Kitabı oku: «Наследие»

Глава 1. Дом, милый дом

Я, как обычно по пятницам, сидел за стойкой бара со стаканом рома в руке. Какой по счету стакан, что был за бар – трудно сказать. Специально стараюсь уходить как можно дальше от дома, всегда в разном направлении. Шагаю, не разбирая и не запоминая дороги, пока не достигаю заветной цели: самого захолустного заведения, которое можно найти в пятничный вечер после полуночи. Одно из преимуществ больших городов – таких мест навалом, и при желании всегда найдешь что-то новое, но по сути, такое же злачное и до неприличия обыденное.

Во время своих пятничных вылазок я не ищу приключений: ни драк, ни романтических знакомств на одну ночь. Скорее, пытаюсь побыть с самим собой вне будничной суеты. Странный способ, не правда ли? Может быть, зато безопасный. Мой друг ром действует как анестезия, если освобожденные им же мысли начинают резать слишком глубоко. А весь антураж заведения: от запахов до ненавязчивой, приглушенной музыки, при необходимости вовремя вызволяет из цепкой хватки призраков прошлого.

Вибрация телефона в кармане куртки ненадолго вывела мозг из алкогольного дурмана. Номер незнакомый. Кому понадобилось звонить в половину второго ночи? Обычно я не отвечаю на звонки от неопределенных абонентов, но к тому времени уже успел изрядно опьянеть, так что идея поговорить с очередным майором полиции Наебайло, беспокоящегося о сохранности моих финансов, показалась забавной.

В трубке раздался низкий, глубокий мужской голос, но в тот момент, начисто лишенный интонационных красок. Я сразу узнал его, хоть и прошло двадцать лет. Голос моего старшего брата молниеносно прогнал весь хмель из головы и заменил его хаотичными, словно меняющиеся картинки в калейдоскопе, воспоминаниями. Такими же яркими, быстрыми, но одновременно тяжкими и безрадостными. Сломанная в юности ключица неприятно заныла. Брат безэмоционально сообщил, что наш отец скончался (туда ему и дорога), перед смертью оставив завещание, с которым его дети (оставшиеся трое из пяти) смогут ознакомиться после поминок, собравшись в семейном доме.

«Похороны назначены на вторник. Тебе здесь не рады, но последней волей отца было собрать нас всех, и я бы тебе не советовал ею пренебрегать». – Голос брата стал угрожающе глухим, как тихое рычание волков, обитающих в тех местах, где я вырос.

После связь оборвалась.

Резко стало нечем дышать. Легкие сжались в два крошечных лепестка, не давая сделать вдох. Как тогда… на болоте. Мне нужно на воздух.

Не помню, как вышел из бара и где бродил остаток ночи. Рассвет застал меня на берегу Невы, недалеко от Кунсткамеры. Какая ирония: «урод в семье» оказался рядом с коллекцией уродов Петра Великого.

***

Мною было принято решение лететь. Нет, меня не напугала явная угроза в словах брата, он более не вызывал того трепета, от которого сводит конечности. Я хочу поставить точку. Хочу увидеть его тело в гробу и наконец осознать, что все закончилось. По-настоящему. Навсегда. И еще… я так ни разу не был на их могиле, а это последнее, что от них осталось, во всяком случае, единственное, до чего можно дотронуться.

***

Самолет приземлился точно по расписанию. Транспорт в деревню, где прошли мое детство и отрочество, ходит еще реже, чем Летучий Голландец всплывает на поверхность в «Пиратах», поэтому я сразу поймал такси. Пейзаж менялся очень быстро: позади остались крохотные магазинчики, кирпичные и деревянные здания, обветшалые автобусные остановки, мигом переносившие рискнувшего забраться так далеко в советское время. Деревья росли выше и чаще, закрывая почти все небо. Листья больше не переливались сочным зеленым цветом, они постепенно приобретали иссиня-серый оттенок.

Таксист высадил меня на подъезде в деревню – дальше ехать не представлялось возможным. Я вышел из машины и вдохнул полной грудью сельский воздух. Он не изменился: свежий, с ноткой жимолости, опьяняющий и одновременно делающий голову ясной.

***

Дом моей семьи находится на высоком холме, достаточно далеко, с другой стороны деревни. Позади дома, снизу от холма, простирается топкое болото. Что за ним – никто бы не смог дать ответа: место то – гиблое. Да и к нему в гости деревенские без надобности предпочитали не захаживать. Вокруг дома всегда стоит туман, в зависимости от времени года, он либо густеет, либо чуть рассеивается. Когда бушует непогода, кажется, молнии так и норовят попасть в крышу, но из-за тщетности попыток, в бессильной ярости неистово бьют в землю, освещая ярким холодным светом полумрак вокруг дома. Современный Грозовой перевал, перекочевавший из СССР в постсоветское пространство. Он специально выбрал это место для постройки – ничто не должно было отрывать его и его семью от труда на земле и молитв.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как прошел деревню и приблизился к холму. Как и двадцать лет назад, дерево, изуродованное молнией, продолжало стоять рядом с домом, протягивая мертвый ствол, теперь больше похожий на обнажившийся скелет, к небу.

Шаг. Дышать становится тяжелее.

Молния бьет в дерево. Крепкая рука со всей силы бросает меня на землю.

Еще шаг. Меня знобит. Зубы выстукивают барабанную дробь.

Острая, нестерпимая боль в плече, и из глубины легких вырывается вопль, слетающий с губ пронзительным визгом.

Тупые рези в животе заставляют остановиться и, скорчившись, присесть.

Жестокий удар в живот обрывает мой визг. Резко перестает хватать воздуха. Мне нечем дышать.

«Молись, встань на колени и молись, греховное отродье!»

«Подняться!» – Приказываю себе. – «Вслух! Сосредоточиться на собственном голосе!»

«Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен….»

«Бог покарает тебя, грешник!»

«Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем…»

«Черти утащат тебя в ад!»

«То ль, как рощу сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь».

Дыхание выравнивается. Я встаю в полный рост, и кулаки непроизвольно сжимаются. В сумерках отчий дом смотрит на меня пустыми глазницами темных окон.

Дом, милый дом.

Я готов.

Глава 2. Дороги, которые нас выбирают

Я остановился на полпути к дому. Сейчас мне там быть необязательно. Меня очень давно ждут в другом месте.

Кладбище располагалось вблизи леса, такого густого и темного, что даже опытные деревенские грибники не рисковали заходить вглубь при свете дня, а уже надвигалась ночь. В лесу обитали волки, и порой селяне могли слышать вдалеке их протяжный вой. Впрочем, я не припомню, чтобы волк напал здесь на человека. Только если с наступлением холодов они могли попытаться загрызть забытую по пьяни во дворе скотину, как это случилось в двухтысячном году. Дед Архип сам был виноват. Не рассчитал с горилкой, заснул раньше, чем запер дверь в сарай. Проснувшись поутру, пошел доить свою Машку, а доить уже было некого. Горевал тогда дед Архип сильно: корова, считай, кормилицей его была, да к тому же стельная.

Я с трудом представлял, как буду искать их могилы. Помню, говорили, что похоронили почти на границе с лесом, но за двадцать лет кладбище прилично разрослось, да и в сгущающейся темноте надписей на надгробиях не разобрать. Пришлось включить фонарик в телефоне и довольно долго плутать среди памятников.

Когда я уже готов был сдаться и повернуть к дому, фонарик осветил родное, любимое с детства лицо. Данилова Людмила Константиновна. 1957-2003. На фотографии она была такой, какой я ее помнил: черные волосы, цвета вороного крыла, ни одного седого; точеные скулы, густые темные брови правильной формы и яркие глаза цвета ясного, чистого неба. С портрета мама смотрела на меня с нежностью, как будто все понимала и за все простила. Тут же рядом находились еще две могилы с общим памятником – Даниловы Анна Викторовна и Екатерина Викторовна. 1983-2003. Моя семья. Моя настоящая семья. И все, что от нее осталось – два холодных надгробия, на которых не было ничего, кроме имен и дат. Большего, видимо, не заслужили. Больной фанатичный ублюдок!

Я вдруг так пронзительно ощутил свое одиночество! Оно сдавило мне горло колючей лапой, не давая слезам покатиться из глаз. Лишь только ком в горле разрастался и, казалось, обжигал изнутри. Я не мог плакать тогда, не могу и сейчас. Появилось ощущение, будто меня обездвижили, и все, на что я способен – это только чувствовать боль каждой клеточкой своего тела, не в силах сделать ничего для того, чтобы от нее избавиться, даже закричать. Двадцать лет я выстраивал свою жизнь, пытаясь обрести если не счастье, то хотя бы спокойствие. Но стоило вернуться сюда, как все, что с таким трудом создавалось, рассыпалось. Медленно опускаюсь на колени, с равнодушием осознавая, что, если бы сейчас из леса вышла голодная стая волков, я был бы ей рад.

***

В доме горит свет. Толкаю входную дверь, она со скрипом поддается. Вхожу в темную прихожую и останавливаюсь.

«Алексий, – низкий голос раздается в глубине дома, – а мы тебя уже и не ждали. Ну что же ты там стоишь, как неродной? – Мне даже не нужно видеть лицо брата: всем своим существом чувствую, как оно исказилось при этих словах: «как неродной». – Проходи, ты как раз успел к трапезе».

Медленно снимаю верхнюю одежду и двигаюсь на звук его голоса, в столовую. Братья сидят за накрытым к ужину столом.

«Алексей». – Произношу я, останавливаясь в дверном проеме. Наши взгляды со старшим братом пересекаются, его глаза впиваются в мои, в них отражаются презрение и злоба.

Не опуская взор, я произношу: «Добрый вечер, Илья».

Затем кивком головы приветствую среднего брата: «Михаил».

«Илия». – Голос старшего понизился до глухого рыка.

Обстановка накаляется, я каждой порой чувствую всю мощь ненависти Ильи ко мне. Михаил же невозмутим, как и всегда, лишь переводит насмешливый взгляд светло-карих глаз то на меня, то на Илью. Михаил всегда любил наблюдать. Воцарилась звенящая тишина. Я не знаю, чем могла бы завершиться эта ситуация, если бы в столовую не вошла молодая женщина с подносом.

«Моя жена Ксения». – Представил мне девушку Илья.

И, обращаясь уже к жене, добавил: «Можешь идти. Поешь позже».

Говорят, первый ребенок похож на отца. В случае с Ильей это абсолютная правда: из нас всех он больше всего походил на него, и не только внешне: характером, фанатичным отношением к религии, в выборе женщин. Жена Ильи была примерно моей ровесницей, значит, разница в возрасте у них довольно приличная – лет десять точно. У отца с мамой разница была в 32 года. Что ж, брату есть, куда стремиться.

Михаил вышел из-за стола и принялся расставлять перед нами пиалы с дымящимся супом. Когда все было готово, Илья произнес: «Помолимся и поблагодарим Господа за хлеб наш насущный».

После чего он повернул голову в мою сторону: «Не прочтешь молитву, Алексий?»

Смотрю на брата в упор и, стараясь, чтобы голос звучал ровно, отвечаю: «Спасибо за доверие, Илья, но за двадцать лет я, боюсь, позабыл слова».

Зрачки глаз брата сузились, верхняя губа чуть приподнялась. В этот раз ситуацию спас Михаил, с неизменной усмешкой уверив нас, что возможность прочитать молитву почтет за честь.

Не успел Илья поднести ложку ко рту, как та полетела на пол.

«Ксения!» – Заорал он.

Женщина вбежала в столовую.

«Я сколько раз могу тебе повторять, что еду нужно остудить перед подачей, заранее разложив или разлив по тарелкам!»

«Но я так и сделала…» – Ксения хотела продолжить, но пиала с супом уже запущена в нее, а мой старший брат угрожающе направляется к жене.

«Сколько раз мне тебе повторять, что еда должна быть горячей?! Я, что, по-твоему, свинья в хлеву?! Или я не заслуживаю горячей пищи, после того, как прогорбатился на всех вас целый день?!»

Тарелка со звоном разбивается о стену. Мама, зная нрав мужа, поспешно выводит нас из-за стола. Он перехватывает ее тонкую, маленькую руку и с силой сжимает запястье, причиняя боль…

Мой язык срабатывает быстрее мозга: «Сожрал бы и так, не поперхнулся бы».

Сначала Илья замирает, потом медленно поворачивает голову в мою сторону, смотрит, будто видит впервые, но губы уже расползаются в оскале. О да, он этого ждал. Брат ринулся на меня, раскидывая попадающуюся на пути мебель. Я молниеносно вскакиваю со стула. Натренированное за пятнадцать лет тело само уворачивается от летящего в лицо кулака; в это же время ладонь наносит удар-шлепок в пах. Илья сгибается пополам и сразу же получает коленом в лицо, следом – еще два быстрых, но сильных джеба, а тоби-маваши-гери отправляет его на пол.

Брат смотрит на меня снизу-вверх и хрипит, сплевывая кровь: «Наконец мужика в себе отыскал? Сейчас мы посмотрим, кто из нас мужик!»

«Братья, братья, – раздается голос Михаила, – побойтесь Бога, ну не при отце же!»

Михаил быстро приближается к Илье и шепчет тому что-то на ухо, помогая подняться. Ксения неотрывно и изумленно разглядывает меня. Я ловлю ее взгляд и теперь могу рассмотреть, насколько красива эта женщина. Мои глаза не отпускают ее, а по телу проходят горячие волны. Михаил провожает нашего брата до выхода из столовой, Ксения выходит вслед за мужем. На пороге она оглядывается, и, осознав, что я все еще смотрю на нее, поспешно и смущенно отворачивается.

Глаза неотрывно наблюдают, как удаляется ее точеная фигурка. И только после того, как силуэт женщины скрылся в темноте прихожей, до меня доходит: «Миша, а что ты имел в виду, говоря «не при отце»?»

Брат посмотрел на меня, как на несмышленое дитя: «Ну как же? Наш отец у себя в комнате, готовится к упокоению».

Только сейчас я замечаю, что в столовой нет зеркал. Ноги сразу становятся ватными. Я не знаю, зачем, но я направляюсь в его комнату. Мебели в ней нет, как и света, повсюду – зажженные толстые церковные свечи, а посреди стоит черный, лакированный, открытый гроб. Он лежит в нем со скрещенными на груди руками.

Слышу позади шаги Михаила.

«Вы с ума сошли?» – Хрипло задаю вопрос, оглядываясь на него.

Я готов поклясться – в этот момент глаза среднего брата сверкнули красным в темноте.

Глава 3. Загадка мертвеца

Я лежу на кровати в комнате, которая раньше отводилась мне. Признаться, я удивлен: за двадцать лет в ней ничего не изменилось. Та же мебель, ее даже не переставляли; стены мрачного серо-синего цвета, да и запах остался прежним. Не смотря на всю убогую аскетичность пространства и унылые краски, с этой маленькой частью дома у меня связаны хорошие воспоминания. В те вечера, когда его не было, Аня и Катя любили заходить ко мне. Мы обожали играть в жмурки. Забава была того веселее, что от ведущего очень сложно было увернуться – размер комнатушки не позволял. «Ваде» всего лишь следовало пошире раскинуть руки и двигаться на звук. Задачей остальных было этих самых звуков не издавать и, по возможности, застыть. А еще лучше, где-нибудь спрятаться: за занавеской или просто залезть на кровать. Не смеяться было трудно, особенно, когда Катя водила. Она смешно оттопыривала живот, нарочно косолапила, и пела «песню медведя»: «Мишка по лесу идет, мишка ягодки найдет, мишка ягодки сорвет, и детишек позовет. Дети малые придут, с мишкой зиму проведут».

Вдоволь наигравшись, мы падали на кровать, и мечтали, кем станем, когда вырастем. Катя хотела «о животинках заботиться», Аня – помогать Кате, а я был уверен, что стану летчиком. Заберу маму и сестер, и мы улетим туда, где мама будет печь свои изумительные творожные лепешки только для нас и где живет много разных животных, которых обязательно надо очень часто чесать и гладить. Потом приходила мама и пыталась уложить нас спать. Мы просили рассказать сказку, а она делала вид, что сердится, ведь время позднее. Но сказку всегда рассказывала. И всегда новую…

***

Меня разбудил глухой стук, доносившийся снизу. Я посмотрел на часы: 1:11. Надо же, даже не заметил, как вырубился, хотя был уверен, что не смогу уснуть так близко от его тела в гробу.

Стук усиливался. Не хотелось бы, но надо пойти посмотреть, в чем дело. Может, форточку не закрыли, тогда так и до утра простучит.

Я вышел из комнаты и спустился на первый этаж, покосился туда, где лежал труп. Хорошо, Михаил догадался закрыть дверь. Теперь виден только слегка мерцающий свет свечей, мягко струящийся из-под щели между дверью и полом.

Периодичные удары доносились из столовой. Действительно, форточка нараспашку. Я направился к окну, но закрыть не успел. Сзади послышался легкий звук шагов, и в этот же момент тонкие нежные руки обняли меня за плечи: «Лешенька, сынок…»

Я резко обернулся, сзади стояла мама.

– Мамуль, как ты тут…как такое возможно? – Обнимаю ее крепко-крепко, как в детстве. – Мамочка, я так скучал. Мам, я так виноват!

Она ласково смотрит на меня, потом прикладывает палец к губам, тем самым прося помолчать.

– Очень мало времени, сынок. Ты должен вспомнить, почему отец стал таким…

– Уродом?

– Нет, сыночек, пожалуйста. Вспомни, когда и как он обратился к вере? Почему стал таким религиозным? Вспомни, с чего все началось, это очень важно!

Из прихожей раздался скрип открываемой двери… но не входной. Господи, не входной!

Пытаюсь взять маму за руку, но пальцы сжимают воздух: «Вспомни!»

Я слышу звук шаркающих шагов. Он приближается. Оно идет прямо в столовую, прямо ко мне. Я каменею от ужаса. Ближе. Сердце пропускает удар, легкие опять отказываются дышать. Я не могу пошевелиться, ноги будто одеревенели.

Сначала снизу показалось пол стопы со скрюченными пальцами, потом костлявая, трясущаяся рука серо-синюшного оттенка взялась за косяк. Медленно, еле переставляя ноги, он полностью показался в дверном проеме. Голова низко опущена, спутавшиеся седые волосы закрывают лицо. Это идет прямо ко мне, неотвратимо.

Я не могу пошевелиться, не получается даже закрыть глаза. Не доходя до меня буквально трех шагов, он останавливается и чего-то ждет. Неожиданно настолько резко вскидывает голову, что я слышу, как хрустят его шейные позвонки. Абсолютно белые, выцветшие глаза уставились на меня, верхняя губа приподнялась, обнажая зубы. Невероятно большие, особенно клыки.

«Приехал. – Просипел он. До меня донесся сладковатый запах разложения. Мертвец потянул ко мне руки, а лицо исказилось мученической гримасой. – Мы все здесь останемся!».

С темно-синих вздувшихся тонких губ слетел громкий стон, в нос ударил могильный, сырой смрад.

Наконец я закричал; истошно, во все горло.

Просыпаюсь от собственного крика.

***

Похороны и поминки прошли спокойно. Могилу вырыли в самом начале кладбища, далеко от мамы и сестер, чему я был очень рад.

Людей было немного: я, братья, Ксения и нотариус. Никто из односельчан не пришел.

После поминок, мы все, кроме Ксении, собрались в столовой, где нотариус собирался зачитать нам завещание. Если честно, я не совсем понимал, что тут можно было завещать? От былой роскошной фермы остался только этот дом. Если дело в нем, пусть Илья и забирает. Заслужил, как-никак.