Kitabı oku: «Сон-трава. Истории, которые оживают», sayfa 5

***

Прошло мгновение или вечность, Гришка сказать не мог, время остановилось на этом проклятом болоте. Ему показалось, что словно как в ребячьей считалочке мелькали дни, что-то светлое и тёмное сменяло друг друга с немыслимой быстротой, Гришка потерял счёт этим вспышкам. Он находился в какой-то тесной, тёмной избе, такой тесной, что трудно было дышать и невозможно пошевелиться, лишь слегка приподнять затёкшую руку и сжать пальцы, и в то же время такой большой, что колдун ходил свободно по этой избе, уходя порой в самые дальние, скрывающиеся во тьме углы, что он там делал Гришка не понимал.

Лишь однажды ум его прояснился, когда колдун завёл с ним разговор, усадив перед собою и влив в бескровные Гришкины губы вонючее горькое зелье. Пристальным взглядом всмотрелся колдун в его лицо, а после заговорил:

– Долго ждал я тебя, Григорий. Время текло, зима сменяла лето там, у вас, в мире людей. У меня же здесь годам иной счёт, год как день, а день как мгновение. Да и то притомился я ждать тебя… Знатно проклятые черви поглодали моё тело, прорыли бесчисленные ходы, ох, и редко мог я выбраться в ваш мир, да и то недалёко, прикован я к своему болоту, спасибо прадеду твоему да ещё одному…

Колдун замолчал, подбирая слово, да так и не подобрав, ударил костлявым кулаком в стену, затряслась изба.

– Долго они со мною силами мерялись, знатно мне жизнь попортили, всё травили меня своими молитвами да поповскими штучками, и после смерти покоя мне не дали, заковали меня, проклятые, в домовине, и с тех пор ни живой я и не мёртвый. Ну ничего, Григорий, теперь-то, когда дождался я тебя, вернусь я в ваш мир, а ты уж, брат, не обессудь, вместо меня тут полежи!

При этих словах колдун расхохотался.

– А ведь ты, дурачок, силу в себе хранишь, ох какую, да не знаешь! Коли захотел бы, так Тося бы у ног твоих давно лежала, а ты не ведал ничего. Давно я тебя приметил, летал дух мой, искал, искал потомков прадеда твоего, попа проклятого, отомстить хотел я им. Да дед твой с отцом больно набожны были, не подступиться к ним, а вот ты, Гришка, про Бога-то забыл, ой, молодец, а я не дремал, нет! Ждал я, когда род ваш слабеть начнёт. Вот и дождался. Да и морок на тебя послал, любовь, значит, – колдун скривился и захихикал.

– А Тоську-то я не зря выбрал, – ухмыльнулся колдун, помолчав, – Муженьку её досадить хотел. Знаешь ли кто он?

Гришка покачал головой, с трудом понимая услышанное.

– А-а, то-то же, – дохнул ему в лицо гнилью колдун, – А я тебе скажу, правнук он того самого дьячонка, что на пару с твоим прадедом меня гнали.

Григорий молчал, страшное открытие пронзило его душу насквозь, мерзок он стал сам себе, горько и больно сделалось на сердце, тошно от самого себя, словно от предателя.

– Ждал я, что ты его порешишь из-за Тоськи-то, – продолжал колдун, – Так нет же, слабоват ты оказался, труслив. Ну да ничего, скоро я вас обоих раздавлю, в твоём теле жизнь новую обрету, а уж с правнуком дьячка и сам разберусь, мне бы только тело, тело… Ещё чуть-чуть, Гришенька, как полная луна над болотом встанет, так и власть моя придёт и тогда…

Колдун, бормоча что-то, взмахнул своими лохмотьями, плюнул Гришке в лицо, и тот снова впал в полусон-полуявь, сделался будто кукла тряпичная, безвольный, да бессильный. Лежать. Ждать своего часа.

– Заслужил, – текла в голове мысль, переливаясь, теряясь, то уходя, то вновь всплывая в воспалённом сознании.

***

Страшный скрип, грохот и стуки доносились до Гришкиного, почти уже ушедшего в мир иной, разума. Кто-то громко кричал. Голоса. Звуки топора. Боль падения. Жар пламени. И почему-то лицо Тоськиного мужа, Степана, так близко и так далеко, то склоняющееся над Гришкой, то уплывающее вновь куда-то в туман.

– Держись, держись, браток! Потерпи, миленькой, – уговаривал его знакомый голос.

– Что он делает тут? Как попал сюда? – всполохами вспыхивали мысли в Гришкиной голове.

А Степан лишь твердил как заведённый:

– Терпи, Гришенька, скоро дома будем.

Взвалив на свои плечи безжизненное Гришкино тело, он тащил его куда-то, временами проваливаясь в болото. А кругом шли ещё какие-то люди.

– Кажется наши, деревенские, – потихоньку начинал узнавать Григорий, снова проваливаясь в небытие.

***

В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория.

– Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала.

Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках:

– А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится.

Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой.

– Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы.

– Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает.

Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ:

– Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя.

На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили.

Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня!

Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?!

– Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.

***

Уже лес в золото оделся, по утрам росы выпадали холодные, птицы курлыкающими стаями потянулись по небу, с нависшими свинцовыми тучами, когда Григорий встал на ноги и окреп. В один из хмурых осенних дней постучался он в избу Тоськи да Степана, вошёл на порог, помолчал, сняв с вихрастой головы картуз, а после встал на колени перед спасителем да и повинился во всём. Всё как есть Степану рассказал, со слезами покаяния, и как Тоську увидел на озере, и как в голове у его помутилось, и как Стёпку погубить хотел, и зачем колдуна искать пошёл.

Молча выслушал его Степан, Тоська за спиной мужа стояла, положив ладони ему на плечи, и потупив взор. А как закончил Григорий, подошёл к нему Степан, поднял с колен и обнял, как брата родного.

С той поры и стали они как братья, ох и дружно жили! Прадедов своих часто поминали. А проклятие-то колдовское спало с их рода. У Степана с Тоськой ребятишек аж трое народилось, вот тебе и неплодный! А Григорий-то на девушке хорошей женился – скромная да красивая, заглядишься и глаз не отведёшь, Полюшкой звали, душа в душу они с ей прожили, ребятишек тоже народили. До сих пор вот правнуки Степана да Григория в нашей деревне живут, хорошие люди, всем пример!

Волчья жизнь

Волчонка Фёдор подобрал в лесу совсем махоньким. Было это так.

Фёдор о ту пору берёзовый сок собирал и почки заготавливал, они ведь, как известно большую силу лечебную имеют. И вот на обратном пути, пробираясь к тропинке через валежник, услыхал Фёдор как кто-то тихохонько подвывает, будто младенец плачет, огляделся он, начал искать место, откуда звук идёт и нашёл.

Под старым поваленным деревом, вывороченном вместе с корнями, в самой гуще скрюченных переплетённых корневищ, виднелась нора, а рядом со входом посреди бурых тёмных капель, высохших на траве, лежал волчонок. Махонький совсем, глаза только-только открылись, он беспомощно тыкался крошечным носом в окровавленную траву, и обречённо, горько плакал, не находя материнского тёплого бока и знакомого родного запаха.

Фёдор замер. Посмотрев по сторонам, он понял, что здесь произошло – охотники убили мать-волчицу, скорее всего и самца тоже, они всегда в паре – верные до самой смерти (что там народ про лебедей лишь песни слагает), других волчат тоже не было видно. А этот видимо остался каким-то образом незамеченным, может в норе притаился глубокой, так что не нашли его, может ещё как. Но вот теперь остался он один на белом свете. Без семьи, без родных.

Фёдор хорошо знал, что такое остаться одному. Сам сиротой рос, у тётки родной в услужении. Отец на войну ушёл да и не вернулся, а мать застудилась зимой сильно, да и сгорела по весне, растаяла. Забрала трёхлетнего Фёдора родная сестра по отцу, тётка Галя, женщина властная, недобрая, у самой у ей ребятишек было четверо, а тут ещё один. Она бы и рада не принимать пацана, да нельзя, в деревне осудят, не поймут, пришлось. Только никогда Федя не слышал от неё слова ласкового, как ни старался всю работу по хозяйству выполнять, всё одно – нахлебником был да гадёнышем приблудным.

Ну ничего, вырастила всё же его, не дала с голоду умереть. Как вырос Фёдор, да в армии отслужил, собрался в город, на тракториста учиться. Тётка ему сказала, мол, помочь я тебе ничем не смогу, мне своих учить надо, а муж-то тоже с фронта не вернулся, одна растила детей. Ничего, сказал ей Фёдор, я сам как-нибудь, ты не беспокойся за меня. Поклонился ей за все годы, да и уехал, в одной рубахе, в одних штанах, верёвкой подпоясанных. И ничего. Устроился всё ж таки. Мир не без добрых людей.

Дали ему даже общежитие. Днём учился, а по вечерам баржи разгружал, чтобы на жизнь заработать. Как отучился, дали ему распределение, директор училища, бывший фронтовик похлопотал, вот уж кто был им как отец родной, о каждом у него сердце болело, как о своём дите. Уехал Фёдор в молодой колхоз, жизнь там кипела, работы много, знай не ленись. А Фёдор никогда работы не боялся, к труду крестьянскому с малых лет был приучен. Так и жизнь потекла.

Поначалу жил у деда одного, Степаном звали, хороший дед, строгий, да справедливый. Ну а после свою избу поднял. С Тоней познакомился, она дояркой на ферме работала. Красивая! Фёдор к ней поначалу даже и подойти-то боялся, куда ему, она вон какая видная – коса толстая, глазищи зелёные, весёлая да ладная, а он и ростом невысок и лицом не вышел, так средненький. А Тоня однажды сама подошла, может, говорит, сходим вечером нынче в клуб? Кино там новое крутить будут.

Так и началось у них всё. Дружить начали. По осени Фёдор предложение сделал, Тоня согласием ответила. Стали жить в новой избе, потихоньку обживаться хозяйством. А по весне забеременела Тоня. Вот радости-то было! Фёдор будто не ходил, а парил, вот и к нему счастье пришло! Да только недолго счастье продлилось. Аккурат под Новый год Тоня рожать начала. Метель в тот день мела страшная, всё вокруг крутило-вертело, в трубах завывало, стучало по крышам.

Не заладилось что-то у Тони. Местная фельдшерица сказала, что нужно срочно Тоню в город везти, в больницу, ребёночек встал неправильно. На председательском ГАЗике повезли Тоню сквозь непроглядную мглу и круговерть, как сами в полях не остались неизвестно, дороги все замело, где небо, где земля непонятно – всё смешалось. Доехали таки. Тоня уже белее мела была, стонала только, не кричала даже. Врач как осмотрел, сразу крикнул в операционную везти, а Фёдор с фельдшерицей ждать остались.

Время текло как туман, сквозь пелену слышал Фёдор шумы больницы – быстрые шаги, голоса, запах лекарств. Через час вышел к нему врач, жестом на крыльцо показал, вышли вместе. Закурили. Пожилой врач, не глядя Фёдору в глаза, сказал:

– Прости, брат, не сумел я спасти их.

Метель выла и выла, надрываясь и стеная, покрывала мир белым саваном, погребая под собой жизнь и тепло.

У ребёночка выпала ручка, пока развернули операционную и дали наркоз, он уже погиб, не хватило совсем чуть-чуть, если бы на пол часа хоть раньше… А Тоня…

– Я такое за свою жизнь лишь два раза видел, – сказал врач, – Чтобы на ровном месте молодое здоровое сердце останавливалось. Вся наша реанимация была безуспешна. Прости, брат, мы сделали всё, что могли.

Фёдор сошёл с крыльца и в одной рубахе побрёл неведомо куда. Фельдшерица, плача, и кутаясь в большую шаль, бежала за ним, пытаясь остановить, хватала за руки, но Фёдор шёл как слепой, сквозь густую пелену снега. Фельдшерица побежала за водителем, чтобы тот остановил Фёдора, он был не в себе. А Фёдор шёл и шёл, он вышел за ворота больницы, прошёл через аллейку и лишь дойдя до оврага остановился.

Некий отблеск сознания промелькнул в его взгляде, когда он поднял глаза к небу. Ноги его подкосились, и он упал в снег. Крик разорвал лёгкие. Он кричал и кричал, и не мог остановиться. Чьи-то руки подняли его и взвалили на свои плечи, а потом понесли куда-то. А он всё плакал и плакал, и слёзы замерзали на его щеках.

Фёдор встряхнулся от воспоминаний и снова взглянул на волчонка, скулившего в мокрой от крови траве. Он наклонился и взял кутёнка на руки.

– Ишь ты, махонький, бедняжка, – сказал Фёдор, пряча малыша на груди, под куртку, – Замёрз, оголодал. Ну идём домой, не оставлять же тебя здесь.

Так и принёс Фёдор волчонка в свою избу. Потекли дни. Фёдор будто и сам ожил вместе с найдёнышем, несмотря на свои шестьдесят три года и старые болячки, резво забегал, засуетился. Появился у него смысл жизни – заботиться о ком-то. О своих хворях позабыл. Выкармливал кутёнка как ребёночка, нарочно для этого в город съездил, купил в аптеке бутылочку мерную и соску резиновую. А имя ему дал Ермак.

Как подрос маленько, мясо стал мелко-мелко резать да ему давать. Так и выходил. Спать его с собой клал, пока махонький был. Тот скулил больно сильно, тосковал по матери. А как подрос, так на двор его определил, на цепь, правда, не сажал, жалел. Да и маловат еще для цепи-то. Волчонок до того к Фёдору привязался, что бегал за ним хвостом, куда дед, туда и он. Да ещё потявкивал на чужих, коли в калитку кто зайдёт.

Соседи посмеивались, волчьей мамкой Фёдора в шутку стали звать. А Колька-сосед, тот сказал, мол, ничего у тебя, Фёдор, не выйдет, сколь волка не корми – он в лес глядит, всё равно уйдёт, как подрастёт.

– Ну что ж, – отвечал Фёдор, – Я ведь не держу, пущай идёт, ему, конечно, лес – дом родной, ему воля нужна. Что же мне было делать – бросить его малого погибать? Пусть подрастёт, а там отпущу его.

Да только не ушёл волчишка никуда. Сколь раз Фёдор не отводил его в лес и не оставлял там, каждый раз волчишка через день-другой обратно приходил. Нагуляется видать, да домой, к деду. Что с ним делать? Так и стали вместе жить – Фёдор да Ермак. Как дед в лес соберётся – волк за ним, сзади ступает, охраняет от чужаков. На собак соседских лает, дом охраняет. На рыбалку тоже с дедом. Вечерами выйдет дед на завалинку, Ермак у ног ляжет, вроде спит, а сам сквозь веки посматривает по сторонам, бдит. Бывало, что в лес уходил, но ненадолго и всегда назад возвращался.

Время что вода, летят годы, сыпятся как песок сквозь пальцы. Шестнадцать лет, как волк хвостом смахнул. Ермак слёг в один из дней. За окном звенела весенняя капель, пели звонко птицы, как и в тот далёкий майский денёк, когда нашёл его в лесу человек и подарил свою любовь и заботу, спас от смерти. А вот сейчас она стояла близко, никто ещё не уходил от неё насовсем. Каждому свой срок, своё время. Дед Фёдор утирал скупые мужские слёзы, стекающие по морщинистым щекам в рыжеватую бороду и гладя лохматый бок тяжело дышавшего друга, приговаривал:

– Ты что это удумал, Ермак? А как же я без тебя, а? Кто ж меня теперь защищать станет?

Ермак через силу открыл глаза и лизнул сухим шероховатым языком руку деда, это было последнее на что у него хватило сил. Спустя несколько минут он вздохнул порывисто несколько раз, вытянулся и замер. Фёдор долго сидел, глядя куда-то вдаль и там, за горизонтом видел он свою жизнь, Тоню, смеющуюся задорно, их неродившегося сына, отца, погибшего на полях войны, где-то под Лениградом, мать, молодую совсем ещё, в белом платке, несущую на коромысле воду из колодца.

Похоронил Фёдор Ермака под старой разлапистой елью, в тени её светились яркие огоньки калужницы, рядом было озеро. Посидел немного в траве, покурил, да и двинулся медленно в обратный путь, толкая перед собой скрипучую свою тележку.

С того дня сник Фёдор, словно с Ермаком ушло из его жизни то последнее светлое, что держало ещё его здесь на земле. А поздней осенью, когда уже лежал кругом снег, нашли Фёдора в постели, умер во сне. Так и закончился его земной путь.

Похоронили Фёдора на деревенском погосте, проводили в последний путь, помянули, да и разошлись. Метель мела. Последней уходила с кладбища Егоровна, задержалась малость в сугробах, ноги уже не те, старые, неловкие, да и сердце прихватило от расстройства. Велела она остальным идти, а я, мол, отдышусь и приду сейчас, вы не волнуйтесь.

Она-то и рассказывала после деревенским про это чудо. Когда она потихоньку двинулась в обратный-то путь, отдышавшись, то пройдя несколько метров и вспомнила, что дурья башка, забыла у креста авоську свою тряпичную, да и воротилась. И увидела. Прямо от могилы по белому нетронутому полотну снега, в сторону полей, уходили свежие, даже не припорошенные ещё, следы – одни человеческие, а другие как собачьи, только большие…

– Волчьи, – помолчав сказала она.

Живущая в лунном свете

Рассказывала мне бабушка моя, когда я был маленьким, то ли сказку, то ли быль, что живёт, мол, в нашем лесу Белая женщина. Высокая она, такая высокая, что с деревьями вровень, в белых одеждах, стройная, прозрачная, как зыбкий туман, идёт и трава под нею не гнётся и веточка не шелохнётся.

Показывается она людям нечасто, только тогда, когда опасность им грозит. Вот тогда и можно её увидеть, да и то не каждому на помощь она приходит, а лишь тому, кто сердцем добр да душою чист, кто сам другим зла не творил. Деревенские эту женщину не боялись, и мне интересно было, отчего, сам-то я ещё как боялся встречи с ней, как-никак, а неведомое это, потустороннее. Как бывало идём в лес, я к бабушке жмусь, ни на шаг от неё не отхожу.

– А что это за женщина, бабуль? – спросил я бабушку как-то раз, когда мы вечорничали, – Откуда она взялась? И почему вы её не боитесь?

– Не всегда она в наших краях была, – ответила бабушка, отложив спицы и задумавшись, – И мы даже знаем, кто эта Белая Женщина, вот оттого и не боимся её.

Жил возле нашей деревни барин с семьёй, усадьба их как раз на опушке леса стояла, и было у них четверо детей – два сына да две дочери. Старшая, Анастасия, очень уж люба была дворовому да деревенскому люду за свой нрав простой, безхитростный, за характер приветливый. Для каждого у неё доброе слово найдётся да ещё и подарочек небольшой. Все её промеж себя Настенькой звали, ну а так, конечно, Настасьей Михайловной величали, как полагается.

Лицом Настасья не красавица была, но доброта была её истинным украшением. А ещё был у ей изъян один, хромала она на одну ногу. На роды, говорили, доктор из города прибыл молодой, старый приболел и не смог приехать, так вот молодой-то неопытный ещё был, да и роды тяжёлые были, ребёночек ножками шёл, он и потянул сильно за ножку, видать. Так она и осталась неровной на всю жизнь.

И вот по этой-то причине, али ещё по какой, не знаю, но женихи к ней не сватались. Это те, что из богатых, значит, из ровни. А вот один парень деревенский, охотник простой, полюбил Настасью. И она его полюбила. Тайком от отца они в лесу встречались. Настасья горевала, что не может он посвататься к ней, да и предложила ему убежать.

– Давай, мол, Гаврилушка, уедем отсюда, далёко-далёко, где никто нас не знает. Заживём семьёй.

Ну и уговорила. В одну из ночей ушла она из дома в чём была, взяла лишь платье на смену, да собачонка ейная увязалась за ней следом. А Гаврила её в лесу поджидал.

Но как-то, каким-то путём, прознал про то барин. А был он злой очень, суровый, на расправу скорый. И вот что он сделал. Устроил он с людьми засаду в лесу, так, чтобы, значит, на Настасьиных глазах всё свершилось. С умыслом, мол, вот тебе, непутёвая дочь, урок.

И как только Гаврила с Настасьей встретились, так из-за деревьев выбежали барские приспешники да схватили парня. Но он, недаром охотник был, крепок да силён. Раскидал их в два счёта. А Настасья и кричит ему:

– Беги, беги, Гаврилушка!

Поняла она, что отец это устроил.

А Гаврила и говорит:

– Сроду я от врага не бежал и сейчас не побегу. Пусть знает твой отец, что люблю я тебя. Неужто сердца у него нет, ведь ты его дочь, смилуется он над нами. А нет, так я до последнего за тебя драться готов.

И тут грянул выстрел. И вышел из кустов отец Настасьи с ружьём в руках. Закричала Настасья, побежала к жениху, а тот ещё на ногах держался.

– Бежим, бежим вместе, – кричит ему.

Подхватила она его на плечо своё и поволокла в лес, откуда только силы взялись, ведь сама хроменькая была? А барин за спиной кричит им вслед:

– А ну стой, стой, кому говорю, не то обоих порешу!

А Настасья не бросает Гаврилу, тянет его из последних сил.

И тут вскинул барин ружьё и снова прогремело несколько выстрелов. А как дым рассеялся, увидели люди лежащих на земле Гаврилу и Настасью. Оба мертвы были. А Настасья так и держала руку Гаврилы на своём плече.

Ох, и горе было… Возненавидели все этого барина, и так-то не любил его никто, а после такого и вовсе прокляли. Да и он долго не зажился. Нашли его вскоре утопшим в собственном пруду. То ли сам, то ли помог кто. Следов не нашли. Да никто и плакать по нему не стал.

– Бабушка, – спросил я, – А почему вы думаете, что Белая женщина это Настенька?

– А потому, что поначалу видели эту женщину в барской усадьбе. Дворовые сказывали, что ходит она ночами вокруг дома и плачет, так горько, безутешно. А за ней собачка её махонькая бежит следом, собачка-то, кстати, после гибели хозяйки перестала и пить и есть, и вскорости дух испустила от горя. Так вот и ходили они вдвоём – Настасья да Жулька.

А уж потом, как сорок дней минуло, перестала она там появляться. Решили люди, что упокоилась душа её невинно убиенная. Оно, может, так и есть. Но время от времени приходит Белая женщина в наши места – то заплутавшим в лесу путь укажет, то уснувших в поле в метель разбудит, то ещё что. А когда Великая война была, сыночек, вот тогда-то она чаще всего появлялась. Солдат из окружения выводила, врагу глаза застилала, так, что они наших раненых в упор не видели и мимо проходили. Много чего было. Теперь-то редко она приходит. Может оттого, что и бед меньше случается, а может и оттого, что люди нынче злые стали, недобрые, каждый о своей выгоде думает, брат брата ненавидит. Мало нынче хороших людей на свете осталось.

***

Крепко запомнил я бабушкины рассказы. Годы прошли. Бабушки уже в живых не было. Я вырос, женился, дети подросли. И вот однажды приехал я в те места, где детство моё прошло, поохотиться.

Деревня та почти сошла с лица земли. Пустые, покосившиеся избы глядели одиноко провалами окон. Слёзы невольно навернулись на мои глаза. Вспомнил я бабушку с дедом, горячую большую печь в избе, на которой грелись мы, бывало, после снежных баталий, кота Ваську, бескрайний огород, в котором заставляла нас бабушка полоть бесчисленные грядки моркови да лука, баньку с веником и бабушкин пирог с вишней… Куда ушли вы, детские мои годы? Где вы теперь, родные люди? Хорошо ли вам там?

В тот день поохотился я отлично, зря я зверя никогда не бью, лишь столько сколько себе на пищу нужно, не гублю зазря. Уже темнело, когда повернул я в обратную сторону, к деревне, возле которой бросил я свою машину, как вдруг в стороне послышался еле различимый шорох. Обычное ухо и не уловило бы его, пожалуй, а ухо бывалого охотника тут же отреагировало на постороннее.

Я притаился, держа ружьё наготове. Но тут из-за кустов показался человек. Я выдохнул. Вот ведь, чуть было не выстрелил.

– Здорово, – говорю, – Друг! Ты откуда здесь?

И в этот момент я заметил, что у человека не было при себе ни охотничьего снаряжения, ни даже корзины какой или ведёрка, чтобы можно было принять его за припозднившегося грибника. В сердце закрались смутные мысли. Сзади послышался шорох, но я лишь краем глаза успел увидеть, что из-за деревьев вышел второй человек, как получил сильнейший удар по голове.

Не знаю сколько я так пролежал, но видимо всё же недолго, поскольку, очнулся я в тот момент, когда двое обыскивали меня, шаря по карманам охотничьей куртки. Ружье валялось в стороне.

Подельники увидели, что я очнулся и усмехнулись. Как я понял, им нужно было моё ружьё, а что они после собирались сделать со мной, одному Богу известно, но вряд ли меня ждало что-то хорошее.

Я мысленно попрощался с жизнью, как вдруг между деревьев мелькнуло белое облачко. Я повернул голову в ту сторону и увидел её. Это была она – Белая женщина. Вид её поражал, её рост был таков, что голова её доставала до макушек самых высоких сосен. Она была одета в длинное платье и медленно шла к нам. Я увидел, как она припадает на одну ногу и вспомнил бабушкины слова о том, что Настасья была хромоножкой.

Весь облик её был прозрачен и лунный свет просвечивал сквозь неё, как бы через туман. Но несмотря на это, я видел её совершенно чётко, как по видимому и те двое, что напали на меня.

Один ткнул другого локтем и молча указал на призрака. Оба попятились и упали на землю, я же продолжал лежать, поскольку знал, что Белая женщина не причинит мне зла. Она молча приблизилась к этим двоим и остановилась, те лежали, не в силах сдвинуться с места. Маленькая собачка бегала рядом и звонко лаяла. Женщина же не проронила ни слова.

Молча закружила она вокруг лежащих, всё быстрее и быстрее, словно вихрь. Зашумел лес, закачались верхушки могучих, старых деревьев. Луна скрылась за тучей. Потемнело кругом. А когда перестала она кружить, то я увидел, как те двое лежат на земле с закрытыми глазами. Я испугался.

И тут женщина обратила своё лицо ко мне и я услышал её голос:

– Не бойся, они просто спят. Позови помощь, они никуда теперь не уйдут, пока ты не будешь в безопасности.

После этого женщина взмахнула широким рукавом и я вмиг оказался на опушке леса, у своей машины. Я потянулся к мобильнику, лежащему в кармане, слава Богу, сеть была. Я вызвал помощь и привалился к колесу, не в силах подняться на ноги, голова кружилась и болела невыносимо.

Она стояла и смотрела на меня. После улыбнулась мне тихой, кроткой улыбкой и, медленно повернувшись, пошла в сторону леса, собачка преданно бежала за ней вслед, не отставая ни на шаг. Лунный свет заливал поляну и высокий силуэт в белом. Она удалялась всё дальше и дальше, пока не слилась с туманом, стелющимся по траве.

– Спасибо, – прошептал я, вспомнив, что даже не поблагодарил её, – Спасибо, Настенька…