Kitabı oku: «Красная строка», sayfa 16

Татьяна Творожкова

Стихи начала писать с 9-го класса, а делать какие-то шаги в прозе: по окончании литературных курсов А. В. Воронцова в марте 2018 г. пришла в ЛИТО «Точки», познакомилась с прозаиками, их работами.

Полуденное солнце

Когда я вхожу в мир Максимилиана Волошина, обретаю равновесие. Это не хрупкий мир брутальных мужчин. Это мир света, ясности, понимания. Мировоззрение поэта слилось с природой, и ее законы открыты для него.

С детства правильное видение, интуитивная потребность в одухотворенности разума делали его не управляемым. Ребенок не может объяснить своего внутреннего состояния, не может обозначить свои потребности: остается протест. На уроках в гимназии читал книги, писал стихи. Впоследствии говорил: «Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. Десять драгоценнейших лет начисто вычеркнуты из жизни». Макс уехал учиться живописи в Европу. Это Франция, Италия. С рюкзаком за плечами ходил по странам. Возвращался домой, опять уходил.

1990 год. Я увидела альбом Максимилиана Волошина в книжном магазине. Спасибо, Господи! Я тогда скупала все, что относилось к «Серебряному веку». Рерих! Другие цвета, а в остальном Николай Рерих. Вижу в картинах китайские приемы, оказалось, японские. Японцы умело использовали китайские техники живописи. Движение руки, нагрузка на определенные мышцы. Кун-фу. У Максимилиана глубочайшее видение природы. Лучше всех таких результатов достигли японцы, уходя от китайских влияний. Он изучал японскую живопись.

В разговоре с художницей Ю. Оболенской о стихах, написанных для пейзажей, Максимилиан ответил: «…строфа не вполне соответствует тому, на что Вы смотрите, но она связана с общим настроением. Их сочетание не параллельно, а иррационально. Мне кажется, что это одна из возможностей сочетания слова с рисунком». Максимилиан, я вас обожаю! «Одна луна луне другой / Глядится в мертвенные очи». «Зеленый воздух дня и охра берегов».

Кто он художник или поэт? Говорил: поэт. Поэт, у которого свой взгляд на искусство. Искусство проникало в его жизнь и расцвечивало ее.

В 1893 году Макс с мамой перебираются в Коктебель. Киммерия. Тьма. Далеко от центра. Но какие горы! Какое море! Взрослел, осваивал, обживал. И как обживал! Создал Центр Культуры. Поэты, писатели, художники стремились попасть в гостеприимный дом. Вносили свои творческие настроения в «общий котел». Марина Цветаева, Андрей Белый и еще многие – многие из тех, чьи высвеченные временем имена навсегда внесены в список больших Мастеров, их творчество еще долго будет исследоваться. Рожденные в царской России, они отличались от нас, рожденных в советский период. Максимилиан. Миротворец. Создавал (построил дом для друзей), спасал, утешал, соединял… Один из самых образованных людей первой половины ХХ века. Тогда они молодые, задорные веселились, наслаждались счастьем общения. Тупо, навязчиво нависало бездушье нового времени. Врывалось к ним со своими коррективами.

Край этот жаркий, самая удобная одежда – хитон, облачение художника. Максимилиана видели в нем всегда. Художник, реализуя образы, создает свой. Это вызывало разные толки, шутки друзей. Макс оставался собой. Когда работал, уединялся и просил с ним не разговаривать. Правила строгие и касались всех. Я смотрю из далекого XXI века. Вижу его за столом, вижу: поднимается на гору Кара-Даг большой, величественный. Иду за ним, тишина звучит шумом моря. Волны моря бьются о камни, и эти звуки исчезают в пространстве, в пространстве, где время теряет свою форму, где нет прошлого, все объединяется и попадает в один поток. Еще мгновение и поток схватит и унесет… Открываю глаза. Гранитная плита, обсыпанная со всех сторон камнями, – точка. Здесь все сходится. Стою у плиты и смотрю на море. Все поглотило море. Незримое присутствие Макса осталось. Спускаюсь и иду по берегу к горе Волошина. Хочу в море, хочу поделиться своими мыслями с волнами. Они помнят Макса. Мой пляж у горы Волошина. Иду никого не замечаю вокруг и ни на что не отвлекаюсь, чтобы не спугнуть восторг, восторг пережитого.

В его, к тому моменту почти достроенном доме, появилась жена, Маргарита Сабашникова. Жена. Люди влюбляются. Хотят быть вместе. Она – царевна, он – поэт. Для него любовь то, из чего можно построить замок. Настоящий, функциональный замок. Добродетели ждут, и Любовь добродетель… Маргарите понятней страсти. Ей понятнее тот, кто может соблазнить, бросить. Понятней тайны, что создают горькое прошлое. Там каждый за себя. Добросердечие у Волошина. Поддерживал Маргариту в ее несчастьях. «Не царевич я! Похожий, / На него, я был иной… / Ты ведь знала: я – Прохожий, / Близкий всем, всему чужой». Таиах. Макс находил сходства и тем создавал прекрасные образы. Художницу и свою музу Маргариту сТаиах, египетской царицей. В дальней, выступающей вперед в море горе, увидел свой профиль. Эта гора стала называться горой Волошина.

Для него и «белые» и «красные» – свои. Цельность дает особое обаяние, осознание себя в природе больше, чем в обществе. «Близкий всем, всему чужой». Удел философа суров. Люди любят похожих на себя. Не умея различать, не прощают отличий. Размахивали красным флагом: «Кто не с нами – тот против нас». Не важно, что двигаются к пропасти… В ногу и с песнями, безоглядно.

Тяжело смотреть на происходящее, но как влиять? Поэт во всех видит равных, любое убеждение – естественный ход событий. Глубокое уважение к людям отзывалось в них симпатией к этому удивительному человеку. Ни разу никого из тех, кого он прятал, не нашли. Таких случайностей не бывает. Поведение человека – его судьба. У Максимилиана – Высокая Судьба. В том хаосе, где все трещало и ломалось, как в море в шторм, он выплывал.

В его жизни появилась Мария Заболоцкая. Жена, друг, хранительница идей и имущества. Сохранила все: дом, картины, библиотеку, черновики, баночки из-под акварели, кисти… Когда люди совпадают, рассказы другие: "Лика милого черты – / Всех миров преображенья". Хочется говорить и говорить, когда внутри несовпадения кричат от боли, как это было с Сабашниковой. Тысячи лет назад человеческий крик сотворил молитву. Стихи, посвященные первой жене – молитвы.

Я мало задумываюсь над идеалами. Никто ни для кого не пример. Если мало работать над своей внутренней жизнью, никто и никуда не выведет. Никогда не думала о Максимилиане, как об идеале. Поэт, философ, художник. Смотрю из другого времени на его жизнь и вижу: в этом мире все возможно. Парадоксально? Парадокс – закон Вселенной. Юмор тоже. Его юмора не понимал никто. Если парадокс уравновешивает и подводит к золотой середине, то юмор широко открывает глаза, делает мир ярким. У Любви – чистые цвета, радость. Я с упоением читаю стихи, посвященные Маргарите. Макс не искал понимания там, где оно не живет. Он на Маргариту молился. Он за нее молился.

Есть разночтение в дате рождения. В Интернете 28 мая, а в книгах 16 мая. Может ли это быть шуткой Максимилиана, Судьбы? Уходит ли Судьба, если человек не дожил свой век? Возможно, это игра нового и старого стиля.

Хотелось несколько слов сказать о «…возможности сочетания слов с рисунком» в стихах: «Пятно размоет линию, / И линия вживается, / Уходит в силуэт. / И вот они единые, / Но линия бахвалится – /Ее престиж задет. / Кричать и доминировать. / Куда отступит творчество? / Кому оно сродни? / Нет, чтобы балансировать, / Творить, а не потворствовать, /У края западни». Образ линии у меня – линейное восприятие жизни. Пятно – цикличное.

На фоне Максимилиана Волошина воинственные чиновники не смотрелись так, как на фоне революции. Его книги запрещали, а жители нашей огромной родины переписывали от руки, что для Макса отрада.

В августе 2019 г., Ирина Силецкая, в музее Максимилиана Волошина организовала посиделки на заднем крыльце, где когда-то сидели Макс и его гости. Мы шумели, читали свои стихи по кругу. Замечательно вписались. Спасибо Ирине!

Когда бы и с кем Максимилиан ни знакомился, говорил просто: «Макс Волошин». Макс. Находясь один на один с его творчеством, я видела, чувствовала, как сильно его «Я», настоящее осознание неизменно. Где и когда он отбросил ум с искаженными взглядами на мир, проследить не получилось, не потому ли что этого не было. У гения своя Вселенная. Такие люди, как Максимилиан Волошин – подарок небес.

Пока писала текст, созрел мини цикл стихов. Хочу поделиться.

I

 
Краткосрочной жене, кратковременной,
Как и в память ее поместить?
Но застряла в оборванном стремени
Ножка правая. Мне ли судить?
Он не ждал, что вернется. Любви ее
Он не видел, не понял, не знал.
Что-то чуждое там, в забытьи ее,
Но, как рыцарь, ее поддержал.
А другой не дождался – не суженный,
Улетели на ветер слова.
Въехал, вжился в свой быт отутюженный
Лишь она отлучилась едва.
Два распутья у моря наметились
И одно пролегло по воде…
 

2

 
Вокруг музея рынок. Жизнь кипит.
Народно. Шум смешался с шумом моря.
Полуденное солнце – динамит —
Из тех картин далекого террора.
Из тех картин, что врезались в излом
Горы. У моря высятся фрегатом.
Ищу тропу, где Макс ходил пешком,
Потом ушел из дома безвозвратно.
 

3

 
И «не вернулся на простор».
Остался там, в горах.
А ветер. Ветер – репортер
Бывал во всех местах.
Подбросит новость в тишину,
Покружит и уйдет.
Здесь наберет себе длину
И в путь. И где живет?
 

Елена Яблонская

Елена Евгеньевна Яблонская родилась в Ялте в 1959 г. Окончила Московский институт тонкой химической технологии им. М.В. Ломоносова (1982 г.), Высшие литературные курсы Литературного института им. А.М. Горького (2012 г.) и аспирантуру Литературного института им. А.М. Горького по кафедре русской классической литературы и славистики (2016 г.). Автор 25 статей и книги о творчестве А.П. Чехова. Кандидат химических наук. Член Союза писателей России. Автор семи книг прозы. Автор многочисленных публикаций в журналах и альманахах. Победитель и лауреат ряда литературных конкурсов и премий. Живёт в г. Черноголовке Московской области.

На золотом крыльце советской литературы

Закат советской эпохи. Год этак 1988. Аспирантское общежитие в подмосковном академгородке Черноголовке. По общежитским комнатам гуляет книжка в тонкой обложке. Сборник из десяти-пятнадцати рассказов называется «На золотом крыльце сидели…» Автор – Татьяна Толстая. Эта книжечка уже зачитана нами, аспирантами и молодыми учёными, до дыр, как и сборник стихотворений Олега Чухонцева, как книга Иосифа Бродского и его же перепечатанные на машинке стихи, как проза Лимонова, как что-то ещё… Перестройка! Читаем всё! И это «всё» (за немногими исключениями типа каких-нибудь конъюнктурных и проходных «Детей Арбата») – высококачественная, близкая к гениальности литература, что сейчас кажется невозможным, немыслимым, непостижимым, недостижимым… Один из рассказов сборника Т. Толстой, «Петерс», мне знаком, я уже успела прочитать его в одном из «толстых» журналов (теперь можно даже восстановить в каком именно: в «Новом мире» за 1986 год). Все значимые журналы – «Новый мир», «Москва», «Юность», «Наш современник», «Октябрь» – мы выписываем лабораториями (один сотрудник – «Новый мир», другой – «Москву» и т. д.), меняемся ими, зачитываем до дыр, а потом горячо обсуждаем. Жить весело! Впрочем, рассказы Т. Толстой мы не обсуждали, только читали и перечитывали, затаив дыхание. Не очень-то они весёлые и не поддаются ни обсуждению, ни пересказу, потому что неуловимы как сама жизнь, наша жизнь. Они – о нас, о советских неудачниках, вернее, о людях, считающих, что их жизнь не удалась, а на самом-то деле: «…как бы удивились и, быть может, даже обрадовались все эти люди, если бы нашлись разум и язык, которые сумели бы доказать им, что их жизнь так же мало нуждается в оправдании, как и всякая другая». Это из рассказа А. П. Чехова «Перекати-поле». Герои Т. Толстой – чеховские герои. Вот Петерс из одноимённого рассказа. Типичный неудачник, нелепый библиотекарь с «плоскими ступнями и по-женски просторным животом», «дундук какой-то эндокринологический», чьё детство, юность и всю последующую жизнь «бабушка съела с манной кашей». Жаль его до слёз. Только вот толкает старый Петерс оконную раму и – «…ничего не желая, ни о чем не жалея, Петерс благодарно улыбнулся жизни – бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, бессмысленной, чужой – прекрасной, прекрасной, прекрасной». Ещё более пронзителен рассказ «Соня» – о глуповатой, на первый взгляд, такой же, как Петерс, нелепой и трогательной старой деве, чья короткая жизнь оказалась исполненной высокого смысла и самозабвенной жертвенной любви, а окончилась – подвигом. Или переводчик Симеонов (рассказ «Река Оккервиль») – «безумный юноша с помраченным от перевода дурных книг сознанием», влюблённый в давно, как он думал, почившую, знаменитую когда-то исполнительницу романсов. Как же близок стал мне этот рыцарь печального образа через какие-то три-четыре года, когда пришлось в «помраченном сознании» с утра до ночи, без праздников, выходных и отпусков переводить дурные статьи, чтобы семья не погибла с голоду – дорогую цену заплатили мы за возможность читать всё подряд, без строгого надзора канувшего в Лету Главлита и прочих цензурирующих инстанций. Или учительница географии Наташа из рассказа тоже со сказочно-«считалочным» названием: «Вышел месяц из тумана». Сейчас думаешь: а ведь всё-таки счастливую жизнь прожила училка, которую «никто не приходил любить», в унизительно-неопрятной, но такой душевно-уютной ленинградской коммуналочке, с единственной в жизни поездкой в «сладкую, мягкую, русскую Москву», где нельзя было не влюбиться – тоже раз в жизни! – «в русого, бородатого, замечательного Петра Петровича из города Изюм, приехавшего в Москву за покупками». Как и старый Петерс, Наташа подходит к окну и слушает «гул идущей жизни», «бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, бессмысленной, чужой – прекрасной, прекрасной, прекрасной…» Но не все герои Толстой такие милые и беспомощные. Многие пытаются урвать от жизни им причитающееся, а если повезёт, то и больше, как, например, Римма из рассказа «Огонь и пыль» или Зоя («Охота на мамонта»). У кого-то и получается, как у Нины (рассказ «Поэт и муза»): «Нина была прекрасная, обычная женщина, врач и, безусловно, заслужила, как и все, свое право на счастье», ухойдокала мужа-поэта. Сначала, похоронив мужа, очень расстраивалась, «но потом ничего, успокоилась, после того как одна женщина, тоже очень симпатичная и у которой тоже муж умер, рассказала ей, что она, например, в общем-то, даже довольна. Дело в том, что у этой женщины двухкомнатная квартира, а она всегда хотела одну комнату оформить в русском стиле, так, чтобы посредине только стол и больше ничего, а по бокам все лавки, лавки, совсем простые, неструганые. И стены все увешать всякими там лаптями, иконами, серпами, прялками – ну, всем таким. И вот теперь, когда у нее одна комната освободилась, эта женщина будто так и сделала, и это у нее столовая, и гости очень хвалят». Ничего не напоминает? Правильно, рассказ Чехова «Попрыгунья»: «Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий… В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе…» Рассказ Т. Толстой – зеркальное отражение «Попрыгуньи». У Чехова влюблённая в искусство мещанка ухойдокала мужа-врача, у Толстой мещанка-врач убила мужа-поэта. О Чехове, думается мне, главном писателе Татьяны Толстой, чуть позже. А пока – откуда пришли эти чудесные, почти чеховские рассказы и куда безвозвратно канули.

Пришли они, несомненно, из советских времён. Появились случайно. Филолог Толстая работала корректором и редактором, пробовала себя в качестве литературного критика, о писательстве, кажется, не помышляла. Из Википедии: «По собственному признанию, начать писать её заставила перенесённая операция на глазах. "Это теперь после коррекции лазером повязку снимают через пару дней, а тогда пришлось лежать с повязкой целый месяц. А так как читать было нельзя, в голове начали рождаться сюжеты первых рассказов"». Всего в период с 1982 по 1987 год ею написано около двадцати рассказов. После издания сборника «На золотом крыльце сидели…» (1987 г.) Татьяна Толстая была принята в члены Союза писателей СССР. А потом всё закончилось, потому что наступил конец советской эпохи. Все сюжеты и герои Толстой – из советского прошлого и вне его немыслимы. Писателя Татьяны Толстой без ненавидимой и уже 30 лет хулимой ею страны Советов попросту не существует.

То, что Толстая писала и пишет после заката советской власти, можно назвать литературой только с большими оговорками. Скорее, непринуждённый трёп в чате, какие-то, с позволения сказать, эссеюшки о том, как автор прикупила себе в Нью-Йорке кофточку (это критик «Литературной газеты» иронизировал) или про то, как в той же Америке запрещают свободному человеку курить в общественных местах. Мило, легко, остроумно. Но не более того. Роман «Кысь» (2000 г.) примерно того же пошиба. Постмодернистская антиутопия о России после ядерного взрыва с хвостатыми, страстно любящими чтение мутантами и непрекращающимися спорами наших почвенников и либералов. Остроумно, иногда даже смешно, но фельетонно и кажется повторением чего-то много раз читанного. В 2002 г. выходит сборник рассказов Т. Толстой «Ночь», состоящий из 18 старых, советских рассказов и двух сравнительно новых эссе: «Сюжет» (1991 г.) и «Йорик» (1999 г.). Впрочем, «Сюжет» с оговорками можно считать и рассказом, только не классическим, а типично постмодернистским и весьма в этом смысле удачным. Подобно тому, как в январе 1900 г. после просмотра на сцене Московского Художественного театра пьесы «Дядя Ваня» и чтения рассказа «Дама с собачкой» Горький написал из Нижнего Новгорода Чехову: «Знаете, что Вы делаете? Убиваете реализм. И убьете Вы его скоро – насмерть, надолго. Эта форма отжила свое время – факт! Дальше Вас – никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете. После незначительного Вашего рассказа – всё кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом. И – главное – всё кажется не простым, т. е. не правдивым. Это – верно… Да, так вот, – реализм Вы укокошите. Я этому чрезвычайно рад. Будет уж! Ну его к чорту!», подобно убийству Чеховым реализма, Татьяна Толстая рассказом «Сюжет» убила наш постмодернизм ещё в 1991 году. Блестящий рассказ! Остроумнейший! Выживший после ранения на дуэли Пушкин в 1880 г. едет в Симбирск за материалами по истории Пугачевского бунта. Там его дразнит десятилетний Володя Ульянов. Разгневанный старый арап бьёт мальчонку по голове своей с юности знаменитой тяжёлой палкой. Как выяснится после смерти Ильича, в результате удара у него атрофировалась половина мозга, благодаря чему Владимир Ильич станет яростным монархистом и министром внутренних дел царской России. После его смерти в 1937 г. его сменит на этом ответственном посту некто «господин Джугашвили». Надо отметить, что фантастическим рассказом «Сюжет» Толстая убила не только русский постмодернизм, но и свою лютую ненависть к Ленину. «Господи, прости мне, как же я его ненавижу!» – признаётся в одном из своих эссеюшек внучка красного графа А.Н. Толстого, которой «советская власть дала всё и даже больше», чем многим из нас, чем мне, например. Но я очень рада за Татьяну Никитичну: после «Сюжета» Ленина ненавидеть невозможно, смех убивает ненависть, и я тоже молюсь, чтобы Господь её простил… Заключает сборник «Ночь» эссе «Йорик» (1999 г.). И это уже типичное эссе. О бабушке Т. Толстой Наталии Крандиевской, тоже замечательной писательнице. И, кажется, больше ни одного рассказа после 1991 года Татьяна Толстая не написала…

Сразу после «Ночи» (2002 г.) выходит сборник «День» (2003 г.). Это уже всё типичные эссе, злободневные, на тему дня, остроумные, но сейчас их даже как-то странно читать. Впрочем, открывающее сборник эссе «Квадрат», развенчивающее «Чёрный квадрат» Малевича, пожалуй, не утратило актуальности даже после блистательного, практически на ту же тему романа М. Кантора «Учебник рисования». Но странно и даже неинтересно читать сейчас о диких ценах в магазинах девяностых годов на всякую дребедень в эссе «Ложка для картоф.». И ещё более дико и странно – о таких непохожих персонажах с совсем разными судьбами как Б.А. Березовский и Ю.А. Башмет в эссе «Отчёт о культе мещанства», где Т. Толстая, объединив олигарха и музыканта под кликухой «Абрамовичи» (только отчества у них и совпадают), клеймит обоих за мещанство. Нет, читать сейчас сборник «День» положительно невозможно, не классика это, однодневки… Автор и сама это прекрасно понимает, чай, не дура, и вкус, и стиль, и знания по литературе, бесплатно полученные при проклинаемой советской власти на филологическом факультете Ленинградского университета, у Татьяны Никитичны безупречные. Вот она и разбавляет каждый очередной сборник эссеюшек (например, «Девушка в цвету») старыми советскими рассказами, честно предупреждая в аннотации, что в сборник «наряду с новыми произведениями вошли рассказы прошлых лет». Ах, как же легко и весело, беспечально, беспечно, бездумно, безбедно сиделось нам на высоком крыльце золотой советской эпохи…

P.S. Несмотря на всё вышесказанное, к счастью, есть нечто, что когда-нибудь, надеюсь, позволит мне продолжить чтение моей любимой не постмодернистской, а советской писательницы Татьяны Толстой. Это нечто – Чехов. 27 февраля 2015 г. в книжном магазине «Москва» на Воздвиженке состоялась лекция Т.Н. Толстой о Чехове, в которой она высказала очень глубокие мысли о его творчестве, в частности, о рассказах «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», «Каштанка», «Дама с собачкой». В заключение лекции, отвечая на вопросы слушателей, Т. Н. Толстая сказала, что Чехова «обожает» и – мельком, мимоходом – что вроде бы планирует написать о нём книгу. Очень на это надеюсь и жду выхода книги с нетерпением!