нас в пединституте на кафедре эстетического воспитания и вела студенческий театр. Вот уж была эстетка! Вот уж была артистка! – покрутил головой Климов.

– Почему была, интересно? – подала голос Валерия. – Артисткой она родилась – артисткой и умрет. А уж эстетка теперь стала такая, что не приведи господь.

– А ты откуда знаешь? – вскинул брови Климов. Ого, супруги все взяли на себя, работали даже без наводящих вопросов. – Мы же лет пять не общались, если не больше.

– Да я видела ее в аэропорту, когда летела во Франкфурт.

«Точно! Вот так она узнала, что Валерия улетает и можно действовать свободно!» – нервно сжала руки Женя.

– А ей что делать в аэропорту? Тур какой-то?

– Встречала рейс из Амстердама. Наша-то Ада теперь знаешь кто? «Орхидея»!

– Как это – орхидея? В каком смысле? – озадачился Климов.

– В самом прямом, – усмехнулась Валерия. – Уже полгода, как она купила двухэтажный дом неподалеку от площади Горького. На втором этаже личные апартаменты, на первом – магазин. Это нечто! У Аделаиды последний муж был очень богат. Умер от инфаркта – все оставил ей. Теперь она живет на проценты с капитала, а для забавы держит две игрушки: магазин и любовника. Такой сла-аденький брюнетик, лет двадцати, не больше. А ведь нашей Адочке сколько? Сорок пять, сорок шесть? Или уже даже за?…

– О господи! – вздохнул Климов. – Угомонись, чудовище с зелеными глазами!

– Да, кстати! У Аделаиды теперь зеленые глаза! – с новым пылом воскликнула Валерия. – Изумруды натуральные. Контактные линзы. Теперь она вообще стала вылитой ведьмой, даже жуть берет.

Климов обреченно завел глаза.

«Сладенький брюнетик? Забавно! – подумала Женя. – Как это Грушин описал шофера, который деньги привез? „Не шофер, а балерун какой-то“?»

– Вы говорите, магазин «Орхидея»? – робко вклинилась она в перепалку супругов. – А не знаете, почему он так называется? Он что, специализируется на продаже орхидей?

– Именно, – кивнула разгоряченная Лера. – Аделаида самолет зачем встречала? Ей должны были семена уникальные передать. Там какую-то переорхидею вывели, супер-пупер этакий, ну а разве Аделаида переживет, если у нее чего-то этакого не будет?

«Похоже, это надолго, – вздохнула Женя. – Ненависть столь длительной выдержки может фонтанировать часами!»

– А как вы попали в Нижний Новгород, если жили на Дальнем Востоке? – не очень ловко попыталась она повернуть разговор в нужном направлении.

– Я сама родом отсюда, – пояснила Валерия. – Отец устроился в советско-японское предприятие, вот мы и переехали в Хабаровск. Он там и умер… а мы с мамой вернулись. И Сережу с собой прихватили. – Она с любовью взглянула на мужа.

– У вас тут, наверное, дальневосточное землячество? – гнула свое Женя. – Или больше никого из прежних знакомых нет в Нижнем Новгороде?

Климов с ностальгическим выражением уставился на фотографию:

– Да нет, какое землячество? Кроме Аделаиды и Сашки Неборсина, больше и нет никого. Мы практически не общаемся. Сашка и раньше был большой барбос, а теперь, наверное, и вовсе закуржавел. Конечно, я расчувствовался, когда фото увидел, но это так, мгновенный порыв. Сашка у меня невесту когда-то чуть не увел, так что, сами понимаете, радости от встречи никто не получит, правда, Лерочка?

Тут явственно просилась пылкая реплика на тему «да-да-да», однако Лера почему-то не спешила ее подавать.

Женя и Климов посмотрели на нее одинаково удивленно – и встретились с затравленным взглядом.

– Сережка, – пролепетала Лера, – я не хотела тебе говорить… я тоже не знала, но Аделаида сказала… Саша-то Неборсин умер! Ты представляешь? Совсем недавно…

– Умер? – растерянно повторил Климов. – Как то есть умер? Что ты глупости говоришь?

– Умер! – всхлипнула Валерия. – Убили его – на дороге убили. Какой-то человек подошел к машине и выстрелил в голову. Ты представляешь? – Она заплакала в голос, стискивая кулаки.

– В го-ло-ву? – переспросил Климов, бледнея. – Сашку Неборсина?! Господи… русская рулетка… Ну что же ты так плачешь, Лера? Что ж ты так по нему плачешь? Или не зря я тогда с ума сходил? Не зря, да?!

«О господи! – с тоской подумала Женя. – Я и правда – как Белая Дама. Не труп, так горе. Они ведь теперь надолго завелись. И все из-за меня!»

Домой возвращаться не хотелось, но куда же еще идти? Сидеть, ждать выдуманного Левушкиного звонка – у моря погоды?

«Эмма права. Я проживаю какую-то чужую жизнь. Мне же совсем не того хочется. Каждый вечер засыпать одной, с холодным сердцем… Льву-то моя ошалелая верность совсем не нужна, иначе у нас уже давно был бы дом, куда он хотя бы иногда возвращался, хотя бы считал своим долгом возвращаться! – Ревнивые переглядки Климовых, их дети, орущие во дворе, теща с поджатыми губами и слишком жирный торт – все это промелькнуло перед Женей прекрасным, недосягаемым видением. – Ох, господи, ну сколько можно об одном и том же!»

Она призвала в свидетели всю небесную рать, что нынче вечером в ее жизни не будет места пагубным воспоминаниям: надо работать, готовиться к визиту в «Орхидею». Среди книг, оставшихся от отца, есть шеститомник «Жизнь растений», а там хоть что-то да написано обо всяком земном (а также подземном и подводном) произрастании! Опять же Интернет нам в помощь!

Женя свернула во двор. Здесь было почти темно: величавые березы поднялись до небес. Неровные блики из окон падали на узкий тротуарчик, на котором асфальт уже напоминал скорее культурный слой неких полузабытых раскопок. Как бы в темноте не оступиться и не съехать с четырех покосившихся ступенек, которые ждали впереди. Однажды с ней уже приключилось такое: ногу подвернула, каблук сломала…

Придерживаясь за стену, осторожно нашарила ступеньку, вторую… пахнуло спертой сыростью из распахнутой настежь двери общих подвалов, мимо которой она шла…

Рывок! Что-то обхватило ее за шею, потащило!

Мгновенный приступ удушья, тьма сгустилась вокруг.

Инстинктивно саданула ногой назад, ощутив, как острый каблук вдавился во что-то твердое. Над ухом раздался хриплый вскрик. Женя рванулась, нагнувшись, пытаясь перебросить нападающего через себя. Он был тяжел, цепок, однако площадка возле подвальной двери, на которой они боролись, оказалась слишком узка: ноги Жени сорвались со ступенек, и ее понесло вниз, в темноту.

Ступени больно били по телу, но куда важнее было то, что смертельный захват ослаб. Женя умудрилась вскочить на ноги, однако тотчас рядом начал копошиться, взбугриваться мрак: это нападающий пытался встать. Он загораживал ступеньки, и Женя, оставив мгновенную бредовую идею прорваться к выходу, отпрянула – и ринулась в дверь, ведущую в глубину подземных переходов.

Если он затащил ее в подвал, значит, дверь была открыта. А ключи только у жильцов дома. Значит, кто-то есть в подвале, и если Женя позовет на помощь…

Но впереди расстилалась темнота: ни промелька света ни в одном из ответвлений. Здесь нет никого: нападающий либо подобрал ключ, либо сломал замок. Надеяться не на кого – она сама себя загнала в ловушку, и если он сообразит отыскать выключатель…

Позади громко щелкнул рубильник, и Женя невольно зажмурилась. Лампочки горели вполнакала, однако почудилось, будто стоит она, по меньшей мере, в центре кремля, со всех сторон залитая потоками ослепительно яркого света.

Взгляд заметался по сторонам. Двери, дощатые двери со всех сторон, на них разнокалиберные замки, намалеванные суриком цифры…

«27» – бросилось в глаза.

Номер ее квартиры! Их с мамой сарайчик. И… на нем нет замка!

Женя бесшумно скользнула внутрь, в темноту, исполосованную полосами бледного света, сочившегося из щелей. Она благословляла привычку, заставившую ее не метнуться в ближайший же ход, а добежать сюда, почти до конца подвала. У нее есть время хотя бы перевести дух, собраться с мыслями, пока он обойдет два других хода, заглянув во все двери, на которых нет замков.

Ее сотрясла дрожь. Капли пота сползли с висков… Три хода, каждый из которых заканчивается тупиком. В доме сорок восемь квартир, в каждом переходе подвала шестнадцать ячеек. Сколько дверей заперто? Сколько еще в доме жильцов, столь же ленивых, как Женя и ее матушка, которым проще сходить за картошкой-моркошкой на базар, чем создавать припас, как все добрые люди делают?

Поодаль хлопнула дверца. Так… он отыскал одно из возможных убежищ беглянки. Если там нагромождены какие-нибудь вещи, пройдет еще несколько секунд, прежде чем он убедится, что среди них никто не прячется. А потом двинется дальше!

Безумием было надеяться, что он уйдет. После девяти вечера кому что может понадобиться в подвале? Никто не придет, никто не помешает, никто не спугнет человека, который хочет убить Женю. За что?…

Она в панике огляделась, потом обшарила все углы. В их сарайчике пусто, отвратительно пусто. Лежат только три бумажных мешка с давно окаменевшим цементом, прикрытые какой-то дерюжкой, да стоит старая-престарая стиральная машинка без крышки, оставшаяся еще от прежних жильцов. Она слишком мала, чтобы в ней спрятаться, и слишком тяжела, чтобы использовать как оружие защиты. Мешки тоже не поднять…

Раньше у них много чего тут было наставлено: мама даже держала в подвале банки с соленьями, – а потом как-то вдруг заметила, что банки резко уменьшились числом. Сменили замок, и еще раз его меняли, пока не обнаружили, что дверь-то никто не открывает, зато в перегородке между их сарайчиком и соседским есть одна плаха, которая отодвигается достаточно широко, чтобы в нее мог пролезть человек, и даже не с одной банкой, а двумя. Мама обиделась, унесла из подвала все, даже замок сняла, и теперь вороватые соседи могли сколько угодно лазить в сараюшку с цифрой «27»: ничего, кроме старой стиральной машины и цемента, здесь…

Ох, да что же она стоит, как дура? Вот же возможность спастись!

Женя припала к перегородке и зашарила по ней, не чувствуя заноз, цеплявшихся за пальцы. Неужели соседи заколотили лаз?…

Нет! Доска шевельнулась! Пошла в сторону! Скорее…

Она скользнула в довольно широкую щель и торопливо задвинула плаху на место. Подпереть бы ее, но чем? Этот сарайчик тоже оказался пуст. Не из чего построить баррикаду, не под что спрятаться. Остается только забиться в угол, затаить дыхание, не выдать себя ни звуком, ни шорохом, когда откроется соседняя дверь и туда заглянет нападавший, чтобы убедиться: и здесь никого нет, добыча ускользнула… куда?

Что подумает он, обойдя все незапертые сараюшки? Что Женя убежала через какой-то неизвестный выход? Спряталась в одном из запертых сараев? Скажем, у нее был ключ и она ухитрилась совершенно бесшумно открыть замок… Да, а потом – тоже совершенно бесшумно! – повесила замок на место, оставаясь при этом внутри!

«Нет, он не догадается, что где-то может быть лаз, – твердила себе Женя. – Не догадается, бомж на это не способен, у него ум убогий, пропитый…»

Бомж?… Конечно, она не разглядела насильника, но от него не разило перегаром, прокисшим потом, мочой, как следовало бы, и рука, перехватившая Жене горло, была рукой сильного, крепкого человека. Просто чудо, что она вырвалась, – только падение со ступенек спасло. Но если так крепко его тело, не значит ли это, что и разум достаточно крепок? И если он сообразит, что беглянка не провалилась сквозь землю, останется только один вариант: она прошла сквозь стену. И стоит ему только…

Внезапно блеклые полосы света исчезли: вокруг сгустилась тьма.

Сердце так и рванулось к горлу в новом приступе страха. Что это значит? Погас свет – почему? Что он надумал делать? Решил сдаться, уйти – и выключил электричество? Ну надо же, какая заботливость! Или хочет внушить Жене, будто ушел, будто опасность миновала?

Она выждет, потом, не слыша никакого движения, выберется из своего убежища, прокрадется к двери, а там…

– Да нет там никого, я же тебе говорю, – раздался нервный юношеский голос. – Просто кто-то забыл погасить свет. Не волнуйся – уже заорали бы во все горло, если бы кто-то был!

А это еще кто? У нападавшего появился сообщник? Или… или какой-то рачительный хозяин все же отправился в подвал в столь поздний час? Бог его надоумил, к примеру… Но зачем погасили свет?

Надо кричать, звать на помощь!

Женя открыла рот, но из горла исторглось только слабое сипенье. Метнулась к заветной плашке, но тут ее словно кипятком ошпарило: дверь соседнего – ее, не запертого! – сарайчика медленно открылась.

Женя замерла.

– Вот и наш домик, – совсем близко послышался оживленный голос. – Давай, Нинулик, вползай.

– Темно… – отозвался голос девичий, вздрагивающий. – Ты что, забыл фонарик?

– А зачем он нам? – бодро отозвался юноша. – Я тут все наизусть знаю. Сейчас ты тоже привыкнешь к темноте. Вон там наши мешки и наше одеяльце. Иди сюда… садись. Ага. И я рядом. Нинулик…

Вздох, несколько быстрых поцелуев, вздох.

– Погоди, – наконец заговорил парень снова, и теперь голос его тоже дрожал. – Сначала мы выпьем. За нас! Сейчас, сейчас…

Что-то булькнуло.

– Что это? – боязливо пискнула Нинулик.

– Кагор. Церковное вино. Мы же решили, что сегодня… у нас же сегодня как бы свадьба, да? И мы будем пить вместе. Я читал, что, если мужчина и женщина пьют из одного стакана, они будут неразлучны.

– Так ведь из стакана…

– Да какая разница – стакан, бутылка? Все равно неразлучны! За нас!

Бульканье, торопливые глотки.

– Ну, пей.

Бульканье, торопливые глотки.

– Фу. Я шампанское люблю!

– Ну чего ты, Нинулик?…

Поцелуй, долгий поцелуй, шуршанье пыльных бумажных мешков.

– Нинулик… ну ты что?

– Ой, подожди! Борик, я боюсь!

– Привет! Раньше надо было бояться. Ты же согласилась…

– Борик, давай как-нибудь по-другому. Я не хочу, я боюсь, мама сразу догадается, когда будет стирать… Нет, пусти, пусти, я не хочу, пусти, дурак, не надо, Борик, гадина, пусти!..

Девчонка пискнула уж вовсе дико – и тут Женю словно толкнуло. Она рванула доску и проскочила в узкую щель.

Глаза привыкли к темноте, и Женя сразу различила в углу две копошившиеся фигуры. Вцепилась в загривок той, что возилась сверху, дернула, потом пнула оставшуюся.

Раздался истошный вопль, и Борик свалился в угол неподвижным ворохом.

Женя схватила Нинулика за руку, тряхнула:

– Беги! Волки! – И, таща девчонку за собой, вылетела за дверь под аккомпанемент ее истерического визга.

Она знала, куда бежать, и в темноте. Но на каждом шагу этой знакомой дороги в них с Нинуликом могли вцепиться те беспощадные руки… Ужас прорвался сдавленным криком.

Женя свернула в проем двери, еще более темный даже по сравнению с окружающей тьмой. Ударила по стене – послушно вспыхнул свет. Она хотела оглянуться, но не нашла сил.

Нинулик вырвалась и, обгоняя Женю, взлетела по ступенькам. Крутанула ручку английского замка, распахнула дверь и выскочила во двор, все так же истошно, пронзительно, безумно крича:

– Волки! Волки!..