Kitabı oku: «Титаник»

Yazı tipi:

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

ISBN 978-5-0051-7176-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТИТАНИК

Я спрашивал себя много раз:
есть ли в мире такое отчаяние,
чтобы победило во мне эту исступленную
и неприличную, может быть, жажду жизни,
и решил, что, кажется, нет такого.
Федор Михайлович Достоевский, «Братья Карамазовы»

фреска первая

ЭРЕБ

«я не верю в то что нас будут клеймить невидимыми клеймами следить за нами неслышно приказывать нам чтобы мы делали это и то нет мы не поддадимся внушению мы не будем выполнять приказы хотя вот в армии приказы выполняют солдаты а мы кто разве мы солдаты а может быть и солдаты просто мы не знаем что мы солдаты я не хочу быть солдатом но мне приказывают иди вперед и я иду вперед так надо мы все всю жизнь делаем что надо а не что хотим»

ИРА

«Ночь. Холод. Пыль миров. Молюсь на красоту…»

Ночь. Холод. Пыль миров. Молюсь на красоту
Звенящих стрел… седых полночных зарев…
Земля еще плывет. И на ее борту
Слепящей позолотой: МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС.

Так больно мне. Мой дом! О, где там Валтасар…
Завален мясом стол, залит вином… не вижу…
Лишь вижу на полмира – надо лбом —
небесный тот пожар,
Горячая звезда все ближе, ближе, ближе.

Ко рту он поднялся, индиговый туман.
Волны топор летит. И берега кренятся.
Титаник мой вопит. Молчит мой океан.
И не помянут нас. И не запишут в святцы.

Ни Библия-Коран… ни Шива, пляской пьян…
Ни свечкою – гадалка над картежной пастью…
Я вижу эту ночь. Хрипит мой океан.
Земля еще плывет. Обманываясь: в счастье.

Штиль. Ночь

Тишина. Это штиль. Это полный штиль.
Это невыносимо. Залеплен слух
Тишиной. Наша жизнь – легенда и быль.
Океан, и над ним летит птица Рух.
Ни тире. Ни точек. Ни вздрога волны.
Эта азбука Морзе… молчи, дитя.
Это только сны. Подводные сны.
Проплывают мимо, плавниками светя.
Мои руки, улыбку, сердце, ступни
Кровеносные водоросли оплетут.
Толща вод. Водяные лилии-дни.
Я со дна шепчу вам: я жива, я тут.
Отбиваю сердцем точки-тире.
Белый шум. Синий шум.
Дрожь черной свечи.
В Марианской впадине, в черной дыре
Я – антенна. О помощи не кричи.
Слишком яркая артериальная кровь.
Слишком вечно мы между звезд плывем.
Океан – это просто расстрельный ров.
На краю обнимемся – мы, вдвоем.
Неужели все кончено? Грохот внутри.
А снаружи – клятая тишина.
Утонула я, а плыву, смотри,
Среди рыб златых никому не нужна.
В океане, среди прилипал и звезд,
Может, тихо, бормотно – все началось?
В мою правую руку – по шляпку гвоздь.
В мою левую руку – по шляпку гвоздь.
Эти гвозди, заклепки, шурупы, болты…
Льдяный коготь клеймит обшивку насквозь.
Ты молчишь, океан. Значит, нам кранты.
Не скрипит гнилая земная ось.
Хруст: ломаются кости. Ржавая сталь
Разымается. Тонет в густой тишине.
Скрежет: лед уходит в немую даль.
Белый бинт замотает мой крик на дне.
Затолкают мне в глотку белую бязь.
Марлю резко швырнут на пирушкин стол:
Ты, утрись!.. А я еще не родилась.
Мой корабль на дно еще не ушел.
Вот минога с лимоном. Утка в яблоках вот.
Осьминоги пальцев ползут по столу.
Услади напослед копилку-живот.
Кьянти – в рот. Халдей хохочет в углу.
Музыканты! Эй! Корабельный оркестр!
…все уснули. Могильная, ртутная тишь.
А на дне, слышишь, нету свободных мест.
А на дне, слышишь, там никогда не спишь,
На безвинную, тинную явь обречен.
Ты все знаешь там. Да! Всех червей и рыб.
Да еще плывет твой железный челн.
Да еще в каюте – неслышный всхлип.
Это плачу я. Отраженье мое:
Там, в полночном зените, на синем дне.
Тишина. Перед зеркалом – сдернуть белье.
Мой корабль парит в зеркальном огне.
Я во времени гиблом отражена —
Оголясь, в панталонах, смешных кружевах.
Все уснули. Пачулей дух. Тишина.
Я напрасно смехом побеждаю страх.
Где-то в яме трюма, в огнекрылом аду,
Пьяно хлещет вода в железный бокал.
…на колени перед зеркалом упаду:
Жить оставь! Никто гибели не искал.
Еле слышно, бессонно земля дрожит.
Еле слышно, смешливо дрожит вода.
Тишина. Господь берет жизнями мыт —
За доставку груза в никуда, навсегда.

Белизна

Я белая.
Ночью замешено тесто.
Слепит белизною зима.
Я нынче невеста.
И можно сойти с ума
От счастья быть в белом,
в пуржистом, огнистом платье – один
Лишь раз надеть. В перекрестье похорон и годин.
Я белый, коряво вырванный из тетрадки в клетку,
несмелый лист.
Пишу нелепо, негладко. Я белый тигр, белый лис.
Я белый кит, ума палата, упоительный Моби Дик,
Косатки, дельфины, скаты ловят мой тонкий крик.
Я белая. Бумага я старая, с краю горелая.
Рвут меня, мнут,
Суют на растопку в печь, на кроху минут,
И жрет огонь все, чем на земле я жила —
Мечты, рыданья, выдумки, явь, все горит дотла.
Я белый пух. Мной подушка набита навек,
И спит на моей птичьей неге иной человек,
Иные слезы по наволке пятнами тихо плывут:
Ночная ладья, исчезай, этот берег крут.
Я нынче хозяйка. Я в белой холстине той
Кажусь себе на кухне Горой Мировою,
ризой святой,
Сверкаю, сияю!.. я баба на чайник… вот —
Качнется маятник, качнется тяжелый живот…
А вот в этом зеркале, не дай Бог заглянуть,
Я, в саване белом, пора собираться в путь,
В последний путь, ах, Господь, не хочется как,
Давай подложу Тебе, Распятому,
под щеку горячий кулак…
Все мягче бредить, мой милый… все слаще спать…
Я белая простыня, устилаю Твою кровать,
И я не растаю в моих полях по весне,
И я воздымусь к небесам в соборном огне!
Ах, милый, зри, раскинулась белизна
Моя – на полмира, на небо без края-дна,
На землю, изрытую рек слезами, такую мою,
Что глянет в душу мою глазами у меня на краю!
Я белая! Я сияю! Я просто одна звезда!
Лечу, а куда – не знаю, и может быть, в никуда,
И я превращаюсь в незримые,
чисто-белые письмена,
И не прочесть, не вычесть, не выжечь,
лишь я зарыдаю одна.

«мне опять объявляют войну…»

мне опять объявляют войну
со мной воюют за что ни за что
опять у чужой пустоты в плену
опять от холода мешком – пальто
опять на палубу в боль и соль
и в голь и вдоль да по мостовой
древняной пьяной а снега моль
побила шубу хоть волком вой
Титаник вновь под голой стопой
Титаник снова над головой
огнями Эльма клянись и пой
под ветром сивиллой седою стой
ты видишь – в море идет война
ты зришь – на суше война идет
она в грешный мир опять влюблена
обнимет жарко вопьется рот
железный – в радость соленых губ
дрожащих рожающих теплых моих
Титаник стланик железный труп
телега везущая в ночь живых
по шаткой палубе гордо тяну
и тело и душу и горний свет
сегодня мне объявили войну
против меня а меня-то нет
а есть только палубы дикий крен
распятый проклятый дощатый плот
седая пена всех Иппокрен
могильное дерево захлестнет

Началось

Не узнали, когда началось. Начало трудно
     за хвост ухватить.
Еле слышный толчок. Железного визга тонкая нить.
Не почуяли, слух воском залеплен
     и язык вырван когда —
Глянь, еще стоят башни, дамбы, пристани,
     берега, города.
Зри, еще стоит, плещется океан в чаше камней —
А ты бормочи Псалтырь, там о нашей земле,
     все о ней.
О нашем корабле дураков,
     изначально кроваво-святых,
Поверни каждого картой игральной —
     кроешь в дух и поддых.
Эта азбука Морзе, пульс наш больной,
     пот соленым венцом,
     зараженные точки-тире —
По лицу – морщины – резцом,
     по крученой дубовой коре,
А спилили дуб царев,
     сработали корабельную лестницу,
     кресла, столы, полы —
Три ногою паркет, полотер, отразится прелестница
     в зазеркалье, в заревах мглы.
Как мы тонем! Не знаем об этом. Не чуем жара. Не догадаться ничуть.
Это в трюме, у чертовых кочегаров,
     воды по колено, по грудь.
Сколы лиц лижет пламя битвы.
     Из мрака выхватит рот:
В саже-копоти глупо шепчет молитву:
     никто никогда не умрет.
О, вранье! О, под атласом первого класса
     к завтраку гонг!
     кружевное белье!
В небесах играют боги землей в пинг-понг,
     прохвосты, герои, жулье,
Вся дремуче-могучая публика снизу, оттуда,
     иллюминаторы где,
Жадно, смертно глазеет, глаза – поплавками, пляшущим чудом
      в ровной ночной воде.
Ты умеешь ли плавать? А ты, милый друг? А ты?
В океане любви не поставить
     ни надгробья, ни мраморных ангелов, ни кресты.
А вы слышали стук? А сип? А хрип? А резкий удар?
Бросьте! Сколько вокруг воды —
     авось, потушим пожар!
Ах, воды поднимется! До шеи! До глотки! До рта! До глаз!
Все приморские города затопит! А что,
     разве в первый раз?
И на старом бочонке, в нахлестах холодной зелени,
     вой голодного мокрого пса
Небеса разорвет! и уйдет в полет! в хор,
     где мертвые голоса!
И на роскошной двери в салон, дело дрянь,
     айсберг-белый-рояль, Вивальди-Бах,
Животом вниз – баба, младенец, козленок, лань,
     львица со львенком в зубах,
Да, потоп, да, осенило, Персей сверкает,
     это ж Сад Райский наоборот,
Да, потом, поймем, честь какая —
     сработать последний плот!
А как весело жили! Героями, трусами! А плакались: хуже нельзя!
Собирались друзьями-бусами,
     по суровой нитке скользя,
Выпивали, из-под ног табурет выбивали
     у подлой печали-тоски,
На последний корабль билет покупали,
     платой – сердце отдав из руки!
Жжет вода! Лезет вверх упрямо!
     Кто через сто тысяч звезд
Нарисует, как мы, крича это вечное: мама! —
     тут тонули – правдиво, до слез?!
Кто повторит эти наши, в зубах навязли,
     тьфу, смола-слюна,
Глаза намозолили, душу вынули, порвали бязью,
     всемирные имена?!
2020-й. 1912-й. Кровью – черта.
     До нашей эры иль без?
Безо всякого времени, плачет у кромки Ада
     голь-сирота,
     бедный бледный бес,
Да это же просто мальчонка с нижней палубы,
     где из людей настил,
Он родился в войну, и умрет в войну,
     а в мир его никто не пустил!
Он не Бог, не художник, не торжник,
     масло без хлеба,
     он просто рваный пацан,
Просто видит картину, где рушится небо,
     столбом встает океан,
Берега далекие загрызают жадно,
     до камней-костей,
     святого Эльма огни,
Рев зверей, вой матерей, успей, глотни, воскричи, помяни!
Парень, может, ты тут нарочно торчишь,
     часы бим-бом,
     перепутал ты времена?!
Окажись давно. Распахни альбом.
     Нарисуй чуму – без края, без дна.
Нарисуй свой детский, советский
     крестовый поход —
Как изба, срублена клецки судьба,
     без гвоздя распятье, вперед!
Нарисуй наш праздник, монаший подрясник, неравный бой
Ледокола с линкором, ледовым укором,
     соленой, в крови, губой!
Нарисуй наши флаги! Море отваги!
     Океан безымянных могил —
От Берлина, Вены и Праги —
     до земель, где никто не любил!
Эти, круглые, в форме планеты, столы,
     получки не жаль,
     чекушка, ржаной переплет,
И селедки сталь! И плывет корабль…
     Еще, слышишь, корабль плывет!
Пацаненок! Мы тонем! Дай обниму!
…но пока никто
Об этом не знает. Ну, легкий вздрог. Не пойму.
     Дыряво твое пальто
На локтях. Дай заштопаю. Дай поцелую. Дай…
Жальче всех – детей… держись, воробей…
     на ладонь поклевать слетай…
В первый раз в ресторане?.. что хочешь?..
     трепанги, анчоусы, расстегай?..
На-ка вилку, ложку… не стесняйся…
      зубешки не сточишь…
      радуйся, налегай!..
Растопи лед сведенных пальцев,
     радужек синих колодцы,
     зрачков морозный испуг —
Мы еще плывем, еще хрусталем смеется
     стола спасательный круг,
Еще взрослые пьют, и еще наливают всклень,
     а ты, дитя, все смотри,
Запоминай нашу жизнь последнюю,
     пирушку тайную, изнутри,
А все темнее, синей, лиловей,
     хоть звездная люстра еще горит,
И еще хлебают все свиньи хлёбово крови
     из золотых и алмазных корыт,
И еще влюбленные ищут друг друга лицом и лицом,
И еще никто не верит во смерть-подругу,
     ну, так всегда пред концом,
И стучит эта Морзе утлым сердцем,
     радио-гадость-помеха,
     под ребра мои, вкривь и вкось,
И пошло-поехало.
…не узнали, когда началось.

Шестикрылый

мне шестой поет шестикрыло шесть долгих глаз
напевает с разных сторон
навевает астролябию и ватерпас
и времен колокольный звон
сумасшедший один больной серафим
он поет мне вдруг про людей
разошелся по миру их сизый дым
отряхнули землю с корней
эти люди они отовсюду бредут
окружают меня берегись
я от Будущего прячусь мечусь в бреду
да и в Прошлом мне не корысть
этот хор собор с четырех света сторон
а когда б не четыре а пять
небосклон закутан во тьму пелен
не сорвать на флаги не снять
это небо спало сопело в гробу
плащаницу взрезали ножом
рассекали снега и войн городьбу
разрубали родильный жом
осторожно капустные эти листы
в них младенчик светится весь
кто мать ты кто отец это тоже ты
это боли легчайшая взвесь
этот нежный свет
святитель суёт
тебе в рот причащая Дары
не избегнешь ты суеты сует
отвратишься да до поры
я влюблялась бросала хватала хлеб
горько плакала сладким вином
а все мнили: кровь
жизни слепок слеп
и посмертная маска – сном
горе-новость по радио впиваю как
злой сухарь – красный разлив
попрошу не решкой – орлом пятак
напоследок глаза закрыв
бесконечность пятой шестой седьмой
вечной вечностью рот кривит
океан чернеет пора домой
во утробу
ничком
навзрыд
эти люди они столпятся там
у стерильного под лампой стола
повитухи глухи-немы пальцы к устам
перережут – и все дела —
пуповину
сочится красная боль
сквозь рыданье род решето
я была в миру перекатная голь
и у Бога буду никто

Мать и дитя. Первая волна

Эта палуба еще у меня под костылями-ногами.
Я хожу-брожу по ней спасательными кругами.
Океан так тих. Вся тиха квартира
На задворках лоции, на отшибе мира.
Из копченого чайника – бургундское наливаю.
Далеко, на горизонте, революция: звон трамвая.
Там мне лодка стальная в истерике шлет сигналы —
А я за столом сижу, за трапезою бывалой.
Ресторан утонул. А корабль плывет.
     Повожу глазами —
Ты, Веласкеса кисть, печатлей, что там будет с нами:
Обнаженка рыбы отменной,
     хек серебристый
     по медной чешуе-сорок-восемь,
Эрзац-кофе ячменный,
     в мензурке мед – под богатых косим.
А на диване – пацан. Отмыла от боли, поцеловала
В чистый лоб. Вчера добыла его из подвала.
Негде жить. Не беженец, не щенок, не крысенок —
Просто холопом брошенный в грязь
     Царский ребенок.
С небо целое очи. Глядит светло и сурово.
На коленках портки дырявы. Божья обнова.
Он мне честь отдает. Только мысленно. Я же вижу.
На столе – к нему ближе —
     селедки охотничья лыжа.
Утонул лаун-теннис, спортзал, шведская стенка,
Бери хлеб и кусай, на молоке ненавистная пенка,
Ты ее нежно намотай на вкусную сладкую ложку —
С твоим вензелем серебро…
     подбери губенками крошку…
Загляни, малыш, в щербатую, битую чашку —
Там земля на ветру дрожит в исподней рубашке,
Пальцы жарких пустынь вцепились во льды,
     голые плечи —
А в затылок ей, грешной, зенит
     звезды военными ядрами мечет!
Наблюдай… молчи…
     верти чашку в подводных пальцах…
Я фигуру ту – на палубе —
     надысь вышивала старухой на пяльцах!
Я фигуру ту, рвет норд рубаху, роза ветров ярится,
Шила рыбьей иглой,
     вывязывала на лазаретных спицах!
Что земля мне была тогда, что ураган-свобода —
Я плодом ее вынимала, молясь, матерясь,
     из матки родильного небосвода,
Я ее обмывала, крестясь, крестя,
     да видать, все зряшно,
Не поднять стакан, не глотнуть,
     не вкусить ни зелье, ни брашно!
Ешь ты, ешь, соболенок мой! Земля не утонет.
Видишь, мы плывем. Нам радио в ладони уронит
От Советского Информбюро
     о грядущей войне объявленье,
Ну так завтра то. Не боись… сохрани мгновенье…
На тебя, мой найденок, птичью лапку надену,
     блаженство рода,
За тебя, мой царенок, хоть в огонь прыгну,
     хоть в воду,
Для тебя, живенок, попру смертию смерть,
     повезет, может,
Как всегда попирали мы тьму —
     алмазным морозом по коже!
Ешь ты, ешь, не сиди,
     кофеек ячменный твой стынет,
Мы по морю ночному плывем в дырявой корзине,
Я тебя тоже вышью, шелком-гладью по снегу,
     когда стану девчонкой,
Ждать недолго, ты ешь,
     а я пока лишь поплачу тонко,
Лишь воспомню всю мою
     ясную, красную, несчастную Атлантиду,
А корабль плывет, а мы тонем медленно,
     незаметно с виду,
И я режу хлеб на тарелке,
     а там, в круге фаянса, изображенье:
В море тонет корабль,
     украдливо, дико это движенье,
Пахнет хлеб ржаной головенкой твоей,
     княжич малый,
Хоть кусок возьми, нашу трапезу меж людьми
     начинай сначала,
Топки полны углём, умереть нам влом,
     гордо реет красное знамя
На бушприте, и в горле ком,
Бог забытый плывет, смеется со всеми нами.

«не смейтесь я бы хотел стать Патриархом и мысленно каждый день обращаться ко всему народу с добрым и ласковым словом доброе слово и кошке приятно а уж человеку подавно я бы шел каждый день на службу и понимал что за мной стоит вся страна и молится вместе со мной ну не вся страна конечно а те кто правда верит а я вот не знаю верю я или нет не смейтесь и в духовную семинарию мне поступать поздно время мое утонуло»

ИЛЮША

Роды на корабле

…а я только тут повитуха —
ай-яй-яй, у самой себя!
да, отстань, колобродит, бредит старуха,
иссохшую грудь теребя.
этот хлеб уже высох на пересылках,
изо рта этого все напились до скорбей,
до отвала,
а я старая свинья-копилка —
на счастье разбей.

на сем корабле никуда нету брода.
дырява у всех мотня.
на сем корабле принять нету роды
никогошеньки, кроме меня!

баба, раздвинь дебелые ноги,
белокурые космы разбрось
на потной подушке. ляг при дороге.
ничего не видать из-за слез.
ну, поплачь, в родах завсегда бабы плачут,
ревут ревмя.
мы тонем, брехал капитан, за все заплачено,
валяйся тут голомя.

согни так ножонки… ах-ах, потужься…
да тужься, тужься давай…
не ленись, грудей разбросай окружья,
вздымай живота каравай.
эх, жадно как мужики кусали,
и лишь младенца отец
так целовал нежнейше, в печали,
на музыке сердца игрец.

ах, баба, так я ведь тоже баба,
старуха хотя я,
хоть
забрюхатеть однажды,
за то выпить хотя бы,
плодитесь, завещал Господь,
и размножайтесь,
и возжигайтесь,
а сгинуть неохота как,
на свет Боженькин наново в воплях рожайтесь,
затылок – из чрева кулак.

ну, тужься, кряхти, да, ты, царица,
крутилась под мужиком,
а нынче ты зимняя, ты волчица,
под простынёвым кустом.
ножки-то гладки – а в шерсти, вижу.
зубы – звезд корабли.
твой волчонок все ближе, ближе.
воды уж отошли.

…руки мои все в кровище, толкается, лезет головка
Нашей земли, в волосенках мокрющих
     голая голова,
Я ее внутрь заталкиваю, возвращаю хитро и ловко
В красную тьму, где она еще так недавно жива,
Где ей тепло и покойно, и мутно,
     и сладко, и чутко, и чудно,
Слепо: ни хлеба, ни молока,
     ни Преждеосвященных Даров,
Где ей стожарно, молитвенно,
     тайно, бесслезно, безлюдно,
Околоплодное море Мечты, Граалевый ров,
Где багряных хвощей
     полоумно переплетутся отростки,
Алый копытень, красная сныть
     живой сосуд обовьет,
Бог из коего пить протянет —
     не по ранжиру и росту —
Мне, повитухе:
     о мире собакой на льдине воплю в ледоход.
Я только баба, и ты только баба! Ребенок родится
Ни на земле, ни в небе,
     ни в кристаллами соли и пламенем рыб
     горящей воде!
Он из тебя сейчас вылетит радугой,
Гарудою-птицей, Рух-птицей,
Кровью смарагда-Симурга на вспаханной борозде.
Плечики вот показались…
     почудились птичьи, крестами,
Лапки-царапки… камеей, отливкой Челлини —
     ладони и ноготки…
Что ж орешь так?! закрою рот твой
     морщинистыми перстами:
Хочешь, кусай, грызи сухарь
     моей стесанной грубо руки.
Баба! давно у меня, повитухи-прорухи,
     не руки, а лапы,
Так изработаны, так измолоты временем в пыль —
Била по клавишам!..
     бревна пилила-рубила – нахрапом —
Сосны на лесоповале…
     валился хребтины шаткий костыль…
Жгуты белья обхватывала,
     как осетров за хвосты, за жабры.
На демонстрации – ввысь знамена —
     тяжкое древко, победная весть!
Тесто месила к Пасхе, запрет Кремля куличу,
     да с пальца слижу изюмно и жадно…
А уж сколь мужиков общупано, глажено —
     стыдно, да не перечесть…
Мыла посуду, все мыла ее, все терла, мыла и мыла,
На руки по сто раз в день
     принимала родильный фарфор,
Сталь и фаянс, алюминий-чугун,
     плоский, ржавый, постылый
Мир сковородный, где масла визжит
     пузырящийся пыточный хор…
Ты уж прости, мать… тебя грубыми теми руками,
Тяжкими железяками,
     мавзолейным мясным гранитом ожгу…
Что залежалась?! замолкла?! ори!
     лучше злобное пламя,
Крик заполошный! чем ужин,
     отданный молча врагу…
Брюхо твое – цунами! Встает между нами!
Вымечешь звезды сейчас, осетриха!
     Готова твоя икра!
Брюхо твое – рыданье,
     громадное, до поднебесья, пламя,
Феникс, а ну, выпрыгивай из огня кровей, из костра!
Ну же! Давлю кулаками на оба твоих колена!
Тужься! Вопи! На весь мир подлунный блажи!
Он вылетает! За кормою клубится кровавая пена.
Он выстреливает – собой – в неистовые рубежи!
Он выдирается вон, сам с усам,
     ах, какой молодечик,
Из казана преисподней,
     из красной гущи дожизненной…
     помнить не сметь…
Баба! да ты не трясись! ливнем – пот!
     не держать соглядатаек-свечек
Ни над усладным ложем твоим,
     ни над родами в смерть!
Еле успела схватить!
Прижимаю к остылому,
     гулом навек отвылому брюху,
Ах, отрожавшему, ах, задрожавшему
     страшно, празднично так,
Вымазана кровью твоей, святая Матерь,
     корзина твоя бывалая, повитуха!
Красное тельце от слез не различу,
     башку, как мокрый кулак!
Вот рассмотрю! ух ты, парень!
     порвали тут мне на пеленки
Простыни кружево фризское…
     корабельный всучил кастелян…
Пряди-водоросли через лоб…
     пищит больно, тонко…
Вот заорал! мать, покинул тебя, будто гроб,
     пробил, красный таран,
Мощный сугроб живота твоего!
     воскресенчик! могучий младенчик!
Красная гирька на мощных моих, очумелых руках!
На светозарнейшем лбу не терновый венец —
     потный венчик!
Баба, глянь… а пятки… малютки…
     наперстковый, бисерный страх…
На! Ухвати!
     Наспех в кружево я Титаниково замотала
Этого сына Титана,
      ногами твоими снежными – в страсти —
      схваченном в плен,
Быстро от крови безвинной, винной обтерла его,
      завернула в полей одеяло,
В йодистой соли виток!
      во дворцовый инистый гобелен!
Баба! ты родила!
А правда ль, я роды ловко твои принимала?!
Как суетилась! как хлопотала!
     да разве оценит кто…
Выпростай грудь. Вот так!
Дай ноги укрою
     верблюжьим, можжевеловым одеялом.
Плечи укутаю голые драповым довоенным пальто.
Баба! Корми! Ты мой мир родила.
Наш мир, бери выше!
Он населится, дай срок,
     зверями, птицами, ангелами, людьми!
Зри, он к тебе присосался. Он ест тебя.
Чмокает. Дышит.
Вышел послед. Исчезающий свет.
Надейся. Живи. Корми.