Kitabı oku: «Пестрая лента. Сборник рассказов», sayfa 2
Давно это было…
Давно это было… Очень давно… В далекие 80-ые, когда и в страшном сне не могла присниться абхазская война, трупы на улицах, горящие дома, взрывы и автоматные очереди, крики женщин, оплакивающих своих мужчин, страшные в своей обреченности толпы беженцев, тянущиеся через русскую и грузинскую границы…
***
Крохотный, но бойкий Очамчира лениво подставлял бока все еще жаркому сентябрьскому солнцу, морской прибой игриво охлаждал нагретую до температуры плавления стали прибрежную гальку. Равномерно переворачиваясь, как куры-гриль, поджаривались отдыхающие, время от времени окупаясь в теплый черноморский бульон.
Среди коричнево-золотистых, красно-коричневых, шоколадных тушек и мощей яркими белыми пятнами выделялись на этом пятачке городского пляжа три девицы, радующие глаз любителя разнообразных типажей. Одна – белокожая голубоглазая армянка – Анка, другая – Лялька – типичная славянка с усыпанным веснушками лицом и длиннющей гривой рыжих волос, третья – Нана – пышнотелая южная красотка, в которой смешалась грузинская и абхазская кровь.
С ней-то и к ее родителям приехали девчонки-студентки на несколько дней в сентябре погостить и поваляться на пляже перед наступлением осенне-зимья. В первый же вечер во время прогулки по набережной под неярким светом фонарей в густом шашлычно-кофейном аромате к белокожим «новеньким» поспешили горячие южные парни. Самый бойкий, даже не всматриваясь в лица (а зачем?), торопливо начал привычную песню:
– Дэвушки, куда спешим? Пайдем туда-сюда погуляем, шашлык покушаем, вина выпьем…
Договорить свою приветственную речь он не успел. Нана, как представитель принимающей стороны и коренная жительница этого южного мегаполиса, резко затормозила и обдала наглеца испепеляющим взглядом поистине бездонных очей.
– Ты что это, бобик, нюх потерял? На своих бросаешься?
Резвый джигит смешался от неожиданности – так ответить посмела бы не каждая! – а его уже тянули за рукав приятели:
– С ума сошел! Это Гугулика сестра! Наверное, с подругами приехала. Гугули узнает – убьет!
Приезжие девицы облегченно выдохнули, осознав, что находятся под надежной защитой пока еще незнакомого, но могущественного Гугулика. Вдоволь нагулявшись по прибрежью уже без всяких осложнений (нынешний скоростной Интернет – ничто по сравнению со скоростью распространения слухов в те времена), троица явилась на семейный ужин к родителям Наны.
Ну и каково же было их коллективное удивление, когда они увидали сидящих на лавочке во дворе своих «оскорбителей». Джигиты были до зубов вооружены букетами, корзиной с краснобокими яблоками, янтарными грушами и треснувшими от спелости инжиринами, а также бесчисленными извинениями за попытку знакомства в традиционном стиле «на югах».
За ужином братание продолжалось. Стол возглавлял тот самый грозный Гугули (по-грузински «кукушка»), вел он вечер в лучших традициях кавказского застолья и гостеприимства. Тетя Маро неустанным челноком сновала от кухни к огромному столу в саду и обратно, добавляя все новые и новые вкусности и при этом очень горевала, что маджари еще совсем молодое, играет.
Ага, играет! Кто не пил этот изумительный «компот» с оттенком драгоценного граната, тот не знает коварства этого вина. По слухам, сам «отец народов» был его горячим поклонником. Пьется легко, замечательно утоляет жажду и тут же ее вновь вызывает, чтобы запить новой порцией. Веселый вечер закончился и вовсе уж безумным весельем: прыгали с волнолома в море, заплывали за буйки, пытались доплыть до Турции по лунной дорожке, втроем долго искали в сумках ключи от теткиной квартиры, куда их гостеприимно поселили, терпеливо совмещали ключ с замочной скважиной…
Наутро первый раз в жизни (все ведь когда-нибудь бывает в первый раз в жизни!) наши героини почувствовали на себе тяжелую длань похмелья. Голова разламывалась на куски при попытке поднять ее с подушки, белый свет немилосердно бил в глаза, ну, дальше вы знаете… Телефонный звонок прозвучал артиллерийским залпом: тетя Маро звала обедать. Так, значит, логически рассуждая, время завтрака уже давно прошло.
Путь их к дому родителей Наны лежал через набережную. Там, внизу на пляже уже вовсю жарились шашлыки и отдыхающие. Лялька резко остановилась и расширившимися от ужаса глазами уставилась на что-то. Подружки проследили глазами за ее взглядом. Волнорез… Старый, высокий, потемневший от времени, поросший скользкими водорослями, он выглядел очень грозно и внушительно.
– Это мы вчера ночью? Оттуда? И в море? – плохо выговаривая несколько букв от запоздалого страха, спросила бледная Лялька. Подруги молча подхватили ее под руки и поволокли навстречу обеду.
Обед был в лучших традициях (см. описание ужина). Вновь тетя Маро ткацким челноком сновала между кухней и столом. Вот она, улыбаясь, несет огромный стеклянный графин, до краев наполненный гранатовым соком, и ставит его перед гостями. Изумительный цвет напоминает…
Нана, увидев мучительно поднятые к небу глаза Анки и совсем уже побледневшие веснушки Ляльки, возопила:
– Мама! Ну что ты делаешь? Персиковый неси, персиковый. Он хоть другого цвета!
***
Потерялся след Наны, далеко за океаном живет Анка, давно нет в живых Гугулика – погиб, застрелен на той войне. Кем? Абхазом – за то, что наполовину грузин? Грузином – за то, что был наполовину абхаз? Бог ведает! С горя умерла тетя Маро – какое материнское сердце перенесет боль такой утраты…
На месте их дома – обугленные развалины, злым бурьяном зарос любовно ухоженный когда-то сад. И лишь уцелевший виноград сплошной стеной упрямо обвивает покосившуюся ржавую калитку и полуразрушенный забор. Как будто ждет своего винодела, ждет своего часа. Дождется ли?
Лялька
Как же несправедлива бывает судьба! У одной сестры и образование, и квартира в далеком столичном городе, и муж – мастеровой и непьющий, и достаток в доме, а детей нет и уже никогда не будет. А у другой – всего богатства: бревенчатая изба в глухой сибирской деревеньке, наработанные в колхозе трудодни да муж, что по-некрасовски «до смерти работает, до полусмерти пьет». А детей пятеро – четыре дочки и сын.
Елена, она же Евлампия (так назвали родители-старообрядцы), приехала в гости к матери и сестре Марии после долгой разлуки и с тайной завистью посматривала на своих племянниц с мыслью: «Ну почему? За что?». Четверо пошли в отцовскую породу: долговязые, темноволосые, темноглазые. А последыш – тезка – была похожа на одуванчик в белом облаке кудряшек, с голубыми глазенками и щедрой россыпью веснушек на вздернутом носу. В семье ее называли Лялькой.
Лялька ни на шаг не отходила от приезжей тетки. Ее детское воображение было поражено невиданной шляпкой, дивными подарками, полным чемоданом краснобоких яблок и рассказами о далекой чудесной стране Грузии, где живет эта волшебная тетка со своим мужем.
– Отдайте! И вам легче будет и ей у меня хорошо будет! Я и воспитаю, и образование дам. Она вон какая смышленая. Уже столько стихов со мной выучила. Ну что ей здесь, в деревне, делать? Богом прошу – отдайте…
Она вся в слезах стояла на коленях перед сестрой и матерью, умоляя отдать ей на воспитание прикипевшую к сердцу Ляльку. Старая бабка Татьяна – суровая старообрядка – строго сдвинула брови.
– Грех это! Нет моего на то благословения. Что удумали! Дитя родное отдать! Не позволю. И Бог нас за это накажет…
Мария решила схитрить.
– А давай Ляльку и спросим.
В душе она надеялась, что та побоится расстаться с мамкой-папкой, сестрами-братом… Но Лялька, уже прирученная и обласканная теткой, оказалась отчаюгой.
– Хочу в Грузию, хочу. Яблок хочу много-много, – заявила она.
Заплакал недавно протрезвившийся после пьянки отец, светлым горохом покатились слезы по морщинистым щекам бабки Татьяны. Дружно, в один голос заревели средние девчонки – Соня и Любочка, больная церебральным параличом и оттого умевшая лишь ползать. А Мария обиженно поджала губы.
– Ну и забирай ее, раз за яблоки купила! – с непонятной решимостью сказала, как отрезала. Ни вой старухи-матери, ни окрик мужа (пьяного она боялась, а трезвым помыкала) больше уже не действовали.
– Забирай!
В опустевший чемодан вместо яблок положили крохотные черные пимы (валенки), что отец скатал, маленькую рыже-серую беличью шубенку, что сшила бабка из настрелянных отцом белок и такую же ушанку. К покорению Грузии Лялька была готова. Уговорились, что будет называть тетку «мама Лена». Дорога была дальняя, через всю страну, и раз открывшийся от удивления Лялькин рот уже не закрывался до конца пути. «Почему», «зачем», «а что это», «куда» и снова «почему» сыпались из нее, как из дырявого мешка. Отвечая на них, мама Лена не переставала думать о том, что же она натворила.
Когда выходила замуж за пожилого бездетного Петровича, сказала, что детей нет и не будет. А он ответил, что у него из родни осталась только племянница, которую в голодные годы вывез с Украины. Здесь же, в Тбилиси, сытом и благополучном, выдал ее замуж за хорошего человека. Деток ее любит и холит, а своих вот нет. Значит, так тому и быть. И вот появляется она на пороге с чужим выпрошенным дитятей… Но отступать было поздно.
На шумной коммунальной кухне наступила непривычная тишина, когда появилась новоявленная мать, держа за руку новоявленную же дочь. Лялька обвела присутствующих любопытным взглядом и сразу взяла быка за рога, плохо выговаривая пока букву «р».
– Я сибирячка, я приехала в Грузию грузинов бить!
Тишина стала еще тише.
Скажем слово в защиту нашей маленькой героини: не сама она дошла до мысли такой. Ею с ней поделился бородатый проспиртованный геолог, что веселил Ляльку во время полета в стареньком самолетике местной линии, пока зеленая от воздушных ям мама Лена плотно общалась со спецпакетом. Грузины – народ с изумительным чувством юмора, поэтому отмерев от первого шока, по достоинству оценили Лялькин бенефис. Кухня захохотала. И сразу все задвигалось-зашумело-заговорило.
– Вай, ра ламази гогоа!
– Ра симпатиуриа да ра патараа!
– Таки чудный младенец! – подвела итог кухонной дискуссии старая еврейка баба Фаня.
В те годы на заводах в 5 часов вечера еще звучали гудки, возвещая конец рабочей смены. Через полчаса… Через пятнадцать минут.. Вот сейчас… Лялька беспечно ковырялась в тарелке с манной кашей и не догадывалась, как бешено стучит сердце у мамы Лены. Петрович вошел и остановился на пороге, как вкопанный. Лялька приветственно замахала ложкой и радостно затараторила.
– Это кто? Это папа Витя пришел? Папа Витя, а ты кашу будешь? А то я уже не могу, я объелась. А мама Лена сказала, что ты мне игрушку сделаешь, потому что у тебя руки золотые. А покажи руки! Они у тебя, правда, золотые?
Тем же вечером папа Витя изображал неутомимую лошадку, катая на себе хохочущую Ляльку и хохоча громче нее. Потом усталая Лялька уснула и счастливо улыбалась во сне. Ей снилось много-много игрушек, которые папа Витя обещал ей сделать: медведь и мужик будут тянуть к себе репу, по железной дороге будут кататься маленькие вагончики и деревянные кубики с буковками научат ее читать…
***
В том же году Лялькиного настоящего отца раздавит огромной сосной на лесоповале. Он бросится спасать казенное имущество – застрявшую в распиле бензопилу – и угодит прямо под рухнувшее дерево. Умрет маленькая Соня. У нее окажется врожденный порок сердца. Тихо угаснет старая бабка Татьяна, через силу выговорив напоследок:
– Прогневили мы Господа…
Старшие дети – брат Павел и сестра Ульяна – уедут за лучшей долей в далекий Иркутск. А Мария останется одна с умненькой и хорошенькой, но больной и неходячей Любочкой.
Лялька быстро выучится читать и бесконтрольно учить наизусть не подходящие ей по возрасту стихи классиков. Будет веселить пассажиров тбилисского трамвая декламацией отрывков из пушкинской «Гавриилиады».
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и Богу…
Очень скоро папа Витя превратится просто в папу, мама Лена – в просто маму, а та далекая, родная, станет зваться мамой Марусей. Сестры никогда не простят друг другу этой замены, не признаваясь, однако, в этом ни себе, ни другим.
И все-таки… Почему же судьба бывает так несправедлива?
Тени прошлого
Коммунальная кухня жила своей обычной жизнью. Запах борща смешивался с ароматами чахохбили, лука, селедки и жирного плова. Кухня как кухня, от тысяч других коммунальных кухонь отличалась она странным порядком: окна и двери радовали глаз веселенькой голубенькой краской, пол сиял охрой, потолок сверкал побелкой. На двери висел расчерченный как в школе «График уборки помещений общего пользования» с именами пользователей.
– А я ее и спрашиваю: «Как поживаете, Циля Абрамовна? Додика женили? Мальчику уже сорок один годик…» А она в слезы: «Женила, Фанечка. Взяли девочку из хорошей еврейской семьи, умница с высшим образованием, работает экономистом, стирает-убирает-готовит, Додика любит. В общем, беда! Даже придраться не к чему!» А я ее слушаю и думаю: «Тебе бы мою Риммочку в невестки. Шоб ты тогда запела?»
Старая Фаина Моисеевна увлеченно пересказывала слушателям очередной эпизод из жизни, одновременно прокручивая слабосоленую селедку на форшмак. Баба Фаня часто радовала соседей своим певучим одесским говорком, бесконечными колоритными словесными баталиями с невесткой и шедеврами еврейской национальной кухни.
– Так вот недавно эта…
– Простите, вы не скажете, где я могу видеть Вишневскую Евлампию Ксенофонтовну?
На пороге стоял молодой мужчина очень приятной наружности, модно и строго одетый. Что-то в нем было неуловимо чужое, нездешнее. Баба Фаня кокетливо поправила белоснежную кружевную косынку.
– Вишневскую… Хорошая польская фамилия! А вот Евлампия Ксенофонтовна… Странное сочетание. Вы не находите, молодой человек?
– Быть может. Но меня просили ее найти и дали этот адрес…
Когда он говорил, в его речи тоже проскальзывала какая-то «чужинка», что-то слишком правильное. Баба Фаня прищурилась, вглядываясь в незнакомца.
– Чжи пан походжи з полски давно тему?
– Ни естем з полски. Естем з Канада, – слегка обалдел посетитель, тоже переходя на язык предков.
– Але пан полак?
– Так, естем полак. Але уродживам же и мешкам в Канадже.
Соседки по кухне побросали свои дела и внимательно следили за ходом международных переговоров во главе с бабой Фаней-Громыко: Цира, Гульнара и безрукий Дядя Вася, смоливший беломорину у окна, разинув рты от удивления, а тетя Лена (она же Черновская Елена Константиновна) – с напряженным интересом.
– Кто из вас знает Евлампию Ксенофонтовну Вишневскую? – обернулась к зрителям Фаня. Цира, Гульнара и дядя Вася отчаянно замотали головами, а тетя Лена равнодушно пожала плечами.
– Жаль, молодой человек, что мы не смогли вам ничем помочь. Добрей подрожи, пан!
Мужчина вежливо приподнял шляпу, прощаясь, и вышел. Взволнованные соседи бросились к героине дня – бабе Фане – с расспросами и восторгами, а тетя Лена, прихватив тряпкой кастрюлю с борщом, вышла.
***
– Стойте, гражданин! – резкий голос прозвучал властно и требовательно. Посетитель изумленно оглянулся. Трудно было бы предположить, что голос принадлежал маленькой, сухонькой женщине в цветастом байковом халате, стоящей на верхней площадке лестницы.
– Стойте! Через два квартала отсюда направо – сквер. Ждите меня там.
Незнакомец покорно и растерянно кивнул и пошел вниз по ветхой деревянной лестнице. Через пятнадцать минут к скверу подошла женщина в строгом деловом костюме, оглядела скамейки, оглянулась и подошла к иностранцу. Села рядом и закурила любимую «Герцеговину Флор».
– Зачем вам нужна Вишневская? Кто вы?
– Я должен просто передать ей это письмо. Я просто турист… Письмо от брата… Из Канады… А я ехал… Он попросил…
– Как он узнал адрес?
– Я не знаю. Он попросил… А я ехал…
– Давайте письмо.
Незнакомец покорно протянул конверт. Женщина быстрым неуловимым движением спрятала его в сумочку.
– А теперь уходите. И никогда больше не появляйтесь.
– Прощайте, пани Евлампия.
Женщина молчала.
***
«Здравствуй, дорогая моя сестра Лёнушка. Пишет тебе твой родный брат Илларион», – протяжным, давно забытым сибирским говорком заговорило письмо. Елена закрыла лицо руками…
***
Она проснулась рано-рано. На столе уже стоит глиняная сурья с парным молоком. Неловкими детскими ручонками она тянет ее к себе, сурья падает и разбивается. Лёнушка ящеркой взлетает на полати, а вдруг кошка разбила, негодница. Вон как мурлычет, молоко подлизывая.
– Это какой же негодник сурью разбил, молоко разлил. Ну-тка, говорите, не то всех накажу! – грозится мать, вернувшаяся с подворья.
Негодников – девять душ, поди-найди, угадай. Лёнушка молчит, а Ларион вздыхает, молча идет к мешку с горохом, насыпает его в углу и становится коленками отбывать наказание за ее проступок. Лёнушка садится рядом с ним, обхватив коленки ручонками, и виновато сопит. Мать ставит чугунок с картошкой в печь и, пряча улыбку, строго говорит:
– Ступайте отсюда, варнаки-разбойники.
Простила, значит…
***
– Лёнушка, ты по ягоды со мной пойдешь-то?
– Пойду! Пойду! Я за лукошком…
– Тихо ты! Маруське не говори, а то с нами запросится. Ныкать будет всю дорогу, жалобиться. Огородами уйдем. Уж я лукошки припас…
Лёнушке десять лет, Лариону – одиннадцать. По деревенским меркам – взрослые. Она – разбойница, «варнак в юбке», как мать говорит. В свои десять лет лихо ездит верхами без седла, любит рыбалку, просится с отцом на охоту, терпеливо сносит укусы гнуса, жару, холод. Она и брат очень похожи характерами, оба упрямы, настойчивы, выносливы. Оба – любимцы отца, строгого, истового старовера.
Лукошки уже полны душистой крупной малиной, стоят под деревом, а она носится наперегонки со смешным щенком Двориком, что увязался с ними, по берегу Чузика. Внезапно из травы взметается змеиная голова. Бросок! Еще! Еще! Здоровенная потревоженная гадюка разозлена до крайности. Ларион, услышав визг Дворика, бросается к змее и яростным ударом дубинки перебивает ей хребет. Лёнушка застыла на месте от пережитого страха, жалобно скулит укушенный Дворик. Брат подбирает лукошки, берет за руку сестру и они идут домой через малинник. Дворик уныло плетется сзади…
***
Лёнушка окончила школу с похвальным листом и уезжает в Колпашево учиться в только что открытом институте. Вся большая семья провожает ее, мать плачет, отец хмурится, младшие виснут на шее, обнимаясь на прощанье. Ларион несет самодельный сундучок, что тайком мастерил для нее. Сундучок изукрашен резьбой, легкий, с витыми кожаными застежками… Через год начнется война… Иллариона призовут на фронт в июле 41-ого. Больше они не увидятся. Сначала письма приходили часто, потом все реже, а потом – тишина… Пропал без вести…
Евлампия по комсомольскому набору пришла на работу в НКВД, оттуда ее перевели в прокуратуру. Считали ценным работником.
***
4 марта 1953 года ее вызвали в отдел кадров. Ничего необычного, обычная процедура перепроверки данных. Написала заново автобиографию, заполнила анкету. Родилась… Училась… Семья… Селиверст… Данила… Павлина… Мария… Остальные…
Вошел незнакомый капитан, решительно отодвинул кадровика, сел на его место, закурил, пробегая глазами написанные ею листки. Выдохнул клуб едкого дыма прямо ей в лицо.
– Знаешь, что бывает с врагом, пробравшимся в наши ряды? Уж ты-то знаешь!
– Потрудитесь объяснить, товарищ капитан…
– Я тебе потружусь! Я тебе объясню! Почему скрыла, что Илларион Вишневский – твой брат – пропал без вести? Мы можем быть уверены, что он не был в плену? Не перешел на сторону врага? Не имеет связи с вражеской разведкой, а ты – с ним?
Возразить было нечего… Капитан собрал листки, аккуратно сложил их в папочку.
– Ты сегодня лекцию читаешь о международном положении. Прочитаешь, и ко мне придешь. Продолжим разговор…
Лекция-политинформация была привычным, давно обкатанным сценарием. Трибуна, графин с водой, лица в зале, на которых явственно читались скука и обреченность. Страх ареста, чувство безысходности, пачка выкуреннных папирос давали о себе знать. Сжималось сердце, кровь стучала в висках, в глазах время от времени плыли какие-то стеклянистые червячки, в ушах стоял звон… На середине доклада она потеряла сознание. Очнулась только в госпитале. Постепенно память возвращала последние события: капитан, допрос, листы анкеты, где не был указан пропавший без вести Илларион, Лекция, дальше – провал…
В дверях палаты появился ее сослуживец Ефим Черновский, которому она давно нравилась. Женское чутье ведь не обманешь. В кулечке принес яблоко и конфеты. Она через силу улыбнулась этому некрасивому, прихрамывающему после фронтового ранения пожилому майору. Он уселся на стул, близко наклонился к ней, зашептал:
– Слушай и улыбайся мне, чтоб все видели, как ты рада меня видеть. Вчера умер Сталин, пока всем будет не до тебя и твоего брата. Завтра же зарегистрируемся, возьмешь мою фамилию. Документы сделаем быстро и уедем. Улыбайся! Ты рада меня видеть…
***
Тетка Александра – сестра матери – и дядя Семен давно перебрались из Пудино, обосновались в Абхазии, на самом берегу самого синего в мире Черного моря. Пообвыкли, приноровились жить с чужими по духу людьми, сохранили хоть небольшую часть старообрядческого уклада: не пили-не ели из одной посуды с мирскими, молились двуперстно, истово иконам старого письма. Чужого духа не перенимали, своего другим не навязывали. К ним и приехала в 54-ом овдовевшая Черновская Елена Константиновна, здесь встретила своего Петровича, отсюда уехала с ним в Тбилиси, навсегда распрощавшись с прошлым.
***
«А пишу тебе, Лёнушка, как с тово свету. Не знаю, с чего начать, что сказать. Вся жизнь уж позади осталась. И захотелось мне родню отыскать. Нашел через своего солиситора Александру Мироновну и Семена Панкратьевича, а уж через них и тебя. Жизнь, что прошла, рассказать невозможно. Вот в 43-ем ранило меня, едва в плен не попал, Чудом выжил. К партизанам подался, в Белоруссии это было. Во время одного из рейдов опять ранен был. От своих отстал. Попросту говоря, бросили меня. Спасибо, что не пристрелили. Спасла меня местная жительница, Ядвига, полячка. Так у нее и прожил, на поправку пошел. Но прятался ото всех: от немцев, от полицаев, от наших.
Поопасился я возвращаться-то, наслышался всякого. Ядвига и уговорила меня двинуться в Канаду. Мы тут спервоначалу помыкали горя, но потом ничего. Язык выучили, все устроилось, бизнес начали. Одна беда – детей-то у нас не было. А три года назад умерла моя Ядя. Совсем я осиротел. Ты уж на меня сердца не держи. Жизнь вон как повернулась. А адрес мой такой…».
Она отложила письмо в сторону, медленно зажгла сигарету, морщилась, курила. На дворе 65-ый. Но где-то же лежит ее личное дело с незаконченным протоколом допроса и грифом «Хранить вечно». Она – Черновская, можно еще раз сменить фамилию на мужнину – стать Вертей. А куда деть вопросы анкеты, и за каждым – опасность. Нет! Не высовываться! Она теперь не одна – муж, который ни о чем не подозревает, маленькая Лялька.
Елена решительно изорвала письмо, бросила его в мусорное ведро и понесла его на помойку. «Ну что за безобразие! Мусор опять два дня не вывозили!» – отметила она для себя. Машинально протирая пыль на буфете, загружая белье в рычащую «Волгу-8», развешивая его на балконе, она никак не могла отделаться от мысли, что сделала что-то не так. Что же она натворила! Сколько можно бояться теней из прошлого? Ну не расстреляют же ее, не арестуют за давний подлог документов, за обман… Ведь есть же срок давности, в конце концов! Она решительно отшвырнула отжатую простыню в таз и побежала к мусорным бакам. Мусор был вывезен, все было чисто убрано. Председатель ЖКО предпочитал не связываться с суровой женщиной, которая без записи заходит на прием к самому секретарю горкома.
Около одного из баков белел обрывок бумаги. Она подняла его.
Mr. Vis….
54 Rue…
Mont…
***
Коммунальная кухня жила привычной жизнью. Баба Фаня пересказывала содержание вчерашней ссоры с Риммой, дядя Вася смолил папиросу, Гульнара резала зелень, Цира мыла посуду, время от времени сочувственно поддакивая бабе Фане.
– Ой-вэй! Что значит старость! Была в магазине и забыла купить соль. Вы мне одолжите, тетя Лена?
Баба Фаня подошла к ней вплотную и, понизив голос до шепота, спросила:
– А вы вчера успели догнать этого незнакомца, Евлампия Ксенофонтовна?
В ее речи не было и тени того опереточно-нарочитого еврейского акцента, над которым так любила потешаться коммуналка. Профессионализм – великая вещь. На лице Елены-Евлампии не дрогнул ни однн мускул. Голос был по-прежнему ровный, спокойный, чуть хрипловатый.
– Конечно, одолжу. Вот соль, Фаина Моисеевна. Нет, не догнала.
Фаня оглянулась. Цира и Гульнара уже увлеченно обсуждали новые похождения развеселой разведенки Люськи из 43-ей квартиры.
– Мне жаль. Это был бы прекрасный шанс для вашей Лялечки. Очень жаль!
Елена горько усмехнулась, пробормотав про себя:
– Много ты понимаешь в шансах, старая хала!
Встретилась взглядом с глазами старой бабы Фани и поняла, что та понимает… Многое понимает… Все понимает…
