Kitabı oku: «Житие борзого. Повести и рассказы», sayfa 2

Глава 4. Первая охота

Прошло три года. Неуклюжий малыш превратился в статного, рослого красавца, гадкий утенок стал прекрасным лебедем. Коротай был красив, даже очень, и он это прекрасно знал. Длинная, грациозная голова с очень крупным, черным и горячим глазом была безупречна, будто вырезанная влюбленным, смелым резцом. Он был высок, даже слишком, одет в роскошною, белою, струящуюся псовину, так уж борзятники издавна называют шерсть борзых. Все его сильное и стройное тело начиная с крупного, черного носа и кончая кончиком его пушистого правила*, было исполнено грации и гармонии. Движения, легкие и упругие, завораживали наблюдателя своей изысканностью и скрытой силой. Его хозяин очень гордился им, и в глубине души считал, что уж красивей его Коротая нет собаки на земле.

Иногда вечерами он долго расчесывал его густую псовину, медленно, не спеша, прядь за прядью, тихонько приговаривая «Красавец, ты мой!» Коротай давно уже привык к тому, что все им восхищаются и воспринимал это как должное.

Он рос веселым и жизнерадостным щенком. Был всегда сыт, его любил хозяин, и верный Сокрушай всегда был рядом, большой и сильный. Чувствуя его постоянную поддержку и защиту, Коротай рос смелым, уверенным и даже несколько задиристым псом.

Соседские собаки побаивались эту парочку. Увидев их издалека, большинство старалось обойти их стороной, уж больно азартны и быстры они были – от них трудно было уйти.

Стремительно набирая скорость, они неминуемо настигали зазевавшегося. Парочка не была злой, и не жаждала крови. Достаточно часто дело кончалось только тем, что настигнутый и полумертвый от страха неудачник, потеряв пару клоков шерсти, этим и отделывался, но в будущем он уже старался с ними не встречаться. А дружная парочка была довольна игрой! К сожалению, не все понимали, что это была всего лишь игра, достаточно жёсткая, но всё же игра.

Никогда не забыть Коротаю своего первого зайца. Ему было полгода, когда впервые он приехал в эти места вместе с хозяином и Сокрушаем. Была поздняя осень, накрапывал мелкий, холодный дождь. Он сильно устал, передняя лапа нещадно ныла – кровоточил открывшийся вчерашний порез. Уже несколько часов он всё ходил и ходил на одной сворке* с Сокрушаем по этому бескрайнему полю.

Уже давно прошла первая радость, охватившая его вначале, при виде этого бескрайнего простора, от вида которого что-то вздрогнуло в нём и зазвенело. Он сразу же понял, что это не обычная прогулка. Коротай ждал чего-то волнующего, радостного, и от ожидания этого неведомого в нём все пело. Каким-то седьмым чувством он понимал, что в этом и заключается смысл его существа. Время шло, но ничего не происходило. Усталость брала своё, и он уже перестал напряженно вглядываться в даль, чувство радостного ожидания тоже утихло. Теперь он чувствовал только усталость, да еще правая передняя лапа не давала покоя. Боль от вчерашнего пореза нарастала с каждым шагом и уже становилась нестерпимой.

Прихрамывая гораздо больше, чем следовало, изредка останавливаясь и беспомощно свесив лапу, он оглядывался на хозяина, ожидая, когда же тот, наконец, заметит его страдания. Но обычно столь внимательный ко всем его малейшим болячкам тот, казалось не замечал на этот раз ничего, а упрямо шёл и шёл вперед. Коротаю ничего другого не оставалось, как идти дальше, прихрамывая и иногда жалобно поскуливая.

Вдруг он почувствовал как что-то изменилось. Это было неуловимо, пока что не объяснимо, оно витало где-то в воздухе. Он не то чтобы заметил, а скорее ощутил, как встрепенулся и напрягся идущий рядом Сокрушай. Казалось, электрический разряд вдруг пронзил его тело. Это напряжение тут же передалось и Коротаю. Он понял – сейчас произойдет то, чего он так ждал, то, ради чего они сюда и пришли.

Сердце вдруг забилось раненой птицей. Кровь быстрее побежала по жилам и этот поток смыл усталость и боль. Нервы натянулись до предела и трепетно звенели, как натянутая струна. Дрожь нетерпения пробегала по его напряженным мышцам. В нем проснулось что-то дремучее, неуправляемое, дикое – неистовая кровь далёких предков заклокотала в его молодых жилах.

Он забыл всё. Больше он не был хозяйским любимчиком, у него не было прошлого и не было будущего, осталось только настоящее. Был только один миг, ради которого стоило жить. От нахлынувшего страстного нетерпения он уже начинал терять рассудок! Коротай уже видел ту маленькую, темную точку, которая стремительно удалялась от него. И тут, внезапно почувствовав свободу, он рванулся за Сокрушаем, который почти летел, едва касаясь лапами земли, складываясь почти пополам и тут же резкими, мощными толчками выбрасывая свое тело вперёд, с каждым броском неумолимо настигая резвого беглеца.

Быстро набирая скорость, лёгкими, мощными скачками Коротай летел вперёд. Его сильное, натренированное тело беспрекословно слушалось. Всё его существо слилось в одно неудержимое, болезненно-страстное желание:

ДОГНАТЬ! НАСТИЧЬ! ПОЙМАТЬ!

Он не видел ничего вокруг, кроме зайца, расстояние до которого неумолимо и настойчиво сокращалось.

И вот Сокрушай в последнем отчаянном прыжке сделал попытку заловить зверя, но, клацнув зубами в миллиметре от цели, споткнулся и, гневно вскрикнув, перевернулся через голову. Мелькнув на мгновение розоватым животом, он отлетел в сторону. Заяц, прижав уши к спине, присел на секунду и, резко развернувшись, запустил по направлению к канаве. Теперь настала очередь Коротая, и это уже была не игра – он должен был поймать этого мерзавца! Бешеный азарт окончательно овладел им в этот момент и он почувствовал себя зверем – диким, неистовым, беспощадным! Таким, какими были когда-то его далёкие предки.

Резво наддав*, он начал быстро, неумолимо настигать жертву. Извернувшись, молниеносным, едва уловимым движением, он сомкнул крепкие, стальные челюсти на шее завизжавшего зайца и полетел кубарем. Азарт, ярость затуманили его сознание. Коротай снова и снова сжимал зубами шею беспомощного теперь зверя, даже тогда, когда тот затих. Коротай никак не мог успокоиться и всё еще мысленно догонял и догонял, и нервы его звенели натянутой до предела струной. Наконец, накал страстей начал спадать, сердце постепенно возвращалось к прежнему ритму.

И тут он вдруг почувствовал тяжесть своего лёгкого до невесомости, ёще лишь минуту назад, тела. Мышцы мелко задрожали, ноги вдруг налились свинцовой тяжестью, голова закружилась. В полном изнеможении он буквально упал наземь, челюсти его, дрогнув, расслабились и ещё теплое тельце зайца выпало, освобожденное, на траву. Но неподвижный заяц не интересовал Коротая и он, устало прикрыв глаза, затих. Так и нашёл его хозяин спустя некоторое время.

В эту ночь Коротай спал как убитый. Теперь он знал рецепт счастья. Только поле, свежий ветер и бешеная, безоглядная скачка за уходящим зверем – ради этого он живёт и в этом смысл его бытия.

После этого были и другие зайцы, их было много, тех которых они брали с Сокрушаем, но были и те, что уходили от них. Привыкнуть к этому он так и не смог, каждый раз азарт кружил ему голову и сердце вырывалось из груди.

Каждый раз он снова и снова переживал это всё, как будто впервые. Каждый раз он рождался и умирал снова и снова.

Глава 5. Беда

Прошло еще два года. Судьба как будто берегла Коротая. Он был её любимчиком: хозяин был добр и ласков к нему, на выставках он всегда ходил первым, и верный Сокрушай был всегда рядом. Судьба хранила его от серьёзных травм и болезней.

Казалось, что ничего не предвещало беды, но она пришла. Пришла сразу и бесповоротно, в один день изменив всю его жизнь.

В тот день погода была обманчиво тихой и ясной. Приближался вечер. Начинало темнеть. В этот день Сокрушай остался дома из-за травмы, и Коротай был с хозяином в поле один. Они уже собирались уходить домой, устав от безнадежных поисков, как вдруг вдалеке встал заяц. Сколько раз потом Олег, так звали хозяина Коротая, проклинал этого зайца, принесшего им столько горя и беды. Но тогда он обрадовался, увидев русака, поднявшегося на подмерзшей пашне.

Отпустив конец своры, он спустил напрягшегося Коротая. Тот, мгновенно набрав скорость, начал неумолимо настигать зверя. Заяц заложился по направлению к канаве, но не очень резво, казалось, что все предрешено. Вдруг он исчез в невысоких кустах вдоль канавы. Был и нет. Коротай рванулся за ним, ведь он не мог поступить иначе: добыча была так близка. Заросшая густым кустарником канава оказалась неожиданно глубокой. И, зацепившись задней ногой за брошенный моток железной, толстой проволоки, Коротай кубарем слетел вниз. Резкая, острая боль пронзила его голову, вокруг сразу всё потемнело, и он затих.

Тщетно в течение нескольких часов, в уже кромешной тьме, Олег искал его. Ни на призывы, ни на свист Коротай не пришёл. В конце концов, измученный бесплодными поисками, Олег ушёл, решив завтра приехать пораньше, чтобы продолжить искать Коротая при свете дня.

Когда, спустя несколько часов, Коротай пришел в себя, уже брезжил рассвет. Всю ночь шел дождь и глинистое дно канавы было покрыто вязкой, густой жижей, в которой и лежал очнувшийся Коротай. Голова нещадно трещала, очень хотелось пить. Кости ныли от непривычно жесткого ложа из камней и сучьев, на котором он провел ночь.

Жалобно поскуливая, он неуклюже встал, всё еще не понимая, где он находится. Он стоял, пошатываясь от слабости и опустив тяжёлую, раскалывающуюся от нестерпимой боли, голову. Его, еще недавно столь роскошная псовина, которой так гордился хозяин, свалялась, полная репейника и с одного бока цементировалась от жидкой глины, превратившись в безобразный, болезненный панцирь. Ноги мелко дрожали и, чувствуя невероятную слабость, он тупо ждал, когда силы придут к нему.

Голова кружилась, и периодические, мучительные приступы тошноты лишали его последних сил. Наконец, он побрёл, подгоняемый жестокой жаждой. Коротай ковылял по скользкому, глинистому дну канавы, поскальзываясь, часто падая и снова с трудом поднимаясь, чтобы идти дальше. У него не было определённой цели и он плохо соображал, что делает и куда идёт.

Инстинкт раненого зверя гнал его из этого страшного, зловещего места. Единственное осознанное желание, в котором он сейчас отдавал себе отчёт, было найти воду. Это сейчас было самым важным, от этого зависела его жизнь, но воды нигде не было. От глинистой водянистой жижи, которую он пытался пить, желудок судорожно сжимался, причиняя сильную боль. Сколько времени он так брел, теряя изредка сознание, трудно сказать, но, наконец, канава кончилась. Из последних сил преодолев пологий подъём, он рухнул без сил прямо на дорогу и потерял сознание.

Очнулся он, почувствовав тряску. Его трясло и кидало, голова нещадно билась об дощатый настил. С трудом разлепив тяжелые веки, он попытался оглядеться. Всё что он увидел – это большой трясущийся деревянный ящик, внутри которого он находился. Это открытие не испугало и не удивило Коротая, сейчас ничто не могло бы его напугать, у него не было сил даже на это. Прикрыв глаза, он снова впал в забытье, а ящик всё ехал и ехал, увозя его всё дальше, от всех тех, кто любил его.

Олег, приехавший рано утром искать Коротая вместе со своим другом и собакой, работавшей по следу, так и не нашёл его. Собака вывела их на то место, где Коротай провел ночь, уверенно провела за собой по дну длинной, заросшей кустарником канавы, и выйдя из неё, беспомощно и бестолково закружилась на том месте, где потеряла след.

Олег был сильно расстроен, но всё-таки теперь он знал, что Коротай жив, а значит оставалась надежда его найти. С тем он и вернулся к осиротевшему вдруг Сокрушаю.

А Коротай, трясясь в кузове машины, увозившей его всё дальше и дальше, находился в полном забытьи.

Глава 6. Одиночество

Шло время. Коротай изредка приходил в сознание, виденное им в эти редкие минуты, не задерживалось в голове. Пока что он не отличал сон от яви, всё было как в тумане, и не вызывало никакого отклика.

Понемногу его здоровый крепкий организм начинал брать своё и все чаще действительность врывалась в его полусон-полуявь. Он слышал голоса, то тихие, то громкие, их было несколько, но знакомых среди них не было. Чаще всего он слышал один, особенно громкий, и он ему не нравился; было в этом голосе что-то, отчего сердце тревожно билось. Он чувствовал своим обострившимся вдруг звериным инстинктом. что ничего хорошего от него ждать не стоит, слишком часто в нём слышались угроза и гнев.

Этому голосу иногда вторил другой, тонкий и несмелый, почти всегда переходящий в плач. Были и другие, но Коротай инстинктивно чувствовал, что именно от этих двух зависел он сам и это тревожило его.

Иногда сквозь забытье он чувствовал прикосновение чужой руки. Оно было очень легким, несмелым и рука была непривычно маленькая. Раньше он не позволял незнакомым людям дотрагиваться до него, только хозяину дозволялось гладить и прикасаться к нему. От бесцеремонности посторонних он мягко отклонялся, а иногда и рычал, давая понять, что трогать его не стоит. Но эта маленькая ручка не раздражала, в ней одной он чувствовал тревогу и беспокойство за него. Иногда одновременно с этой лаской, он ощущал, как на морду что-то капает, мокрое и соленое, но он не знал, что это.

Эти же маленькие ручки приносили ему еду, это было не совсем то, к чему он привык, но по мере того, как он выздоравливал, Коротай ел всё, особенно не разбирая и не капризничая.

Теперь он уже почти ждал прихода этого маленького человечка, который стал единственной ниточкой, связывающей его с внешним миром.

Всё чаще и чаще спасительное забытье покидало его и тревожная, непонятная реальность безжалостно врывалась в крепнувшее сознание.

Он не понимал куда делся Сокрушай и почему его добрый хозяин не придет и не заберёт его домой. Всегда они были рядом с ним сколько он себя помнил, и с ними было связано всё – день и ночь, сон и явь, радость и боль. Они были неотделимы от его жизни и занимали в ней всё свободное пространство, не оставляя места для тоски. И вот их нет рядом и эта пустота заполнялась чёрным, горьким, густым как патока, одиночеством. Он ещё не мог до конца поверить, что остался совсем один и ждал. Малейший шорох не ускользал от его внимания, нервы были напряжены до предела и сердце отзывалось радостным, беспорядочным стуком каждый раз, когда чуткое ухо улавливало приближающиеся к закрытой двери сарая шаги, но каждый раз это были не они.

Сквозь щели старого, дырявого сарая, который теперь стал для него домом, он видел, как день сменялся ночью, иногда сквозь длинные щели на него капал дождь, а позже и снег. Он подходил к дверям, всегда закрытым снаружи, ложился и ждал, когда придет его настоящий хозяин и вернёт ему прошлую жизнь. Время шло, но хозяин не приходил. То чувство одиночества, вкравшееся как будто ненадолго в душу, теперь прочно поселилось и заполнило собой весь мир, отравляя всё вокруг. Для Коротая всё было пропитано этим ядом. Он смотрел на окружающий мир сквозь призму одиночества, и даже пища приобрела этот горьковатый вкус. Ему постоянно снился один и тот же сон, в котором он пытается выбраться из огромной, все засасывающей в себя чёрной воронки, но сил не хватало и она, алчно чавкая, всё-таки засасывала его в свое клокочущее, яростное нутро. И это нутро – одиночество.

Просыпаясь, он нервно вскакивал и начинал отчаянно, исступленно, до полного истощения своих и так слабых сил кружить по сараю, ища выход своему страху, но выхода не было. Его охватывало болезненное, страстное желание оказаться рядом с тем, кто мог спасти от поселившегося в нём чувства безысходности.

От постоянного ожидания он стал нервным, и в нём, незаметно подкравшись, с каждым днем всё больше росла горькая обида на хозяина. Сначала она только изредка заглядывала в душу, как бы присматриваясь и приноравливаясь, но с каждым днём всё чаще и чаще наведываясь, она однажды вцепилась, наконец, железными когтями в его истерзанную ожиданием душу и вырваться из её когтистых лап уже не удавалось.

Пытаясь освободиться от этой пытки, Коротай неистово метался по сараю, доводя себя до полного изнеможения, и только тогда, полностью обессилив, он мог уснуть и на несколько часов избавиться от этой боли.

Глава 7. Анюта

Однажды дверь сарая, взвизгнув ржавыми петлями, рывком распахнулась и в проёме появился огромный, бородатый мужик, от которого шёл очень неприятный запах спирта.

Коротай не любил людей с таким запахом, инстинктивно чувствуя исходящую от них опасность.

Мужик стоял, покачиваясь и пьяно ухмыляясь, и неотрывно смотрел на пса. Взгляд его налитых кровью глаз был полон слепой ненависти. Сразу, кожей почувствовав угрозу, Коротай резко подобрался, шерсть на загривке встала дыбом, губы, нервно поддёргиваясь, обнажили крепкие, желтоватые зубы. Он глухо утробно зарычал.

– Ах ты, ублюдок, ещё не сдох? Живучий гад. – услышал он тот самый грубый голос, который давно уже его тревожил.

Мужик говорил с трудом, запинаясь на каждом слове. Казалось, он захлёбывался собственной злобой.

– Значит, Анька, выходила тебя, стерва. Ну и стерва!

Мужик вдруг пошатнулся и чуть не упал, потеряв равновесие, но с трудом справившись со своим огромным, непослушным телом, он выпрямился и, прислонившись к косяку, грязно выругался.

– Папа! Папочка, не бей его, пожалуйста! Дрожащий голосок был на грани срыва, он звенел и в нём было столько боли и отчаянья, что Коротай зарычал громче. Светловолосая девочка лет двенадцати, слишком маленькая и тщедушная для своего возраста, вбежала в сарай и резко остановилась, не решаясь близко приблизиться к отцу. Её глаза были полны слёз, губы дрожали, худенькие руки тряслись – она очень боялась его, особенно в те дни, когда он был пьян.

Трезвый он был мрачен и молчалив. Бывало, что за весь день от него никто не слышал ни слова. Её он почти не замечал. Когда Анюта была совсем маленькой, пухленькой, розовощёкой крошкой с парой тоненьких, смешных косичек, она иногда смело забиралась к нему на колени и старательно пыталась пухлыми ладошками разгладить его всегда собранный в морщины жёсткий лоб. Ей это удавалось на какое-то мгновение, но стоило убрать руки, как морщины снова возвращались на место, делая лицо отца таким неприветливым и недобрым. Тогда эти её попытки иногда даже развлекали его. Он смеялся, и глаза его улыбались, что делало отца моложе и красивей.

Но те времена давно прошли и она уже давно не видела, чтобы отец улыбался. Морщины на его лбу стали резче и глубже, и её ладошки уже не смогли бы их разгладить. Он стал пить, сначала понемногу, но очень быстро втянулся и неделями глушил водкой какую-то свою неизбывную тоску. В эти дни он будто зверел. Глаза его мутнели на почерневшем лице, казалось, что он становился слеп. Он как будто взрывался чёрной яростью и она неистовой лавой истекала из самых глубин его тёмной души.

В эти дни он ненавидел всё и всех и ждать от него сострадания было бесполезно, ярость делала его слепым и глухим. Матерно ругаясь, он вваливался в их затаившейся в страхе дом и беда была тому, кто попадал под его пьяную, тяжёлую, мужицкую руку. Чаще всего он отводил душу на своей рано постаревшей, слезливой жене. Анюта в такие чёрные дни старалась отцу на глаза не попадаться, благо, что он редко вспоминал про дочь.

После такого запоя, несколько дней промучившись тяжёлым, жестоким похмельем, отец становился угрюм и молчалив. Иногда, правда, это бывало очень редко, приходя домой, он, отводя глаза, воровато совал ей в руку шоколадку или иную сладость. Он, как будто стыдился своего доброго порыва. Слова благодарности застревали у неё в горле. В такие моменты ей хотелось подбежать к нему как раньше, забраться на колени и разгладить руками его глубокие морщины, увидеть забытую улыбку в глазах. Но она не смела, никогда не смела. Анюта очень хотела любить его, но он ей этого не позволял.

В один из таких трезвых дней он и привёз этого большого, невероятно красивого и совершенно беспомощного пса, а через неделю опять запил по-чёрному и начисто забыл про собаку.

Анюта всегда была равнодушна к собакам. В их посёлке они были маленькие, кривоногие и неказистые. Собираясь стаями, они слонялись по деревне, иногда, как будто взбесившись, неистово брызгая слюной, облаивали случайных прохожих, сатанея от собственной смелости. Поодиночке же они были тихи и пугливы. Девочка не обращала на них особого внимания и не испытывала никаких нежных чувств.

Когда отец, внёс эту собаку в сарай и осторожно уложил на солому, она сначала просто боялась подойти близко, но уходить ей почему-то не хотелось.

Пёс был такой огромный, как телёнок. Он лежал без малейшего движения и только еле слышное дыхание говорило, что он жив.

– Голову он расшиб, видишь кровь? Может выживет, хотя вряд ли. Ты присмотри за ним, дочка. – такой длинной фразы она давно уже не слышала от отца.

Он ушёл, и они остались вдвоём – огромный беспомощный пёс и маленькая девочка, в чьих слабых руках находилась теперь его жизнь.

Выждав немного и убедившись, что собака не пытается тут же вскочить и загрызть её, Анюта стала предельно осторожно, маленькими, несмелыми шажками приближаться, готовая в любой момент сорваться и спастись бегством. Пёс лежал так же неподвижно, как и прежде. Ей понадобилось почти пятнадцать минут, чтобы преодолеть расстояние в пять шагов, разделявшее их. Пёс не двигался. Зная, что вряд ли он бросится на неё с закрытыми глазами, она не отрывала встревоженный взгляд от закрытых век собаки, но они даже не вздрагивали. Коротай был без сознания.

Преодолев, наконец, это расстояние, она встала совсем рядом и стала смотреть на него. Она вдруг забыла свой страх, красота собаки поразила её. Всё в нём понравилось девочке сразу: длинная, узкая голова; крупный чёрный нос, до него хотелось дотронуться – он, наверно, мягкий и гладкий, и невероятно длинная спина.

«Какой он, должно быть, высокий, когда стоит, и ноги такие длинные, удивительно!»

Но больше всего ей понравилась его псовина – такая белая и густая. На горбатой спине она кудрявилась коротким упрямым завитком, на задних ногах завивалась кольцами и была на удивление длинной. Осторожно кончиками пальцев, прихватив одну прядку, она оттянула её настолько, насколько хватило её решимости. Такой длинной шерсти она не видела ни у одной собаки. На голове и лапах, шёрстка была коротенькой, плотно прилегала и казалась атласной. Набравшись смелости, дрожащей рукой она слегка коснулась завитков на его спине, они были упругими и в то же время мягкими. Пёс не шевелился. Не отрываясь, она тревожно наблюдала за его веками, готовая в любой момент отскочить, а сама рукой осторожно провела по его телу.

Убедившись, что это безопасно и совсем осмелев, она лёгкими, едва ощутимыми движениями всё гладила и гладила Коротая.

И с этих пор всё своё свободное время она проводила с ним. Анюта уже не боялась его. Маленькие проворные пальчики выбрали все доступные репейники из его псовины, осторожно прядку за прядкой, разобрали и расчесали свалявшуюся шерсть.

Часами она сидела рядом и любовалась им, тревожно прислушиваясь к дыханию, и, слыша буйные выкрики запившего опять отца, боялась только одного – страшного в запое отца, который, обнаружив собаку, мог избить и искалечить Беленького, так любовно теперь она называла его. Слёзы тревоги и страха капали ему на морду. Девочка чувствовала себя спокойнее, находясь рядом с ним, ей казалось, что она сможет каким-то образом защитить и уберечь несчастного пса.

Всё чаще и чаще Беленький открывал мутные пока глаза. Он много пил и с жадностью ел всё, что она ему приносила. С каждым днём он становился крепче и уже подымался, и, пошатываясь, ковылял по сараю. Он явно грустил, часто и тяжело вздыхал, а последнее время она стала замечать в его больших, тёмных глазах что-то другое.

Это сильно пугало Анюту, так как нечто подобное она часто видела в глазах отца, в самые тяжёлые, запойные дни. Это же выражение, она один раз видела в глазах кошки Дуськи, когда соседский пёс загнал ту в угол и она, не имея возможности убежать, злобно и затравленно смотрела на него, изогнувшись для защиты и гневно шипя.

Когда Анюта приходила в сарай, Беленький не вскакивал и не вилял хвостом, как бы это делала любая другая собака. Он просто поднимал свою грациозную голову и внимательно смотрел на неё и только по еле заметному движению хвоста, которое никак нельзя было бы назвать «повиливанием», можно было понять, что он всё-таки рад её видеть. Это немного обижало Анюту, но и вселяло невольное уважение к нему. Он позволял себя гладить, но удовольствия от этого явно не испытывал. И всё равно, несмотря на такое странное, не собачье поведение она с каждым днём привязывалась к нему всё сильнее.

Ей очень хотелось доставить ему радость и выпустить из сарая во двор, может быть тогда, казалось ей, это пугающее, затравленное выражение покинет его глаза. Часто она заставала его лежащим возле двери и видела укор в его глазах, но отец всё пил и пил, и конца этому запою было не видно. С каждым днём он зверел всё больше, и попадись ему сейчас Беленький – последствия могли быть самыми страшными. Счастьем было то, что за всё это время отец ни разу не заглянул в сарай. Одна мысль о такой возможности повергала девочку в отчаянье.

Она понимала, что держать такую собаку всю жизнь взаперти нельзя, видела, как он страдал. Ему бы побегать и просто подышать свежим воздухом, но надо было подождать, пока отец придёт в себя. И она ждала.

И вот случилось то, чего она боялась больше всего. Дверь сарая распахнута и пьяный отец там. Бросив недомытую тарелку, охваченная паникой, она опрометью бросилась к Беленькому.

«Он убьёт его, убьёт!» – эта мысль, как молот стучала в её голове.

Влетев в сарай, и сначала не видя ничего в полумраке, полная самых плохих предчувствий, Анюта остановилась:

– Папа! Папочка, не бей его! – горло судорожно сжалось и, с трудом переводя дыхание, заломив тонкие, худые руки, она сделала несколько несмелых шагов в темноту сарая.

Никогда раньше она не посмела бы слово сказать против отца, но сейчас она боялась только за Беленького и этот страх придавал ей необычную смелость. При одной мысли, что грубый, кирзовый сапог отца может принести боль её питомцу, у Анюты от гнева темнело в глазах. Может быть, впервые в жизни она почувствовала растущую в душе ненависть к этому человеку, которого она всегда боялась. О боли, что он мог причинить ей, она не думала в эти минуты.

Когда глаза немного свыклись с полумраком, она смогла увидеть привалившегося к косяку двери отца и забившегося в дальний угол взъерошенного Беленького, готовящегося к прыжку. Услышала она и негромкое, глухое рычание.

Отец, рывком оторвав себя от косяка, пошатнулся, но удержавшись на ногах, смотрел теперь на неё в упор мутным и тяжёлым взглядом. Жёсткие желваки на его скулах ходили ходуном. Он был зол, очень зол. Он сделал один шаг к ней, но вновь пошатнувшись, остановился, пытаясь вернуть утраченное равновесие. При этом он не отрывал злобный взгляд от дочери. Рычание в углу стало чуть громче.

– Ты, стерва, ты… – он запнулся.

Злоба клокотала в его горле, не давая закончить фразу, в затуманенном, воспалённом мозгу мысли ворочались тяжело, как жернова.

Маленькая девочка инстинктивно попятилась.

– Папочка, пожалуйста, только не бей его! – она молила отца, сложив худенькие руки на груди и пытаясь заглянуть тому в глаза и надеясь увидеть в них понимание. Она знала слишком хорошо, что вряд ли ей удастся достучаться до него, но будучи всего лишь маленькой девочкой, не могла до конца в это поверить.

Отец, казалось, с трудом оторвав от её лица взгляд, вновь злобно уставился на собаку. Со стороны казалось, что довольно простое рефлекторное и естественное движение глаз, потребовало от него тяжёлых и исключительно физических усилий. С трудом оторвал себя от пола и, сдвинувшись с места, пошатываясь, тяжёлыми шагами он направился к собаке.

Коротай зарычал громче, он еле сдерживался, чтобы не броситься на мужика. Обида, поселившаяся в его сердце, переродилась в нём во что-то другое. Это новое чувство было похоже на то, что он ощущал, когда, забыв обо всём, бывало, достигал зайца в поле. Это была лютая, лишающая разума злоба, та, что бросает искалеченную, с переломанными лапами борзую всё-таки бежать, забыв про боль, и достигать уходящего зверя. Но сейчас это было намного страшнее, потому что объектом его злобы впервые стал человек. А это было вековечное «табу», впитанное с молоком матери и переданное ею от далёких прадедов. Никогда до сих пор он и помыслить не мог, чтобы посягнуть на человека. Но сейчас, чувствуя себя загнанным в угол, истерзанный жестокой обидой на хозяина и захваченный бешеной злобой, он уже был готов нарушить запрет.

Увидев, что отец неотвратимо приближается к Беленькому, Анюта кинулась наперерез и, загородив пса своим таким маленьким и уязвимым телом, закричала:

– Нет! Не смей его трогать!!! – в её голосе было столько ненависти, что отец остановился и озадаченно посмотрел на дочь. Никогда раньше его робкая и послушная девочка не говорила с ним так.

А она была полна решимости драться, кусаться, царапаться. Ярость, поднявшаяся в ней, была незнакома ей до сих пор, но это чувство даже понравилось. Страх ушёл, осталась только ненависть, она клокотала в ней и придавала необыкновенную смелость и силу. Никогда прежде она не ощущала себя такой неуязвимой. Отец, остановившись на полдороги, смотрел на неё с удивлением и в этот миг совсем не казался страшным. Его широко открытые глаза на пьяном, помятом лице, выдавали его попытку понять, что же происходит, и это придавали ему несколько глупый и даже жалкий вид.

Анюта, казалось, стала выше ростом. Она стояла, расставив ноги, распрямив худенькие, острые плечи и сжав побелевшие кулачки. Глаза сверкали бешенством на белом как мел, лице. Ей даже сейчас хотелось, чтобы отец ударил её, тогда бы она вцепилась ногтями в его ненавистное, оплывшее от водки лицо. Она чувствовала себя, как огромный и раненый зверь, загнанный в угол, которому нечего терять.

Отец мотнул тяжёлой головой, как будто пытаясь сбросить наваждение. Но голова его соображала плохо, что-то мелькнуло было на задворках его сознания, но поймать эту мысль, которая казалась почему-то важной, он не успел. Снова вдруг вернулась головная боль, к которой он до сих пор так и не смог привыкнуть. Казалось, голова сейчас расколется, как перезревшая тыква. Забыв про дочь, он медленно развернулся и, качаясь, вышел. Ему сейчас надо было выпить водки, чтобы заглушить эту боль, превращающую его, в принципе, не злого человека, в дикого, смертельно опасного зверя.