Kitabı oku: «Сказки странствий», sayfa 12
Инга знала все истории здешних мест, все легенды, и, может быть, именно поэтому любила путешествовать в этих краях. Но только – не с кем-то, а всегда одна. «Горы и я», – говорила близким. А на справедливые замечания о том, что девушке не место одной в горах, только улыбалась.
На самом деле, серьёзная альпинистская подготовка помогала ей. За плечами – не одно восхождение, есть опыт, сноровка. И есть то, что можно назвать доверием, особым чувством, когда знаешь: горы – это не бездушные нагромождения скал и камней, они живут, дышат, и они не подведут…
Но сейчас нужно спешить: буря на плато – не шутка, и чем раньше она спустится с перевала, тем лучше. Инга хорошо помнила маршрут и заранее наметила, где переждёт непогоду: в маленькой землянке внизу, прямо под перевалом.
Спускалась торопясь, цепляясь за канаты, развешанные в опасных местах, и когда начался первый крупный дождь, уже подходила к землянке. Толкнула дверь: темно, ни окошка, ни просвета в стене, зато сухо, а скоро будет и тепло. Зажгла фонарь, огляделась: место для ночёвок незадачливых туристов, своеобразный вариант «б» на случай дождя или урагана. Печь, видавший виды дощатый стол; нары – сразу на всех, чтобы – вповалку: так теплее, да и нечего в горах церемониться, «девочки-мальчики». Нет такого в горах, все – туристы.
Бросила рюкзак и начала осваиваться. Спустя час, когда неистовый ветер, свистевший снаружи, немного стих, у Инги имелось всё для альпинистского счастья: огнедышащая печь, бурлящий супчик в котелке, кружка горячего чая и целая ночь впереди для полноценного отдыха.
Она выглянула наружу: красота, буйство природы! Постояла, любуясь облаками, глянула на высоту перевала и вдруг заметила крошечную фигуру. Кто-то спускался вниз. «Сумасшедший, – подумала Инга, – тропа же мокрая!» Но тут же подумала, что в горах не приходится выбирать: где тебя ненастье застало, там и выживаешь. «Знает ли он о землянке? Пусть идёт сюда!» Инга вернулась, схватила штормовку и, натянув плотнее капюшон, вышла навстречу гостю. Дождь хлестал холодными струями, но она, склонив голову, быстро шла к перевалу: нужно перехватить его, не все знают, что здесь есть хорошее убежище, где можно обогреться и обсушиться. Она должна предупредить его раньше, чем он уйдёт дальше по тропе.
Человек спускался осторожно. «Правильно, – похвалила Инга, – лучше не спеши: целее будешь». Наконец, смогла рассмотреть его: высокий мужчина с крепкими плечами, за спиной – плотно упакованный рюкзак. Девушка подняла руку и стояла так, пока альпинист её не заметил. Подошёл ближе, снял капюшон. Лицо – мокрое от дождя, улыбается, а в глазах – то выражение, которое она хорошо знала: восторг! Радость оттого, что – в горах, что один, что вокруг – буйство стихий. И ни капли страха.
«Собрат», – подумала Инга, а вслух спросила:
– Что, нравится непогода?
Он засмеялся, кивнул.
– Там землянка, – продолжила она, – идёмте, обсушитесь.
– Я знал, – весело ответил турист, – но спасибо за приглашение.
И двинулся следом. Зайдя в полутьму землянки, поставил рюкзак и, обернувшись, представился:
– Алексей.
– Инга.
– Очень приятно.
Церемонии в горах! Но в следующие двадцать минут освоились, разговорились и даже подружились. Так же, как Инга, Алексей любил путешествия в одиночку: никто не мешает, ты идёшь в том темпе, что удобен тебе. Можешь поменять маршрут, если хочешь, а можешь вообще идти без маршрута. Можешь молчать, петь, говорить, – всё, что вздумается!
– Но на твоем месте я бы один не пошёл, – вдруг сказал он, веско взглянув на Ингу.
– Слышала, и не раз, – спокойно, не желая обидеть, ответила она.
– Всё ясно.
– Что тебе ясно?
– Упрямица!
– Не упрямица, – засмеялась, – просто такая.
Он усмехнулся, глянув ей в глаза. И вот тогда у Инги что-то кольнуло в самом центре груди: мягко, нежно. Ей стало теплее. Взяла кружку с чаем и забралась на нары, подальше от него. Сидела и смотрела.
Красота – это не лицо, не черты, не широкие плечи. Красота – это нечто внутри. От Алёши веяло чистотой, добротой. Рядом с ним можно было ничего не бояться, и Инга тотчас же тонко это почувствовала. А ещё как-то невзначай подумалось, что если бы у неё был такой друг, одна бы она в горы не ходила.
Весь вечер болтали о том о сём, рассказывали друг другу истории из жизни – своей и своих друзей. Потом зарылись каждый в свой спальник и крепко уснули.
Ночью резко похолодало. Инга очнулась и, чувствуя, как зуб на зуб не попадает, принялась перебирать свой рюкзак в поисках шерстяных вещей.
– Инга? – поднял голову Алеша.
– Спи. Мне холодно, свитер ищу.
– Так ты не согреешься, – он встал и, взяв оба спальника, соединил с помощью молнии в один огромный мешок.
Инга молчала. «Конечно, спать так близко с незнакомцем – опасное дело, но лучше рискнуть, чем основательно простудиться».
Залезли в мешок, Алеша обнял её, прижал к себе:
– Не бойся, не кусаюсь…
– Очень надеюсь, – улыбнулась она.
Он промолчал. «Разумеется, вместе теплее, – подумала Инга, плотнее придвигаясь к нему, – он – как большущая печка».
Утром поняли, почему температура упала: ночью выпал снег. Небольшой, неглубокий, но снег. Горы стали похожи на белые облака.
– И это – июнь месяц! – пожимая плечами, пробурчал Алексей. И отправился в ближайший лесок за дровами.
Решили в этот день никуда не ходить: ни он, ни она не захватили бахил, – не ожидали такого поворота погоды. А идти в мокрой обуви весь маршрут – не самое приятное дело.
– Завтра будет лучше, – убеждал Алексей. – Это максимум на день.
Опять забрались на нары и – вперемешку: чай, кофе, рассказы. Опять: чай, кофе, смех. Оба – альпинисты, есть что рассказать. К вечеру истории кончились. И вот тогда Инга спросила:
– А эдельвейсы встречал?
И была уверена, что он скажет «нет». Но Алексей покачал головой:
– Встречал, но только в одном месте. Хотя говорят, что на Кавказе они не растут.
– Не растут.
– А я видел, – улыбнулся он.
– Где?
– Здесь, неподалёку. Нужно только подняться.
– Сводишь? – загорелась она.
– Нет, разумеется: у тебя снаряжения нет. А там одним ледорубом не обойдёшься.
Инга обиделась:
– Придумал, конечно.
– Нет, не придумал, – спокойно парировал Алексей. – Видел. Только они здесь другие: фиолетовые. И у них неземные глаза.
– Неземные? – с сомнением переспросила она.
Он кивнул.
Спали тихо, прижавшись друг к другу. Инге хотелось поцеловать, или чтобы сказал хоть слово, но он почему-то молчал…
Она проснулась внезапно, оттого что подмёрзла, и обнаружила, что одна.
– Алёша! – позвала.
Тишина. Встала, выглянула наружу: рассвело, снег растаял, – ночью подул тёплый ветер и вернул горам лето. Но Алексей исчез. Инга вернулась: рюкзак на месте, взял только веревку и ледоруб. Значит, пошёл на скалы. «Почему – без меня?»
Растопила печь, приготовила завтрак. И долго его ждать? В этот день они собирались идти по маршруту вдвоём, так куда же он делся?
Шло время, она заскучала. Всё переделала: упаковала рюкзак, сходила в лесок за хворостом для тех туристов, что придут после них, навела порядок в землянке. Он не возвращался. Инга сердилась: «Мужчины! Вот повернусь и уйду одна!» Только одной идти уже не хотелось…
Солнце поднялось высоко, когда увидела его: он торопился, почти бежал. Девушка собрала все слова, готовясь выплеснуть ему в лицо и обиду, и сожаление, и «почему меня не взял?» Но вдруг разглядела: он что-то нёс в руках, бережно, словно боясь потревожить. Птица? Зверушка?
Алексей улыбался.
– Инга! – крикнул издалека. – Я их нашёл!
– Кого ты нашёл?
Он был уже близко, задыхался от быстрой ходьбы, а потом, подойдя, распахнул ладони…
Нежные, влажные, мягкие, три голубых цветочка в обрамлении мохнатых ресниц. Инга молчала…
– Я поднимался туда, где видел их в прошлый раз.
– Ты сумасшедший, – прошептала.
А потом взяла его руки с цветами и поднесла к своему лицу.
– Больше никогда так не делай!
– Не делать чего? Не дарить тебе цветов? Конечно, буду дарить! Всегда…
– Не исчезай.
И потянулась, чтобы обнять. Цветы упали на землю. Они целовались: долго, самозабвенно, а эдельвейсы лежали в траве и смотрели на них неземными глазами…
Трасса
К обеду похолодало. Неясное зимнее солнце скрылось за тучами, небо посерело, ветер гнал снежную крупу. Юлька сидела в своей «избушке», как она называла маленький частный домик, что снимала у какой-то бабули, старательно писала реферат и порою взглядывала в окно. Там, среди полей и невзрачных домишек, пролегала трасса. День и ночь сотни машин скользили мимо, увлечённые непонятным стремлением умчаться прочь, подальше от этого места, от этого города. Но сотни других автомобилей, вливаясь в общий поток, так же стремительно спешили обратно…
У её дома трасса пролегала ближе, почти вплотную к домам, и иногда, засмотревшись, Юлька видела лица сидящих в машинах людей.
Поднявшись, она сделала чай и вернулась к столу. Она не специально поставила его так, просто здесь – больше света, а взглядывать на трассу уже стало привычкой. Увлечённо трудясь, вдруг почувствовала, что на трассе что-то изменилось. Подняла голову: большой чёрный джип притормозил напротив её калитки, мужчина вышел и нырнул под крышку капота. Когда минут через пять он вынырнул и распрямился, весь его облик говорил: «ну и влип же я!»
Юлька улыбнулась: долго же тебе придется расхлёбывать своё ЧП, у нас техслужбу не дождёшься! Но водитель не отчаивался и принялся оживлённо звонить. Потом сунул мобильник в карман и, спрятав замёрзшие руки под мышки, сел на капот.
Девушка посмотрела пристальнее. Чего он ждёт? Спрятался бы внутрь! А впрочем, если заглох мотор, то – что внутри, что снаружи, одна температура.
И всё же он скрылся в машине. Посидел там минут десять – и вышел, видимо, чтобы немного согреться; сделал несколько резких движений, опять начал звонить…
Она следила за ним с полчаса, а потом не выдержала: поставила чайник и приготовила большую чашку. Бутерброд? Да нет, это слишком. И так неудобно. Набросила куртку, сапожки и, придерживая руками чай, вышла во двор.
Он увидел девушку – и развернулся. Юлька застыла, впрочем, лишь на одно мгновенье: если бы знала, что ты так хорош собой, сто раз бы подумала, прежде чем вынести тебе чаю. Но – уже поздно.
– Здравствуйте! Я наблюдала за вами в окно, – начала самым непринуждённым тоном, а потом просто протянула чашку: – Вы замёрзли, наверно.
– Это – мне?! – с тихим изумлением спросил он. – Чай – мне?!
Она пожала плечами: а кому же ещё?
– Держите, он горячий.
И хотела уйти, как вдруг мужчина улыбнулся. И тут же показался ей страшно милым, добрым, открытым, – таким, каким и хотелось ей, чтобы он оказался. Пил чай, придерживая чашку двумя руками, грел пальцы.
– Здорово! С лимоном…
Она засмеялась, затем кивнула в сторону джипа:
– Что-то серьёзное?
– Думаю, да. Я не силён в моторах. Но должен подъехать брат, он разберётся.
Юлька подумала.
– И сколько вам здесь стоять?
– Минут тридцать-сорок.
Она посмотрела на небо, на замёрзшие поля. И вдруг решительно сказала:
– Идёмте!
– Что? – не понял он.
– Идёмте в дом!
Он слегка растерялся:
– Вы меня приглашаете?
– Ну, а что же, смотреть, как вы покроетесь инеем?
Засмеялся, качнул головой:
– Ну, ведите.
В доме разделся, оказавшись в хорошем костюме: элегантный, высокий, с той манерой держаться, что бывает лишь у хорошо воспитанных людей. Юлька слегка застеснялась своего скромного быта, но он тут же похвалил и зимний букет в большой вазе на полу, и всю её неприхотливую обстановку.
– У вас очень уютно, – сказал. – Знаете, маленькие дома именно этим могут похвастаться: милым уютом. В городских квартирах этого нет.
А потом они пили чай, сидя за столом, он смотрел на неё очень внимательно, и Юлька грелась в лучах этого взгляда. Он оказался учителем, преподавал в колледже иностранные языки. На окраину города его занесло случайно: подвозил заболевшего ученика. И – застрял. Но, казалось, он уже не жалел ни о заглохшем моторе, ни о потерянных часах. Потому что чем дольше они сидели, тем теплее становилось обоим. И девушка хорошо это чувствовала…
Когда спустя полтора часа приехал брат, Андрей встал и взял её за руку:
– Мне никогда не было так хорошо, как в твоём доме.
Она хотела отшутиться, но поняла, что тут не до шуток. Брат извинялся, что не мог приехать раньше, объяснял что-то про пробки при выезде из города, а они стояли и смотрели друг на друга. Наконец, брат понял – и перестал извиняться, а просто начал крепить трос.
Дорога опустела. Машины всё так же неслись по ней, но стоило джипу Андрея скрыться из виду, трасса показалась Юльке чужой…
Поздно вечером, – она уже досмотрела свой любимый сериал, – в окно постучали.
– Кто там? – испуганно спросила девушка.
– Это я, Юля, – раздался голос. – Опять замёрз, и опять хочу чаю.
Смеясь, она впустила его.
– Ты как здесь оказался? Неужели снова мотор заглох?
– Нет, – он развёл руками, будто извиняясь. – Соскучился…
Они тихо сидели на диване, почти не глядя в телевизор, где в это время шли вечерние передачи, смотрели в глаза друг другу, он целовал её руки, а за окном неслышно скользили машины, и своей ночной жизнью жила бегущая мимо трасса…
Мелодия утра – та, что соединяет сердца
Ясная погода солнечным утром. Окно распахнуто и впускает первые звуки: едущих автомобилей, детские голоса и еще что-то новое, непривычное слуху: это мелодия, её играют на пианино. Иногда исполнитель останавливается, повторяет трудную часть, а порою просто сбивается. И тогда музыка похожа на речной затор.
Стёпа прислушался: ну вот, она опять сбилась. Впрочем, немудрено: мелодия сложна и ритмична, как же быстро нужно пальцы переставлять! Что это «она», а не «он», Степан не сомневается: какому парню захочется в субботу утром играть на рояле?! Он знает так же, что исполнительница – молодая особа: ничего старинного она не играет, звучат только современные ритмы. Проходит час, и он понимает, что она наигралась и ушла… Куда она пошла? Наверное, пить кофе. Куда ещё можно идти этим чудесным утром? А может быть, в сад? И он с затаённой надеждой выглядывает в окно.
Как странно! Там сидит девушка, тоненькая, незнакомая, сидит и задумчиво оглядывает окна. О чём она думает? Наверное, не обо мне, – понимает Степан. И вдруг… Он знает, что сейчас сделает! Просто спустится вниз и скажет, что слушал ранним утром её игру. И что она ему очень понравилась. Игра, разумеется, не девушка. А может быть, и девушка тоже…
Он мигом набрасывает свежую футболку и скатывается вниз с третьего этажа – к входной двери. Девушка всё ещё тут, и Степан, веско оглядевшись и снизив темп, подходит к ней. Так-так, не напугать бы манерами…
– Доброе утро, – стараясь не басить, говорит он.
Девушка напрягается и, казалось, готова уйти.
– Я слышал, как вы играли, – добавляет Стёпа. – Мне понравилось. Ведь это вы играли утром на пианино?
– Я, – робко отвечает она, а в глазах то же выражение: чего ожидать от этого незнакомого парня?
– Что это было?
– Мелодии Поля Мориа. Очень хорошо для разминки пальцев. Пальцы требуют с утра движения, иначе руки непослушные…
– Понятно. И красиво.
– Да уж, – смеётся она, – я всё время сбивалась. А вы всё это слышали…
– Ну, так я же напротив живу…
Не прошло и нескольких минут, как они сидели рядом и разговаривали: сначала о музыке, потом – о других вещах. У степенного рабочего парня и утончённой девушки нашлось немало общего, кроме молодости и желания больше знать о музыке. А сверху порхали птицы, светило милое субботнее солнце, и где-то в вышине тонкой нитью текли знакомые мелодичные звуки: то музыка, родившись ранним утром в маленьком электронном пианино, продолжала жить своей жизнью и парить в небесах. Она могла позволить себе просторный полёт, ведь самое главное она уже сделала…
Шаги
Шаги стихли. Я долго прислушивался к звукам в коридоре: наконец-то она ушла! И вздохнул с облегчением, потому что каждый раз, когда эта сестра заходила в палату, мне становилось не по себе. Слишком резкая, неприязненная: суровое лицо, сдвинутые брови. Чем я ей не угодил? Больной как больной, как все…
Убедившись, что тихо, начал вставать. Боль в животе не давала дышать: меня прооперировали, но, кажется, неудачно, потому что хирурги заходили каждые полчаса, совещались, советовались. Мутят! Сказали бы прямо…
Добрался до умывальника, ополоснул лицо, затем поднял взгляд. Из зеркала, как-то издалека, смотрел на меня бледный исхудавший парень. Что-то со мной не так, это я и сам понимал, но что?
Медленно вернулся, лёг. И опять услышал шаги: медсестра возвращалась. Я закрыл глаза.
– Анатольев! – прозвучал её голос. – Укол, готовьтесь.
Молча повернулся на бок и приспустил штаны. Сейчас как даст! Укол она делала молниеносно, без боли: профессионал, нечего сказать, но в ней самой не было ни ласки, ни теплоты…
Сестра вышла из палаты и направилась в процедурную. Вернула в шкаф лист назначения, села на металлический стул, показавшийся ледяным, и заплакала. Беззвучно, без слов, но горько-горько. «Ванечка, Ванечка… А жалко-то, жалко как…» Она знала, о чём говорят доктора: операция оказалась безуспешной, метастазы проникли так глубоко, что ни нож, ни химиотерапия – ничто не поможет. Родным, конечно, сказали, а вот ему – нет. Никто не рискнул, и сёстрам велели молчать. Сам догадается, а не догадается – так лучше, пусть умирает спокойно.
Катя долго сидела, по-детски всхлипывая, утираясь салфеткой, но нужно работать, опять идти к нему, и не потому, что есть назначения, а просто проверить: как он? И она поднялась, сделала жёстким и непроницаемым своё лицо и направилась в палату.
Я спал, но сквозь сон слышал, как несколько раз приближались её шаги. В них слышалась резкость – и я напрягался. Утром она сменилась, и я забыл о ней.
День прошёл незаметно. Напичканный лекарствами, я всё больше дремал. А потом наступила ночь, стало тихо. Выспавшись днём, лежал без сна и вслушивался в шаги в коридоре. Они шелестели, как трава: шершавые, лёгкие, твёрдые. Разные. Но вот этот шаг с другими не спутать: она! Опять она! Эта каменная медсестра! Я приподнялся на локте и хотел встретить её равнодушным и бесстрашным взглядом, как вдруг…
В раскрытом проёме двери показалась девушка. Чудесные русые волосы, большие глаза. Ни халата, ни шапочки, просто светлое платье и тонкие ножки на каблучках.
– Ваня, – раздался мелодичный голос, – я сегодня не на дежурстве, пришла навестить тебя.
Я не поверил: она?! Не может быть! Кажется, сказал это вслух, потому что она рассмеялась. И каким ласковым и журчащим показался мне этот смех!
– Моя мама пекла пирожки, я тебе принесла, – продолжала она, – с капустой. Любишь?
– Конечно, – отозвался я, – давай их сюда.
Она села рядом с кроватью и развернула кулёк. Я угощался и во все глаза разглядывал девушку. Вот это преображение! Но куда же делась медсестра?!
Она улыбалась так нежно, что мне стало стыдно за то, что испытывал к ней вчера. Но то была неприязнь к другому человеку. Разве я знал, что она может быть такой?
– Вкусно? – тем временем спрашивала она.
– Угу, – бурчал я, – а почему раньше пирожков не приносила?
– Раньше тебе было нельзя.
Я вдруг понял, что не знаю, как её зовут. Спросил, пряча глаза. Она ответила тихо и просто:
– Катя.
– Хорошее имя. А я – Иван.
– Уж не Анатольев ли? – прозвучал тихий смех.
– Анатольев.
Потом мы говорили: о том о сём. О тысячах вещах – и ни о чём серьёзном. Мне пришла мысль, что она должна знать.
– Катя, – спросил, – мне говорят правду? Или нет?
«Да», – закивала она. А потом опустила голову и печально покачала: «нет».
Так я и знал.
– И что же? Что там?
Она вскинула взгляд. «Ты просишь сказать меня?!» – прочитал я. Нет, не прошу, но молчание в таком случае красноречивее слов.
– Опухоль больше, чем ожидали?
– Опухоль и метастазы…
– Сколько мне осталось?
Она помолчала.
– Прогноз неточный. Несколько недель. Месяц…
Я долго сидел без движения. Потом лёг. Разве она сказала что-то новое? Разве я и сам не догадался?
Катя не утешала меня. Но взяла мою руку и, сжав в своих ладонях, поцеловала.
Дни шли. Я растворялся. Боли не чувствовал, не страдал, но жил в оцепенении. И только когда приходила она, оживал. Никогда не думал, что девушка захочет прикоснуться к больному, особенно такому, как я. Она целовала меня, когда никто на нас не смотрел, и было в этих поцелуях столько нежности! Любовь? Не знаю. Сострадание? Может быть. Но, казалось, если б я встал, то схватил её в охапку, обнял крепко-крепко и унёс далеко. И все песни земли были б для нас, потому что моя любовь была последней.
Я потерял счёт времени, ни о чём не думал, но ощущал её руку на своем лице.
– Ванечка, – шептал голос.
И мне хотелось ответить, только не было сил. Какие-то люди приходили и уходили, – наверное, прощались со мной. Родные, но уже далёкие лица. Я не тосковал: мои притуплённые чувства не испытывали ничего. Но каждую ночь просыпался и трепетно ждал. Она приходила, и я, неведомо как, уже издалека слышал её шаги. Они стали смыслом последних дней моей жизни: шаги человека, полюбившего меня.
Катя склонялась, касалась губами моих губ. Как дождь, как ветер, как капли влаги. Я умирал, всё расплывалось, сознание уходило, но рядом с ней не скорбел, не боялся. Её ласковый свет проникал в меня и освещал тот неведомый путь, по которому мне предстояло пройти. Будущее, о котором я ничего не знал, обретало черты. Словно переступал невидимую грань и чувствовал, что она преодолима, а за ней – чистая и долгая дорога, удивительная и непредсказуемая жизнь. И я готовился к ней, но не тем, что думал или размышлял, нет, – я любил.
– Ванечка, родной…
Скоро уйду. Может быть, ночью, когда тебя не будет со мной. Может быть, днём. Одного лишь хочу: пусть в тот миг, когда начнётся мой путь в далёкие горы, тихим эхом в моём сердце зазвучат твои шаги…
Солнечное окно
В этом доме всегда было тихо. На крыше, потемневшей от ветров и дождей, жили воркующие голуби, по ней стекали лучи рассвета и стучали ветви деревьев, растущих в саду. Со всех сторон дом окружали яблони, вишни, седые лозы разросшегося ввысь виноградника и множество диких кустов, сплетающихся в буйной пышности. Узкая тропка вела к двери. Ночью по ней бегали ежи. Днём ходил важный и очень довольный сытой жизнью кот. А в самом доме обитал пожилой и одинокий человек, единственной радостью которого было маленькое окошко на чердаке.
Сюда вела лестница. Она поднималась от печки, излучавшей тепло, огибала стену и выводила под крышу. Здесь, среди состарившейся и ненужной мебели, среди выброшенных книг и запылённых сундуков сохранялось чистым небольшое пространство, а над ним – голубой квадрат окна, глядевший прямо в глаза небу. Стоял стул с мягкой подушечкой, висел старый жакет на случай прохладного дня, лежал сдвинутый в сторону потёртый коврик. Несмотря на скромные размеры, местечко казалось уютным и так и приглашало присесть, устроиться удобнее и – ждать…
Что же так притягивало сюда старого жильца? Почему приходил он на этот чердак с пунктуаль-ностью влюблённого каждое утро? Кто заставлял его отрываться от тёплой печи, с трудом подниматься по лестнице и стынуть перед окошком в ранний холодный час?
То было солнце.
К нему, радостному, стремился одинокий человек. Его свет жадно ловили старческие, слабо видящие глаза. Его животворящим лучам радовалась душа. Его тепло оказывалось ценнее и дороже тепла сжигаемого полена.
Человек любил солнце.
Здесь, на крыше, наедине со своим неизменным другом, он испытывал тихие минуты радости и того особого духовного подъёма, которые невозможно сравнить ни с чем. Уже поднимаясь, перебирая ногами ветхие ступени лестницы, старик предвкушал близость встречи и трепетал. Он знал, как войдёт, как присядет на стул, как обведёт взором весь этот пыльный мир потемневших от времени балок и разбросанных всюду вещей, потом вдруг почувствует тепло и, ещё не видя солнца, предугадает его появление по мягко разливающемуся свету.
Хрупкое зарево нежного золота, разжигаясь всё больше и больше, вспыхнет и осветит мрачный чердак, а вместе с ним – и воспоминания.
Всё изменится в этом месте, хранившем столько чудесных картин прошлого. Старик ждал солнце, как ждут давнего друга, с которым можно поделиться тем, что всплывает в памяти. Оно появлялось – и гибкой лаской лучей касалось его лица, словно приветствуя, а затем начинало подбираться к вещам, незримо приглашая: «рассказывай!»
Сухими голосами перешёптывались старые книги, сброшенные в углу, тонко поскрипывали половицы, шкафы и этажерки начинали петь, и сердце старика наполнялось счастьем. Картины прежней жизни, царившей в этом доме, проходили перед его взором плавной чередой. Они не приносили страдания, но согревали тем отзвуком радости, что неизбежно приносят позабытые воспоминания прошлого. Распустившееся солнце оживляло не только глухое помещение под крышей, но и память человека, и он улыбался, глядя на привычные предметы. Вот этот мяч купил он для внука, и тот долго играл им. А те пахнущие пылью журналы любил перечитывать сын. На швейной машинке, потемневшей от ржавчины, когда-то шила его жена.
Лучи скользили, и следом за ними скользил взгляд старика. Он мог сказать солнцу, как доброму и понятливому другу: «А теперь посвети сюда…» И солнце послушно освещало тот уголок, что был дорог человеку.
Так проходило утро. В полдень старик приходил навестить своего товарища, послать ему прощальный привет, потому что знал: очень скоро солнце начнёт убегать из его сада, склоняться к западу, а там и вовсе исчезнет. Он опять присаживался у окошка и смотрел, смотрел… О чём ему думалось? Неведомо, но эти минуты наполняли его душу блаженством, а жизнь – смыслом.
После нескольких часов дневного сна старик зажигал лампу: на дом надвигались сумерки. Теперь подняться на чердак можно было лишь на минуту, чтобы увидеть последние отблески догорающего заката, – там, вдали, за крышами других домов и ветвями высоких тополей.
Ночь приходила с шелестом ветра и тонким перестуком ставен. Жизнь замирала, лишь шуршали мыши в подвальчике да лениво бродил кот, мягко дышал во тьме, царапал диван и подстилки, запуская когти и мурлыча. В дальнем углу на диване спал старик. Сон его был хрупким, неровным, он часто открывал глаза и прислушивался к звукам. Ждал рассвета и встречи у чердачного окошка.
…Поздней осенью глухая стена дождей отгородила старика от его друга. Тучи, как вражеские армии, загромоздили небо. Вот уже несколько дней старик не видел солнца. И – загрустил. По привычке подни-мался наверх, сидел у окошка, трепетно вглядываясь в бурлящее сердце облаков, но напрасно.
Теперь, просыпаясь, он видел всю ту же томящую, давящую картину: безнадёжно-сизый туман, капаю-щий дождь и гнущиеся под напором немилосердного ветра ветви мокрого сада. Старик вдруг почувствовал, что ослабел. Болезни не было, но какая-то странная усталость охватила всё его тело и, что ещё хуже, – душу. Сил хватало только на то, чтобы принести дров из сараюшки за домом, растопить печь и печально сидеть рядом, всматриваясь в пылающий огонь. Так прошёл месяц. Несколько раз солнце пыталось пробиться сквозь завесу облаков, навестить старого друга, но человек не видел этого, замкнутый в узком пространстве комнаты, погруженный в уныние и тоску.
В один из дней он не смог встать с постели и так и остался лежать, незаметно угасая.
Дом остывал, а вместе с ним уходила и жизнь старика. Уже давно кричал, чуя беду, похудевший кот, воздух в комнатах застыл и посерел, а человек всё лежал и лежал с закрытыми глазами и заострившимся подбородком, не имея ни сил, ни желания встать. А дождь всё лил и лил, и никто не проходил по садовым дорожкам, чтобы спасти старика.
И тогда встрепенулась природа. Словно сам небес-ный друг понял, как нехорошо его долгое отсутствие, и однажды ночью замёрзшие тучи выжали из себя последние капли и очистили небо.
Ранним утром солнце заглянуло в окошко. Но непросто вернуть надежду туда, где она умерла. Человек не почувствовал зова. Тогда лучи проникли в комнату, добрались до дивана и коснулись застыв-шего лица. Едва почувствовав тепло, человек про-будился. Открыл глаза – и не поверил! Дом наполнял свет. Всё искрилось под его лучами! Радость мощным потоком хлынула в сердце старика. Волнуясь и трепеща, он заставил себя подняться и раскрыть дверь. Небо пахнуло на него чистой голубизной… Торопливо, дрожащими руками он натянул жакет и, превозмогая слабость, пошёл вверх по лестнице.
Добравшись до окошка, распахнул его. Где же солнце? Оно было там, на своём прежнем месте, лишь едва заметно осевшее к земле; оно обрадовалось встрече и нежно лизнуло старые глаза человека.
Он присел, взял в руку горсть лучей, помял их сухими пальцами. Прижал к лицу. А сверху лился свет, и нежный голос шептал: «Что же ты! Разве забыл, что после самой страшной бури всегда появляется солнце, а после самой глубокой ночи приходит рассвет? Надо лишь только ждать!» И старик смущённо улыбался.
Опять под крышей тихо поскрипывали ржавые замки сундуков, ворковали голуби и сидел человек, поглядывая в маленькое оконце.
Яблоки для мамы
– Ну что же вы! Как же можно?! – она возмущалась, потому что какой-то увалень, выходя из автобуса, толкнул её плечом, задел сумку, и яблоки посыпались в снег.
Яблоки были не для себя: для мамы, которая вот там, в пятиэтажной больнице, проходила реабилитационный курс после операции. Долечивалась, говоря по-простому. Только какое ж лечение без фруктов?
Увалень благополучно скрылся, а она, ползая в снегу, продолжала ругаться. И – удивлялась: «зачем я так?» И понимала: потому что для мамы, не для себя.
Чья-то рука протянулась и подала ей два блестящих плода. Взглянула: узкое лицо, очки в тёмной оправе. А за очками – глаза, и такие, что ей сразу стало стыдно и за своё беспокойство, и за ругань, и за то, что лазает коленками в снегу.
– Это не для меня, – тихо сказала, будто извиняясь, – для мамы.
Он понял. Подал ей последнее круглое яблоко, помог подняться. Смотрел внимательно, с какой-то скрытой лаской. Ей сразу стало теплее.
– А где ваша мама? – спросил.
Она махнула рукой в сторону высокого здания:
– В больнице.
– Что ж, идёмте, мне тоже туда.
Шли, и она, немного смущаясь, рассказывала и про операцию, и про маму, и даже про то, как смешно возмущалась, когда увалень толкнул её локтем. Он слушал, улыбался, прятал от ветра интеллигентное лицо. Он нравился ей.
Но почему-то, когда подошли к больнице, вдруг резко спросил:
– А кто оперировал?
– Хирург Александров.
– Вы с ним знакомы? – прищурился он.
– Нет, мне сказали, он занят. Но говорят, что молодой и очень способный.
Он глянул в сторону с лёгкой насмешкой и тихо протянул:
