Kitabı oku: «Им привиделся сон», sayfa 3
IV. Счастливый день, прекрасный день, и солнце, и любовь!
Но давно уже встало солнце, давно начался обычный житейский день под знакомою вам кровлею. Молодая хозяйка этой обители была задумчива и прекрасна; её вовсе не задумчивый собеседник давно уже ждал её появления в спокойном кресле, над трех-аршинною страницею иностранной газеты.
– Чем же я сегодня провинился перед тобою, что ты не хочешь даже поздороваться со мною? сказал он с ласковым упреком, когда наконец ожидаемая вошла в гостиную и в смущении молча села за чайный столик, не сказавши ни слова.
Голос его был так приветлив, таким ясным взором смотрел он на хорошенькую жену свою, под приятным влиянием вчерашнего выигрыша, что бедная женщина почувствовала невыносимую муку. А живость её положения язвила гордое, правдивое сердце – это бедное сердце трепетало в ней как напуганная птичка, которая не знает, куда выпорхнуть ей, стесненной отвсюду неволей. Она покраснела и, потупя взор, молча пожала руку старика.
По какому-то необъяснимому следствию, это страдание оживило милые черты молодой женщины чудною красотою – их озаряла любовь своим волшебным блеском и самая мука выражалась в ней таким нежным томлением, что никогда еще, казалось, она не была так прекрасна.
Её утренний кружевный чепчик, сверх падко зачесанных черных, с вороновым отливом волос, огибал такою облачною рамкою приятный овал её розового подбородка так мягко рисовался, при движениях головы её чистый профиль, такая нескончаемая прелесть была в кротком взоре её голубых глаз, так легко и таинственно драпировала гибкий стан её кисейная блуза, что не было спасения от этого сочетания очарований, и даже сам муж чувствовал себя под его влиянием.
После непродолжительной утренней трапезы, едва успела молодая женщина перевернуть, для приличия, несколько страниц нового журнала, доложили о визите Ройнова.
– Проси, сказал хозяин, несколько удивленный ранним появлением соседа.
Сердце бедной Марины замерло в груди. Она взглянула на входящего, и вся тоска вчерашнего обманутого ожидания, которую легко ей было прочесть на мрачном лице его, отозвалась в её душе.
– Вы извините мое посещение, сказал после обычного поклона нежданный гость, обращаясь к хозяину. Мне нужно ваше покровительство в самом крайнем деле, и я решился беспокоять вас.
– Сделайте одолжение, чем могу служить вам?
– Советом и помощию, отвечал Ройнов. Сегодня на водах я проиграл этой сумасшедшей княгине Кремской пари – морской праздник, который должен быть устроен к завтрашнему утру, то есть, раньше чем поспеет тоалет её, который она закажет для этого случая.
Искусный физиономист и тонкий наблюдатель приметил бы, может-быть, какую-то странную интонацию в этом произнесенном подобно раппорту ординарца объяснении, и какое-то раздражение в приемах озабоченного пиродателя. Он прочел бы может быть всю вчерашнюю драму в усиленном спокойствии молодой женщины; но в комнате не было наблюдателей. Импровизированное увеселение в такое скудное для удовольствий время года, заняло разговаривающих необычайными соображениями, которых требовала краткость назначенного сроку.
Марианна вмешалась в их распоряжения, и после головоломного трактата, молодой человек вышел с такою сильною долею счастья в сердце, что оно как-будто разрывалось от избытка в груди его.
Он был на верху блаженства, любовь была его эдемом, и он не видал ничего за его чертою. Он любил всею силою души своей, и всякое мгновение, казалось, любил всё больше и сильнее, до самой безумной страсти.
Весь этот день с помощию золотого жезла, он создавал тысячи чудес самой изысканной роскоши, и каждая подробность имела целию угодить обожаемой женщине. Каждый миг он чувствовал, что завтра она будет здесь царицей этого праздника, и он созвал бы все подводные силы, извлек бы из недр земли все сокровища, чтобы соорудить достойный алтарь этому милому божеству.
В назначенную пору, около двух часов пополудни, стали тянуться по крутому спуску экипажи в купеческую гавань, где несколько больших катеров, под разноцветными балдахинами ожидали пассажиров.
Общество собиралось в раскинутой на берегу большой палатке, убранной множеством цветов, красиво расставленных в узорных корзинах.
Марсельские соломенные стулья давали в этой зелени такие живописные приюты; так роскошен оттуда был вид на море, горящее золотом под ослепительным блеском июльского солнца, которого зной не охлаждался сетью прозрачной тени от безлиственного лесу мачт у пристани, и так хорошо было там, что, казалось, куда бы и ехать из этого ароматного, прохладного пристанища, в котором раздавалось несколько живых голосов вокруг залетной из древней столицы княгини, представительницы разительного типа почетных законодательниц. Эти голоса превозносили счастливое пари, которому обязано было общество неожиданным удовольствием. (Никто не подозревал истинного смыслу этого праздника и не одна самонадеянная красавица втайне признавала себя, по какому-нибудь праву, основною мыслью этого художественного создания.)
Приветливый хозяин старался быть на досуге еще приветливее. В ожидании той, которая должна была одушевить его роскошный пир, и без которой он бы не в-силах был его выдержать, он переходил от одной группы к другой. Но вот явилась и она под широкою тенью своего спутника… она, пышный, ароматный цветок, с каждой зарею все прекраснее и душистее. Какая роза сравнится сегодня с её красотою! Как обворожительно осеняет милое лицо её, подобная морской пене, прозрачная шляпка с веткою какого-то ягодного кустарника. Два длинных черных локона ниспадают до самых мраморных плеч, сквозящих из-под кисейного ворота её платья. Сиреневая мантилия скрывает её талью; но под случайными складками она угадывается при малейшем движении. Ей подал хозяин руку, пригласив кавалеров вести цветущую гирлянду прекрасных горожанок к гавани, по устланным коврами ступеням.
Шлюпка, назначенная для принятия милого существа, казалось, не была отлична от прочих, и только для опытного взгляду заметна была в нем особенная заботливость: драпировка балдахина давала более тени, персидские ковры и бархатные подушки были расположены удобнее; лучшие гребцы несли, как на крыльях, красивую лодку вслед за военным барказом, вмещавшим театральный оркестр, который как сладкогласная сирена увлекал за собою веселых плавателей. Очарованный Анатолий видел только высокое небо, да безбрежное море, да очи милой, – все остальное совершалось вокруг как-будто вне его присутствия.
После двух часов плавания суда пристали к дикому берегу, живописно обставленному пирамидальными и зверообразными утесами. Отлогая низь, на необозримое пространство была окружена сплошною кулисою горы, усеянной цветущими кустарниками того климата, которые благорастворяя воздух, не освежают его ни прохладой, ни тенью, а только разве изредка заманят в беспокойный приют мимолетного лебедя или орла, который, оставляя черную скалу обители своей, не пренебрегает, в степи поверстных столбом для своего отдыха.
На этом пустынном берегу раскинулась чудесная декорация парусных, убранных радужными флагами кораблей, палаток, под сению которых, посреди цветов и золотых чаш, при громе музыки, ожидала гостей роскошная трапеза.
Не-раз, в кругу толпы влюбленные чувствовали себя, на несколько минут, уединенными и чуждыми всему окружающему. Общее искреннее веселье увлекало их по временам этим упоительным угаром, который охмеляет голову и нежит сердце. Но приличие снова разлучало их и острило жало мучительного чувства неволи.
После обеда общество вышло на террасу, устроенную в скалах амфитеатром, над самым морем. Там расположилось оно рассеянными группами, любуясь роскошным, дотоле невиданным зрелищем: вечереющее море представляло живую декорацию, по которой небольшие лодки, с одетыми в костюмах гондольеров италиянскими актерами, сгруппированные вокруг берега, гремели хором национальные баркаролы, то нежно-страстные, то веселые, разливаемые по волнам чудным, ни с чем несравненным эхом.
Общее восторженное рукоплескание приняло эту грандиозную серенаду. Музыкальное сердце Марианны вырывалось из груди. Ей надо было призвать все мужество свое, все силы, чтобы не броситься на шею другу…. Она чувствовала себя в таком страстном восхищении, что готова была изменить себе каждую минуту.
Счастливый Анатолий смотрел на все в необъяснимом упоении. Но звуки живых, быстрых вальсов Штрауса и Ланнера вывели их из сладкого забвения и повлекли вслед за ветреными четами в освещенный, драпированный кисеею павильон, убранный фестонами свежих цветочных гирлянд и вьющихся ветвей дикого винограду.
Они смешались в общем омуте веселья. Здесь и там мелькала прекрасная чета, упоенная угаром бала и ощущая еще совершеннее блаженство любви после недавнего раздражительного лишения. Здесь и там скользили на них то ревнивые, то завистливые взгляды. Но любовь пламенною бронею облекала своих избранников и о все сокрушалось жало злобы.
Взволнованная женщина то носилась в вихре упоительного вальса, замирая на трепетной руке друга, то внезапно пробуждали ее на лету клочки оторванных речей окружающих.
– Посмотри, посмотри, моя милая, говорила, схватив ее за юбку, княгиня, подложная виновница праздника: эта красавица с крашеными бровями, щеками и волосами скоро позволит своему кавалеру положить ей локти на плечи.
– Где? что такое? спрашивала в рассеянии Марианна.
– Дай Французу волю, продолжала она, не слушая, строгая блюстительница: он сядет на колени.
– Vous êtés ravissante! шепнул ей на-ухо Иврин. Амфитрион наш совершенно потерял голову. А замечаете ли вы пронзающие вас ревнивые взоры этих черных глаз? Взгляните сюда на прекрасную путешественницу.
– Я ничего не вижу, отвечала Марианна, и снова искала глазами друга, и снова увлекал он ее от земли, от всего окружающего в безграничное, светлое небо любви, где были они одни среди народа, где забывали все на свете.
И легко и быстро летели часы, унося с собою лучшие минуты жизни.
Треск от пущенных ракет вывел любовников из упоительного забвения и подал сигнал фейерверка. Фантастические побеги потешных огней горели узорным пожаром. То пламенный фонтан, то гигантский из самоцветных камней щит, то какая-то из сцепления бесчисленных колес живая огненная механика и заключительный ракетный сноп, представили утомленным от удовольствия зрителям блестящий финал праздника.
Эти яркие, радужные переливы огней горели для страстного юноши только в прекрасных очах подруги, и в этом милом отражении видел он пламя, которое жгло его в глубине сердца.
Распаленный целым днем, в этой раздражительной атмосфере неги и звуков, любви и цветов, он сгарал в страстной лихорадке. Вдруг пламенная мысль запала в горячее сердце и безумный план составился в голове его.
С последней погасшей искрой, гости увидели на воде иллюминованные разноцветными глобусами фонарей катеры, которые, подобно огненным волшебным замкам, тихо колеблемые и отраженные в волнах, ожидали желающего возвратиться в город – и на них привлекательный свет как мотыльки полетели группами отпировавшие гости, которые спешили выгоднее приютить себя в плывучих, устланных коврами колыбелях.
V. Буря
В суетливую минуту разъезда, Анатолий отыскал в толпе ту, которую не терял ни на минуту из виду. Он подах ей руку и поспешно вывел ее из освещения.
– Куда мы идем? робко спросила Марианна.
– Еще один шаг, отвечал Анатолий – и прежде нежели она могла опомниться, он ввел ее в уединенную, стоявшую у темного берега гондолу.
– Ты должна простить меня, сказал усаживая ее в крытой отвсюду палатке, на устроенный из подушек маленькой диван: прости, прости, молвил он, покрывая жаркими поцелуями её руки.
– Где муж мой? в смущении сказала Марианна.
– Я сам проводил его до кареты. Он полагает, что ты поедешь в одной из шлобок; то же будет думать отдельно каждая группа пассажиров. Я все предвидел, мой ангел; ты ничего не рискуешь. С нами пара надежных гребцов, которые не знают и не увидят тебя. Не бойся, мой прекрасный друг. Никогда в жизни, может-быть, мы не будем больше так одни, так отдельны от всего мира между бездной воды и неба.
Кающийся, пламенный стоял перед нею Анатолий, Марианна молчала в невыразимом чувстве. Неверный свет озарял бледное лицо её, расстроенное, испуганное. Как ни любила она его, как ни сильно было в ней за несколько минут волнение этой любви, но теперь она трепетала от страху. Похищенная каким-то предательством, оторванная от остального мира, во власти почти безумного, Марианна содрогнулась. Но берег бежал от глаз их, теряясь в темноте и тумане ночи; но слезы блеснули на милых очах…. она хотела просить и ее находила слов, хотела требовать, и уста замирали, искала в душе негодования, и невозможно было произнести ни одного упрека. В безумии, бедная женщина бросилась в пламенные объятия друга, жаркия уста его прильнули к бледным, помертвелым устам молодой женщины и жгучий поцелуй уязвил ее до глубины души.
Лодка их из-дали следовала за длинною вереницею сто-глазых чудовищ, которые как-будто выплыли из подводных жилищ своих под покровом ночи. От времени до времени долетали до слуха пловцов оторванные звуки отдаленного оркестра – и свежеющее ночное море, как в колыбели качало легкую ношу свою.
– Или нынче в ночь уже не взойдет месяц, – сказал один из гребцов товарищу.
– Да вишь как заволокло небо тучками.
– Добраться бы нам до погоды в пристань. Ветер так и дует в лицо!
– Не доберемся, так покатаемся. Разве охоты не станет?
– Охота нешто, когда двойная работа – двойная добыча.
– Будет, небойсь, и четверная, как начнет дуть в затылок. Ведь эту будку не повернешь парусом куда хочешь.
Небо постепенно сгущалось. Подымались валы, взбрасывая на крутые хребты свои, как скорлупку, маленькое судно; они как-будто вставая на дыбы против ничтожного неприятеля и не удостоивая поглотить его, обливали матросов холодными брызгами.
– Не шути, море, недосужно шутить, – говорили беспечные моряки, усугубляя усилия.
А между-тем нечувствительно изменившийся ветер стал относить их в море. Распространяющийся мрак слепил очи. Они потеряли из виду своих путеводителей, и только электрический блеск от удара весел и сверкающая изредка молния освещали их своим летучим светом.
Ночное небо над тихим морем….
Когда усеянное яркими звездами, оно сыплет алмазные искры на черные волны…. Когда отражение месяца вонзается золотым якорем в бездонную глубь…. Когда резвая лодка, в тишине размахивая дружными веслами, узкой грудью режет упругие валы, оставляя за собою огненную бразду фосфорных брызгов и несется с быстротой птицы…. Когда влажный, растворенный электрическою теплотою воздух, обливает и нежит тонкой струею – таинственная симпатия обеих стихий проникает душу… Какая великолепная, нескончаемая прелесть!..
Как тем скользит легкий челн по зыбкой поверхности, и безотчетное, неизъяснимое желание влечет в темную даль, туда, где ничего уже не видно, куда напряженная мысль не может проникнуть….
Весло в такую ночь, перекинувшись небрежно через борт, чертить тонкой тростью на черной влаге вензель милой, который на секунду остается видимой буквой – и потом исчезает, как исчезает, может-быть, его образ в сердце….
Чудно тонуть заманчивою фантазией в глубине, где подводные сокровища, кораллы и перлы сливаются в калейдоскопные узоры.
Отрадно и грустно, среди этой зыбкой пустыни, отрешенному от земли, вызывать из сердца заветные, драгоценные воспоминания; с высоты небес они смотрят то улыбающимися, то печальными ликами.
Но страшно, дерзко возжигать пламенный костер страсти над отверзтою могилою… и, непонятное безумие страстей в этой самой дерзости юноша находит какое-то исступленное наслаждение….
Погода хмурилась; отдаленные перекаты грому сливались с шумом дробящихся волн; но, колеблемые в бренной раковине над бездонною пропастью, пловцы не замечали ненастья. На коленях, прекрасный и вдохновенный, с жаркой и страстной молитвой, стоял Анатолий; в устремленном на очарованную женщину влажном взоре была магнетическая сила и в неизъяснимом упоении под грозным небом и над бездною гибели неслись они в чудном слиянии любви и бури, неба и моря!.. Терзаемая несоразмерными с её силами волнениями, робкая бедная женщина пробуждалась внезапно. Безразсудство их поступка ужасало ее до отчаяния и напрасно, в принужденном поцелуе искала она заглушить острую боль сердца.
А между-тем всё больше и больше свежело море, всё труднее становилось сопротивление вздымавшимся волнам и усиленному ветру; но гребцы не заботились о непогоде.
Вдруг неожиданный удар грому раздался как-будто над самыми их головами, и разорвав черный покров ночи, огненная стрела упала в море.
– Никак оно свежеет? сказал опять один из гребцов.
Вторичный, еще сильнейший удар, покрыл его голос и слабый женский крик послышался сквозь рев волн и свист ветру.
Дождь хлестал, как-будто заливал море. Гром рокотал беспрерывно, и плаватели, в надежных, снабженных достаточным числом весел катерах, благополучно причаливая к берегу, поздравляли себя с поэтическою бурею, которая, не испортив наряда пассажирок, была достойным заключением эстетического дня.
Но маленькой, брошенной на волю судьбы, утлой лодочке угрожала истинная опасность, особливо в ту минуту, когда набежавший шквал сорвал одним ударом непрочно устроенный домик и так сильно покачнул лодку, что чуть ее не опрокинул.
Только удержанная бодрствующим другом, Марианна не была выброшена этим толчком за борт. Одною рукою Анатолий обнимал ее, бледную и полумертвую, другою управлял рулем на перерез волн. В каком-то чудном напряженном восторге он сознавал только то, что жизнь драгоценного существа была теперь в руках его и что ему предстояло спасти ее от гибели.
И всесильная воля, всемогущая любовь спасла ее. Она исхитила дорогую женщину из опасности. Она провела ее невредимою на тихое ложе и отвеяло от нее ядовитые дуновения злых наветов.
Пусть теперь воет буря, вздымает черные валы и раскрывает бездонные пропасти моря.
Пусть бушует неукротимая и задыхаясь глухими стонами, нарушает страшную минутную тишину, после которой, с новым бешенством кипит и разбивается огненными фосфорическими брызгами…. она спасена – она в верной пристани….
Пусть гремит гром и сыплет смертельные стрелы в бунтующую хлябь – ни одна из них не коснется милой головы!
Пусть ищет следов её шипящая змея клеветы, чтобы на каждом из них взвалить еще горы черной неправды – следов не осталось на клокочущей влаге…. они сглажены и рассеяны с лица земли.
Вот она, милая, при тусклом свете лампады полулежащая на своей белой постеле.
Вот она, прекрасная, в безопасности…. над нею бодрствует любовь закаленной, сильной души….
Любовь! этот священный огонь, доверенный нам от неба на радость, на счастье, на торжество прекрасного, на усладу горя, на леченье язв, на сокрушение зла, на блаженство вечное!..
Но эта ли светлая любовь, благотворная и прекрасная, не гордая и не возмутимая, она ли веет над её головою?
Бледными руками закрывает бедная женщина пылающее лицо, на котором как-будто осталось отражение бури, и в ней растерзанное сердце болит нестерпимо.
Ее жжет какой-то знойный, острый луч. Сердце еще не отдохнуло от страху и разрывается угрызениями…. Но живо также воспоминание: она яснеет под чарующим взором его пламенных глаз, она дрожит от сладкого, мелодического голосу. Слова его животрепещущей, упоительной страсти раздаются в любящей душе её таким чудным эхом; его поцелуи, то нежные и врачующие, то острые и растравляющие, электрическим ударом проникают сердце, и замирающая женщина в страстном восторге восклицает: «Он любит меня, Боже мой!»
Не тебя, бедный ребенок, любит он в тебе своей безумной любовью, а созданный в юной голове его кумир; но он боготворит его такой пламенным чувством, с такою полною верою преклоняет перед тобою колена, таким лучезарным сиянием венчает твою голову…. Ты в глазах его светлое, преображенное божество, воплощенный восторг любви, ты клонишь очарованный слух к мольбам милого фанатика, ты веришь ему и едва сама себя не обожаешь. И кто бы на твоем месте, бедняжка, попробовал отказаться от этого торжества богов!
Но, венчанная, не изменя же своему призванию; боготворимая, держись на завидной высоте твоей.
Ты уже не можешь без страшного преступления разоблачиться бренным, слабым существом: он не простит тебе твоей человечности.
