Kitabı oku: «Средство от бессмертия», sayfa 4
– Как, вы сказали, называется эта порода? – спросил я, желая проверить одно предположение.
– Ши-тцу. Вот её снимок… Это очень древняя порода – священный талисман китайских императоров. Согласно преданию, такая собачка сопровождала Будду в его странствиях, а когда принцу угрожала опасность, мгновенно превращалась в огромного льва. Но кроме умозрительного сходства между функцией телохранителя и моей профессией защитника, я не вижу никакой связи между мною и этим четвероногим пожирателем «Педигри».
– И я не вижу. И у меня ничего не сходится.
Нам оставалось вооружиться телефонным справочником и обзвонить все тату-салоны города, потому что Полозов вряд ли смог бы без посторонней помощи нанести себе татуировки в таких, мягко выражаясь, неудобных местах. Но салонов оказалось слишком много, и через каждый ежедневно проходили десятки, если не сотни клиентов с не менее экстравагантными запросами, так что на этом этапе мы снова зашли в тупик. Сам же Евгений Андреевич категорически не допускал, будто мог обратиться в салон по собственной инициативе, поелику (см. выше) не видел для этого никаких разумных оснований. Разве что его заманили туда обманом в бесчувственном состоянии – под гипнозом, наркозом или воздействием сильного алкогольного опьянения.
– Не думаю, что это как-то связано с вашей адвокатской деятельностью, – поделился я своими соображениями. – Почерк совсем другой: слишком заметное желание унизить, поглумиться, уязвить ваше достоинство. Думаю, тут что-то личное: нужно искать ещё одну женщину.
– Была у меня невеста – Марина Сократова, кстати, бывшая моя клиентка. Но там и дело было простое: обычный земельный спор. И расстались мы с нею полюбовно, без скандала и взаимных упрёков. Так и не скажешь, кто кого бросил, – просто не сложились отношения.
– Может быть, другие клиенты или клиентки?
– Я думал об этом. Олег Николаевич, я не так давно веду практику. Конечно, всякое бывало: и проигранные дела, и обманутые ожидания. Возможно, я где-то слукавил или схалтурил… Но чтобы нарочно кого-то подставить, обмануть или обобрать, – такого точно не было. Чтобы так мстить, надо быть просто сумасшедшей. А из подобных знакомых у меня разве что наша блаженная Светлана. Но вы же видите, как она меня встречает: для неё я пустое место. Не то что вы.
– Неужели так заметно даже со стороны?
– Да тут слепым нужно быть чтобы не заметить. Я такие глаза видел только у своих клиентов, кому грозило лет двадцать строгого режима. Да и те смотрели не на меня, а на судью.
– Может, я ей тоже во сне являюсь, как и вам? И ведь не спросишь – от неё даже Малик слова не добился.
– Олег Николаевич, давайте не будем прыгать в ширину! Об этой девочке есть кому позаботиться. А у нас с вами своих забот хватает.
– Я бы и рад её забыть, но не получается. Скорей бы уже суд, а то по ночам эти пернатые и рукокрылые караулят у окон прямо вон на тех деревьях. И днём тоже покоя нет: куда ни подашься, эта барышня сидит и смотрит на меня, как на боженьку.
– Ой, не травите душу, Олег Николаевич! Я и так уже не знаю, в какую сторону кидаться – хоть к гадалке иди. У вас, часом, нет никого на примете? А то мне до сих пор не приходилось иметь дело с подобной клиентурой.
– Да была у меня одна знакомая. Только давно это было и далёко отсюда. Даже не знаю, жива ли она сейчас.
– Да ладно, я же не всерьёз! А вы меня с каждым разом всё больше удивляете, Олег Николаевич! Такие обширные знания, такие связи разнообразные!
– Просто давно живу на свете, Евгений Андреевич.
Примечания:
1. Поль Анри Гольбах (1723–1789) – французский философ эпохи Просвещения, один из «отцов» атеистического материализма.
2. Гай Марий (158/157 – 86 до н. э.) – выдающийся древнеримский полководец и государственный деятель; Луций Корнелий Сулла (138–78 до н. э.) – государственный деятель и полководец, диктатор Древнего Рима; Луций Тарквиний Гордый – седьмой и последний царь Древнего Рима (годы правления: 534–509 до н. э.).
Глава 9
Так уж сложилось, что все шутки вокруг химической науки окрашены в мрачные цвета и касаются в основном ядовитых, горючих и взрывчатых веществ, хотя нормальным людям обычно не до смеха, когда дело доходит до практического применения столь опасных субстанций. Разумеется, дипломированный врач Малик хорошо разбирался в тех разделах химии, где описано влияние на организм лекарственных средств и токсинов. Я же, выйдя из стен ЛГУ специалистом широкого профиля, хорошо знал, и чем отравить лошадь, и как изготовить взрывчатку из того, что найдётся в кухне любого дома.
В тот день в психиатрическом стационаре проходило очень важное мероприятие – все отрабатывали действия на случай срочной эвакуации при пожаре или другом чрезвычайном происшествии. Важность подобного учения трудно переоценить: многие пациенты клиники и без того плохо ориентировались в пространстве, а малейшая паника или промедление могли обернуться трагедией.
Пожар глазами химика – вообще отдельная песня, и совсем не случайно на том «концерте» я оказался главным запевалой. Малик решил обратиться к моим знаниям и опыту, причём не только для пользы дела, но и в терапевтических целях, пролив на мою душу целительный бальзам.
Учение началось с краткого инструктажа для медицинского персонала и охранников клиники в присутствии представителя органов пожарного надзора – он и стал единственным зрителем на этой репетиции (а чего именно, мы все узнали чуть позже). Затем Малик обратился ко мне и к Полозову:
– Евгений Андреевич, будьте любезны, покажите инспектору, как у нас оборудовано место для курения! А для тебя, Олег, у меня будет особое задание.
Полозов охотно согласился, тем более что он посещал «курилку» по семь раз на дню и безо всяких просьб и поручений, а тут появился уважительный повод ещё раз туда наведаться. После того как «Мальбрук» отправился в поход вместе со своим провожатым, Малик повернулся ко мне:
– Ты сам понимаешь, какой контингент у меня лечится, – никогда заранее не угадаешь, что у кого на уме. Опять-таки, у нас тут не только Матильда Кшесинская лежит, но и Софья Перовская, а Геннадий Ильич до сих пор ищет способ выйти на связь с Красной Армией Японии… Поэтому просьба к тебе такая: пройти по больнице и глянуть свежим взглядом, где что не так лежит или плохо приколочено. Короче, найти любые слабые места, где можно устроить диверсию. Я охрану уже предупредил, поэтому тебя везде пропустят.
– Понял тебя! Только ведь я не Геннадий Ильич – я и вправду могу смастерить шутиху из пакетика марганцовки и колёсного диска, дай только напильник. А если найду понижающий трансформатор и выпрямитель переменного тока, я из поваренной соли и сахара запросто второй Перл-Харбор организую. А хочешь…
– Не хочу, – оборвал меня Малик. – Ты, главное, никому из больных и нашему инспектору об этом не проболтайся. Кстати, заодно глянь, где они с Полозовым запропастились. Ты прости, что я тебя гоняю, просто у меня сегодня безумный день.
Быстро вернувшись назад, я спросил у главврача:
– Как у тебя с английским?
– Нормально у меня с английским. С докладами выступаю, литературу читаю, с коллегами общаюсь. А тебе зачем?
– Да просто там наш герцог Мальборо с Джеймсом Бондом до сих пор смолят свои цигарки и байки травят, а русский язык отказываются понимать. А тут ещё к ним леди Черчилль подгребла с пачкой «Уинстона». Так что иди, разбирайся сам.
Вернувшись на площадку для курения, мы с Маликом застали там всех названных мною лиц и ещё несколько новых исторических персонажей.
– Пётр Алексеевич! – обратился Малик к своему коллеге, в то время как тот открывал новую пачку сигарет. – Вы бы хоть постыдились – всё-таки врач! А вы, Геннадий Ильич, что тут забыли?
– Да я сигаретку стрельнуть…
– Ещё чего не хватало – тут вам не фронт освобождения Палестины! На сегодня все перестрелки отменяются, поэтому идите к себе в палату и ждите условного сигнала. Будет нескучно, вам понравится. А вам, Пётр Алексеевич, я поручаю прочесть остальным самоубийцам лекцию о вреде табакокурения. Наглядные пособия найдёте прямо на пачках сигарет… А вы, Иван Васильевич, кого тут потеряли, да ещё с беременной супругой? Хотите разделить дурную славу другого самодержца? Пётр Алексеевич, не смешно!
Иван и вправду никого не потерял в этой смрадной компании, а вот его жена искала там меня. Не выдержав пронзительный взгляд Светланы, я поспешил удалиться и приступить к выполнению моего задания. Вернувшись через полчаса на площадку для курения (а она, хоть и была расположена на открытом воздухе, по уровню задымлённости напоминала Перл-Харбор в декабре сорок первого), я снова увидел там «председателя клуба самоубийц», собравшего вокруг себя целый отряд камикадзе. Курильщики увлечённо разглядывали «страшилки» на пачках сигарет и обменивались мрачным шутками:
– А у вас что? Два инфаркта, гангрена и пародонтоз? А у вас, Пётр Алексеевич, импотенция?! И это в сорок три года?
– Ну нет, – отозвался врач, выбрасывая в урну начатую пачку сигарет и доставая из кармана новую. – Уж лучше «мучительная смерть»!
Публика была уже в таком настроении, что встретила дружным гоготом моё заявление, обращённое к главному врачу и владельцу клиники:
– Можешь меня поздравить! Я сейчас в твою лабораторию наведался. Ядерный апокалипсис не обещаю, но «грязную бомбу» за несколько часов собрать смогу.
– Иди уже отсюда! – поспешил спровадить меня Малик, косясь на пожарного инспектора, хотя тому давно не было до нас дела.
Было видно, что Малик устал от бесплодных попыток образумить и пристыдить развесёлую компанию, которую собрали вокруг себя Полозов с пожарным инспектором, – а там уже были не только врачи и медсёстры, но и многие, даже некурящие больные и их родственники. Конечно, владелец клиники вполне мог своей властью наказать злостных нарушителей трудовой дисциплины, а кого-то и вовсе уволить без выходного пособия, но Малик предпочёл терпеливо ждать, когда закончится внеплановый перекур и развеется поднятый им «дым коромыслом».
А я отправился дальше совершать обход здания клиники и хозяйственных построек на территории парка. Заглянув в дворницкую, где хранились садовый инвентарь и различные средства для ухода за растениями, я вернулся с очередной «доброй вестью»:
– Вот тебе ещё один сюрприз: нашёл у садовника такой запас нитрата аммония, что, если взяться с умом, можно всё здание разнести на кирпичики. Мне в голове трудно прикинуть – тут надо много разных факторов учесть, но воронка будет в глубину метров на шесть, а в ширину…
– Да понял я всё! – ответил мне Малик, уже жалея, что обратился ко мне и к Полозову со своими просьбами. – Хорошо ещё, что ты у нас один такой уникум. Другим ума не хватит до всего додуматься, а тебе, надеюсь, в голову не придёт устраивать тут взрыв.
– Ты что, совсем за дурака меня держишь?! – искренне обиделся я на друга.
Между тем время шло, а события безумного дня в психиатрической больнице разворачивались далеко не по запланированному графику. И пока я наблюдал со стороны эту стихийную акцию гражданского неповиновения, меня по очереди накрыли три волны разнообразных эмоций.
Сперва на меня накатил гнев. В своё время я был не ахти каким большим начальником, но из-за удалённости объекта от других людских поселений пользовался такой же полнотой власти, какую имеет над своим экипажем капитан судна, ушедшего в автономное плавание. Иными словами, для своих подчинённых я был почти что наместником Господа Бога на земле, и если бы кому-то из них взбрело в голову так фордыбачить и саботировать работу, я не стал бы церемониться, а устроил бы им форменный разнос со всеми законными и незаконными мерами расправы, включая и такую, как «дать по шее».
Однако следом за первой волной злости меня накрыла растерянность. Потому что среди нарушителей режима было немало душевнобольных пациентов – и волею судьбы я оказался одним из них. Я не успел накоротко сойтись почти ни с кем из моих соседей, однако зеркальные нейроны моего мозга негласно сделали свою работу, и я успел живо проникнуться историями этих людей. Кому-то болезнь досталась вместе с родительскими генами; кто-то лишился рассудка по собственной вине, злоупотребив алкоголем или другими психотропными ядами; кто-то заболел из-за инфекции, родовой травмы или нарушений в щитовидной железе; другие же не вынесли ужасов войны на землях Карабаха, Приднестровья, Чечни, Осетии и Донбасса, пережив такое, от чего нормальный человек просто не может не сойти с ума.
Далеко не все пациенты клиники были образцовыми гражданами и гражданками, и далеко не все согласились лечиться добровольно, но у каждого в анамнезе был свой собственный груз скорби, стыда и страха. И подобно тому, как сытый не разумеет голодного, так и здоровому человеку трудно понять, каково это – нести на себе стигму психического расстройства.
Как поётся в шутливой молодёжной песенке, «от сессии до сессии живут студенты весело», – а больные с психиатрическим диагнозом живут от психоза до психоза (причём приходит такая «сессия» не два раза в год в середине зимы и начале лета, а чаще всего весной и осенью по своему непредсказуемому графику). Живут нескучно, как и студенты, но далеко не так беззаботно и весело: в растерянности, страхе, а порой и в злости на весь мир. Пробираются по лезвию бритвы между одержимостью и депрессией. Боятся себя. Боятся врачей. Боятся других людей. Боятся остаться одни. Каким-то неведомым чутьём узнают себе подобных среди дюжины незнакомцев. Обрывают телефоны, звоня в жилконтору, прокуратуру и приёмную президента. Шлют письма директору «Эрмитажа», Папе Римскому и госсекретарю США. Вопят по ночам на всю округу, свесившись голышом из окна. Стыдливо скрывают свой диагноз от коллег и соседей. Одного за другим теряют друзей молодости. Режут себе вены, прыгают с балкона и глотают битое стекло. Размышляют над смыслом жизни, вычисляют квадратуру круга и собирают вечный двигатель. Отбиваются от чертей, ниндзя и попаданцев. Раскрывают мировые заговоры дарвинистов, империалистов и франкмасонов. Выживают на нищенскую пенсию. Пишут фантастические книги и сюрреалистические картины, сочиняют неземную музыку. Неделями ищут в себе силы чтобы сменить носки, вымыть посуду и принять душ. Ловят мучительные побочные эффекты от лекарств-нейролептиков. Верят в свою избранность, считают себя гениями и пророками. Называют себя париями, генетическим сором, ошибкой природы, неполноценными пародиями на её царя…
И тут в мою душу прокрался испуг. Конечно, давно позади остались времена карательной психиатрии, а последователей сэра Фрэнсиса Гальтона, отца евгеники, ещё раньше предали анафеме и заклеймили позором вместе с другими лжеучёными и врачами-садистами. Не стоит забывать и о том, что частная клиника, где я лечился, отличалась от рядового «бюджетного учреждения здравоохранения», как шикарный отель от бедной ночлежки, а её владельцем был мой закадычный друг, немало обязанный мне своей карьерой, и я пользовался там всеми привилегиями непотизма. И уж тем более мне не стоило бояться обливания холодной водой, электрошока, лоботомии и прочих изуверских методов, какими в прошлом пытались усмирять психические болезни.
Но всё же я невольно содрогнулся, когда представил себе, как далеко простирается власть врачей его специальности над другими людьми. Один росчерк пера, один устный приказ – и любого из его пациентов могли скрутить, связать, запереть в палате с решётками на окнах, оглушить уколом наркотика, а заодно отобрать телефон, книги и диски, вынуть шнурки из обуви, лишить радио и телевизора, запретить свидания с родными и любые контакты с внешним миром. И мало у кого хватило бы пороха оспорить или отменить такое решение – потому что признанный недееспособным человек не только неподсуден, но и во многих отношениях бесправен.
Однако, вопреки моим страхам, Малик не стал прибегать ни к каким репрессиям. Он просто неподвижно стоял в стороне и с кротким немым укором смотрел на своих субалтернов, дожидаясь, когда в них наконец заговорит голос совести. Наверное, таким же взглядом Махатма Ганди смотрел на британских палачей, когда те расстреляли из пушек мирную демонстрацию индусов. И эта тактика непротивления злу насилием снова принесла плоды: хулиганское веселье понемногу пошло на убыль, а потом и вовсе затухло; больные разошлись по палатам, а медицинский персонал вернулся к исполнению своих прямых обязанностей. Учение в тот день всё-таки состоялось, и как показала жизнь, эта тренировка оказалась далеко не пустой мерой предосторожности.
– Я прямо поражаюсь твоему терпению! – сказал я Малику в конце его «безумного дня Фигаро». – На твоём месте я давно разогнал бы это сборище брандспойтами, а саму курилку обнёс бы оградой и ключи выдавал строго по расписанию.
– Ну извини, что так низко пал в твоих глазах! – ответил мне мой врач. – Ты пойми: людям ведь тоже нужна разрядка, хотя бы такая. Если все будут ходить строем и выполнять инструкцию, словно промышленные роботы, мы тут все скоро сойдём с ума. А Пётр ещё сегодня прибежит ко мне извиняться, вот увидишь.
– А ты, пожалуй, прав, – согласился с Маликом, который и в самом деле был на своём месте, как и я – на своём. – Кстати, на меня одна твоя пациентка смотрела таким взглядом, что я не знал, куда от неё сбежать. Что мне с этим делать?
– Если проблема реальная, значит, будем её решать. А если мнимая, прими диазепам и успокойся.
Глава 10
Если бы кто-нибудь задал мне вопрос: «Чем занимается врач?» – то я (как, наверное, и большинство из нас) ответил бы без долгих раздумий: «Лечит болезни тела и души». А поскольку в реальность души я не верю, то уточнил бы, что головной мозг, откуда происходят все «душевные» болезни, – всего лишь один из органов тела, хотя и настолько сложно устроенный, что учёные-нейробиологии, несмотря на поразительные успехи их науки, до сих пор не могут разобраться во всех этих хитросплетениях дендритов, синапсов и ганглиев. Поэтому мой окончательный ответ звучал бы так: «Лечит болезни тела».
И это был бы не совсем правильный ответ. Конечно, врач может вправить вывих, прижечь язву, запустить замершее сердце или вживить имплант вместо разрушенного зуба, однако в норме живое тело лечит себя само, а врач только способствует его выздоровлению, направляя процесс в правильное русло.
Однако всё сказанное мною относится только к хорошим врачам. А сейчас, даже рискуя впасть в банальность, позволю себе напомнить, в чём разница между просто хорошим и очень хорошим врачом: хороший врач лечит болезнь, а очень хороший лечит человека. Малик был очень хорошим врачом и очень хорошим человеком (притом что его самого жизнь не раз била наотмашь). Но и он, как ни старался, так и не смог мне помочь до тех пор, пока не вскрылся нарыв, уже много лет зревший на моей совести.
* * *
– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам…
…Всё случилось в тот день, когда я дошёл до края, когда пытка гипнозом при каждой встрече со Светланой стала вконец невыносимой и я решил обо всём рассказать Малику. Тот сперва отмахнулся:
– Не бери в голову! Это тяжёлый случай, едва ли не безнадёжный. Сам удивлюсь, если получится её реабилитировать.
– Да я всё понимаю, только отчего-то чувствую себя без вины виноватым. Я уже нарочно избегать её начал – так она сама словно ищет встреч. И ведь ни к кому больше так не тянется, только ко мне. Может, дело в том, что мы с её мужем так похожи на лицо?
– Не преувеличивай. Конечно, годы берут своё, но я вижу кое-какое сходство потому, что знаю тебя со студенческих лет. Однако поразительным я это сходство не назвал бы – ты просто зря себя накручиваешь.
– Ты хочешь сказать, что я всё это выдумал? Только зачем?
– Интересный вопрос. Есть такой редкий синдром – «синдром собственных двойников», но он проявляется совсем не так, как у тебя. При бредовой разновидности больной убеждён, что рядом с ним действует его невидимый двойник, а при галлюцинаторной он «собственными глазами» видит своего двойника-фантома. Есть ещё синдром Капгра, когда больной считает двойниками-самозванцами своих близких и знакомых. А при синдроме Фреголи ему в каждом человеке мерещится одно и то же лицо, как правило, его преследователь. Но за всем этим стоит органическое поражение мозга, и это очень редкие расстройства, за ними докторанты специально охотятся. Если бы я нашёл у тебя Капгра, Фреголи или Котара (это ещё один интересный синдром, когда больной считает себя собственным трупом), ты бы давно уже сидел в кресле перед амфитеатром врачей, а я выступал бы перед ними с докладом. И, поверь, это был бы очень интересный случай на фоне твоих конфабуляций и «слепого пятна» в памяти. Но увы! Ты всего лишь преувеличиваешь реальный факт. Этим многие люди грешат, причём без какой-либо патологии.
– Да, умеешь ты успокоить…
– Конечно, умею! В восьми случаях из девяти неплохо получается. А не то давно бы уже прогорел.
– Ладно, со своими фантомами я как-нибудь разберусь. А со Светой как быть? Помоги хотя бы советом – как мне с нею себя вести?
– Самому бы кто помог с девятым случаем…
– Может, мне попробовать поговорить с нею?
– Давай рискнём, но только в моём присутствии.
Сказано – сделано, и через пять минут я уже стоял перед Светой. Одетая в больничный халат, она сидела на кровати, скрестив на груди руки. Рядом присела медсестра чтобы покормить больную с ложечки. Я старался разговаривать как можно мягче, пытаясь донести до её слуха каждое моё слово, словно обёрнутый бархатной тканью сосуд из хрупкого стекла:
– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам. Меня зовут Олег Николаевич Шестов. Я не врач, а такой же пациент, как и ты. Со мною тоже случилась беда, но я уже иду на поправку. Ты хотя бы расскажи, что тебя тревожит, и доктор постарается тебе помочь…
По большому счету, не имело значения, что именно я говорил. Даже если бы я обратился к Свете на суахили, результат был бы не хуже и не лучше. Она смотрела на меня исподлобья, слегка раскачиваясь взад и вперёд, – и было ясно, что я вряд ли сумею достучаться словами до её больного рассудка.
А потом меня самого накрыло какое-то странное, ранее неизведанное чувство: как будто у меня на корне языка – там, куда в детстве доктор нажимала своим деревянным шпателем, – зарождается нечто одновременно бесконечное малое и бесконечно великое. Это нечто словно сжалось в одну безразмерную точку, готовую в одно мгновение распуститься и разрастить до размеров Вселенной. Потом это стало расползаться по всему моему телу, словно грибница, опутывая его своими тонкими ветвящимися нитями, проникая в каждый сосуд, в каждый подкожный нерв…
Под конец у меня перед глазами пронеслись какие-то образы, и я провалился в темноту.
* * *
Придя в себя, я так и не понял, что со мной случилось: то ли я опять потерял память, то ли упал в обморок, то ли впал в транс, и вправду став жертвой какого-то гипноза. Я лежал в своей палате, уставившись неподвижным взглядом в потолок, – ни дать ни взять оживший мертвец. А надо мной шаманил Малик: то светил мне в глаза своим фонариком, то проверял другие рефлексы, то поправлял капельницу. Рядом стоял монитор сердечного ритма и бесстрастно отсчитывал импульсы, напоминая о том, что я всё ещё нахожусь по эту сторону вечности.
– Очнулся? – спросил меня врач. – Ну, слава Всевышнему! А то для меня два покойника за неделю – это уже перебор. Замучаешься потом объяснять и отписываться, что за мор такой случился в нашей богадельне.
Малик изо всех сил пытался шутить, но у него это плохо получалось: его шутки звучали как-то неловко, неискренне и натужно. Было видно, что он сам едва не слёг на койку от страха за меня.
– Что со Светой? – спросил я первым делом. – Откуда второй покойник?
– Да что ей будет? Нет, это другой пациент представился, просто от старости. А мне урок: как говорится, век живи – век учись. Опасался за неё, а в итоге чуть тебя не потерял. И ведь что обидно: я же не знахарь какой-нибудь, как я мог такое проглядеть? В общем, готовься опять пройти все обследования и учти: я теперь от тебя живого не отстану. А помрёшь – хоронить не дам, пока не выпотрошу до последнего хрящика и не узнаю, с чего ты вдруг решил хлопнуться в обморок, словно гимназистка.
– Спасибо тебе, добрый человек!
– Ты в другой раз хотя бы предупреди, если почувствуешь слабость, испарину, тошноту.
– Да не было ничего такого…
Выслушав подробное описание моих ощущений за несколько секунд до абсанса, Малик озабоченно нахмурился:
– Ты знаешь, не хочу тебя заранее пугать… но, судя по симптомам, это очень похоже на ауру перед эпилептическим приступом.
– Ты хочешь сказать, что у меня, вдобавок ко всему, «священная болезнь»? Как у Достоевского, Альфреда Нобеля и пророка Мухаммеда?
– Ты ещё забыл Николо Паганини, Петра Ильича Чайковского и сэра Элтона Джона.
– Как, и Паганини тоже?!
– И Паганини тоже. …Нет, он не в том смысле «тоже»! А вот Пророка в этом смысле попрошу не касаться – а не то поссоримся.
– Да Бог с ним, с Пророком! А со мной-то что? Я ведь от этого умереть мог?
– Мог, но не умер. А что с тобой случилось, может сказать только невролог – но ему для точного вывода нужно снять ЭЭГ твоего мозга прямо во время приступа. (Да-да, это когда на голову надевают шапочку из фольги с торчащими из неё проводами!) Но и это ещё не повод ставить диагноз, даже если бы ты бился в классическом припадке с конвульсиями, пеной у рта и прикушенным языком. Тут, как в любом эксперименте, важна повторяемость результата. Иными словами, один раз не считается. Так что план остаётся прежним – пройдёшь полное обследование. А я пока назначу тебе кое-какие противосудорожные препараты.
Должен признаться, в тот раз я рассказал врачу далеко не всё. Я не стал рассказывать Малику про то, что именно увидел своим внутренним взором перед тем, как потерял сознание. Да и к чему? Он всё равно не поверил бы моим словам, а просто запер бы меня в палате с мягкими стенами. (Если честно, именно тогда мне в голову в первый раз постучалось слово «шизофрения».) Понять меня мог только один человек – я имею в виду Полозова. Не зря же у нас с ним была одна folie à deux, один диагноз на двоих. Наверное, поэтому нас и тянуло друг к другу с самой первой встречи, словно обратные полюса магнита.
* * *
Когда больница уснула, я осторожно оделся в то, что нашёл под рукой, и постучал в дверь соседней палаты. Полозов открыл мне почти сразу; в тот вечер он выглядел ещё более усталым и измотанным, чем прежде.
– Не разбудил?
– Да какое там! Я уже третьи сутки не сплю – хожу, словно зомби, держусь на автопилоте из последних сил.
– Может, вам лекарство какое-нибудь принять?
Полозов устало махнул рукой в сторону прикроватной тумбочки, где уже не было свободного места из-за склянок с микстурами и блистеров с таблетками:
– Да я уже всё перепробовал из назначенного. Осталось только в ко́му лечь, так ведь и там, говорят, сны снятся… А тут ещё вы всю больницу переполошили. Это не в упрёк – я понимаю, сколько всего на вас свалилось в последний месяц. Тут любая мелочь может подкосить.
– Евгений Андреевич, это совсем не мелочь, поверьте! Простите за назойливость, но я хочу задать вам несколько неожиданный, но очень важный для меня вопрос.
– Слушаю вас.
– Что вы думаете о религии, о вере в потусторонние силы и – в самом широком смысле – о любом мистическом опыте?
– Уффф… – Полозов помассировал виски указательными пальцами. – Боюсь, я не готов сейчас ответить на ваш вопрос. Физически не готов. В голове шумит, мысли путаются – я и о менее сложных материях не могу рассуждать, так что извините.
– А вы всё-таки попробуйте, сделайте над собой усилие! – не отставал я. – Ну хорошо, давайте зайдём с другой стороны. Вы помните, каким подвигом прославил себя Святой Патрик?
Полозов несколько секунд помолчал, наморщив лоб, а потом спросил неуверенно:
– Отдал половину плаща нищему? …Хотя нет, это был Святой Мартин. …Попросил Бога приделать ему пёсью голову взамен человеческой? …А нет, это Святой Христофор попросил… Что-то вы совсем меня сбили с панталыку! Я о Патрике знаю только, что это самый почитаемый святой в Ирландии. Именно он когда-то обратил страну в католичество. А чем он ещё там себя прославил, убей бог, не скажу.
– Тогда позвольте, я вам напомню. Святой Патрик избавил весь остров от змей. Обратился к ним с христианской молитвой – и все гады бросились в море и уплыли чтобы никогда не возвращаться. Почти все – потому что остался один самый старый и упрямый змей, на которого не подействовало заклятие. Но Патрик сумел обманом заманить его в бочку, запер в ней и хотел сбросить в море, да не смог. Бочка оказалась такой тяжёлой, что ему не хватило сил её поднять. И тогда он столкнул её в озеро, где змей уже много веков сидит в своей наглухо задранной тюрьме, но иногда подаёт голос со дна, напоминает о том, что всё ещё жив. Вам понятен смысл этой аллюзии?
– Да чего уж тут непонятного, – немного оживился Полозов. – Всё ясно, как божий день. Это намёк на пережитки древних верований кельтов – Святой Патрик с ними боролся, но так и не сумел искоренить.
– Всё верно. Но история, как известно, имеет свойство повторяться. И теперь в роли новых экзорцистов выступают атеисты-богоборцы с их попытками закатать религиозное сознание в бочку позитивизма. Я, разумеется, целиком на их стороне, только можно ли одним махом отбросить все суеверия и мифы, какими люди грузили себя тысячи лет подряд? Вот и выходит, что сколько ни крути перед носом фонарём разума, а вагон религии всё равно катится по инерции своим путём.
– Если честно, – ответил Полозов, понемногу «включаясь в игру», – я над этим вопросом никогда глубоко на задумывался. Скажу только, что по своим убеждениям я скорее агностик, чем атеист. Короче, в Бога я не верю. А моё отношение к тем, кто верит, могу выразить одной фразой: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос? А с чем он, собственно, был связан?
– Видите ли… Я и сам в каком-то смысле пережил сегодня мистический опыт… Вам никогда не доводилось прищемить себе палец в двери или ударить по нему молотком? А видеть, как это сделал кто-то другой? Неприятные ощущения, верно? Порой это даже хуже, чем пораниться самому. …Да погодите вы вздрагивать и морщиться – я не собираюсь никого калечить, просто так образно выражаюсь. Дело в том, что мне непонятным образом удалось прочесть Светины мысли – словно я подключился к ней при помощи какой-то невидимой связи… Нет, не так. Я сказал «прочесть мысли» – а на самом деле имел в виду другое. Это не были буквально её мысли, облечённые в какие-то слова, фразы… Это скорее были образы, увиденные как бы её глазами, – как будто передо мной прокрутили плёнку с записью того утра, когда она попала в больницу… Я в жизни ничего подобного не чувствовал: бессилие, паника, обречённый ужас – представьте себе сидящую на гнезде птичку-невеличку, когда её вместе с птенцами накрыла тень кобры или коршуна… У меня от этого аж мурашки вздыбились по всему телу… Я не просто посочувствовал её душевной боли – я почувствовал её как свою собственную, словно поменялся с нею телами, хотя и понимаю, что это невозможно по законам природы… Я где-то читал, что похожие трансцендентные ощущения случаются у больных височной эпилепсией, но одно дело – читать, и совсем другое – пережить такое самому… Уж слишком всё было реально, как будто у меня и вправду открылось какое-то новое зрение, как будто я сумел на минуту заглянуть в другой, потусторонний мир… Тут впору приказать самому себе: «Не верь глазам своим!» Но одно дело приказать, и совсем другое – выполнить приказ… Вы уж простите меня за сумбур, но я уже сам не знаю, что думать и во что верить. А что, если он и в самом деле есть, этот другой мир? То самое пятое или одиннадцатое измерение – не зря же физики-теоретики уже вывели его на бумаге в своих формулах? Какие-нибудь тонкие струны, особые вибрации материи, которые пока ускользают от наших обычных органов чувств?..
