Kitabı oku: «Нежность», sayfa 10

Это правда, чаще всего он чувствовал себя неудачником, но здесь, в обществе старых богов Сассекса, казалось, что жизнь возможна. Воздух здесь потрясающе чист. А полную безопасность человеку гарантирует только смерть.

«Мне не следовало…» Он снова развернулся в сторону грейтэмских крыш. Ему повезло: у него есть неоконченный роман, домик, служанка, ванна и пишбарышня.

Он ни за что не смог бы – «Мне никогда не следовало…» – в тот миг понять собственные слова, занесенные ветром из будущего: «Мне никогда, ни за что не следовало приезжать в Грейтэм»⁹⁴.

Чуть раньше тем же утром они завтракали вместе с Мейнеллами – целой ордой Мейнеллов – за столом, который ломился от еды. Уилфрид Мейнелл, патриарх, оказался невысоким, но мощного сложения северянином в отличном сером костюме; не человек, а какой-то ходячий дымящий факел, он постоянно затягивался глиняной трубкой и бурлил жизнью и щедростью. Он явно питал сентиментальное пристрастие к идее большой семьи и старался сделать свой дом утонченным обиталищем культурных людей. Но изгнанник видел, что хозяин дома проницателен и далеко не дурак. За беседой Лоуренс мысленно набрасывал его портрет.

Он был деловой человек, но чувственный по душевному складу. Он ценил поэзию и мог преклонить колени перед стихотворением, подлинно говорящим с его душой. Соответственно с этим он, процветающий бизнесмен, в семейном кругу обогатил исконную квакерскую праведность жизни новой эстетикой, и его дети выросли в этом эмоциональном эстетическом накале, который, однако, неизменно держали в колее железные опоры традиционной этики⁹⁵.

Элис, его жена, маленькая и хрупкая, разительно контрастировала с мощным мужем. Темноволосая и смуглая, она обладала тонкостью восприятия, поразившей изгнанника. Ее стихи были слишком далеки от его вкусов – поколенчески и стилистически. Она любила сонеты, катрены и определенную возвышенность формы, но все еще пользовалась известностью. Всего год или два назад кое-кто предлагал присвоить ей звание поэта-лауреата, и совсем недавно вышел сборник ее стихов.

Виола объяснила, что мать обожает Грейтэм, но в последнее время приезжает из Лондона очень редко по слабости здоровья, в основном из-за мигреней, которые окрестила «колесованием». «Увы, я слегла – у меня очередное колесование». Но радость от приезда новых гостей пересилила недуги хозяйки, и она заявила, что они с Фридой обязаны прикончить коробку французского шоколада, купленную для рождественских праздников, но открытую лишь вчера. Фрида с готовностью согласилась, хотя они еще не завтракали. Элис Мейнелл подмигнула, словно подыгрывая ребенку-обжоре, которого не может не баловать.

За длинным столом для завтрака начались сложные взаимные представления. Гостям предстояло запомнить не только множество имен, но и прозвища, фамилии в браке и тысячи ответвлений семейного древа. Клан словно трепетал и разбухал – с такой скоростью, что завтракающего изгнанника мутило. Комната полнилась смуглыми женщинами из рода Мейнелл, напоминающими мадонн, – они приходили и уходили. Они и сами не лишены были своеобразной грации, но грации медлительной, тяжеловесной. Все они были коренастые, с сильными, плотно сбитыми телами и немного землистым оттенком кожи⁹⁶.

После завтрака Виола взяла на себя роль хозяйки и развлекала гостей в библиотеке, пока ее младшая сестра, замужняя, распоряжалась насчет кофе, подносов и кресел, которые следовало расставить вокруг огромного очага. Эта сестра – изгнанник моментально забыл, как ее зовут, – оказалась хорошей художницей; по словам Виолы, она прошла курс обучения в Слейдовской школе и до сих пор занималась живописью, несмотря на материнство. Очаровательный ребенок лет двух спал на подушке в плетеной корзине, стоящей на буфете. Фрида попросила разрешения подержать девочку, и Лоуренс был вынужден ей напомнить, что будить малыша не стоит.

Библиотека представляла собой большую гостиную с книжными шкафами по стенам; в огромном очаге весело пылал огонь, в глазах рябило от итальянских безделушек и обоев Уильяма Морриса²⁶. Элис взяла под руку Фриду – новобрачную, хоть и не очень стыдливую – и сказала, что рада видеть их у себя в доме.

Элис умела согреть гостей искренним теплом. Она выразила надежду что «мистер Лоуренс» сможет продолжить работу над книгой «здесь, в диких дебрях Сассекса» и что ее семья не окажется слишком надоедливой. Она призналась – и он немедленно проникся к ней симпатией, – что сама, когда надо, не отвлекаясь, поработать над стихотворением, часто скрывается в ватерклозете.

Она похвалила гостя за антивоенную позицию. Ее сын Фрэнсис придерживался столь же здравой точки зрения. Она как будто сделала ударение на слове «здравой», и Лоуренс подумал: не рассказала ли Виола матери по доброте душевной о его нервном срыве в Чешеме.

Конечно, гостям показали многочисленные семейные фотографии и портреты, в том числе вставленный в рамку рисунок Джона Сингера Сарджента. Знаменитый американский художник создал этот этюд, портрет хозяйки дома, в ее юности.

Изгнанник вежливо кивал, рассматривая этюд. Он сказал, что сам немножко рисует и пишет маслом, точнее, в молодости этим увлекался. И даже преподавал рисование, живопись и ботанику в школе для мальчиков в Кройдоне.

– Ты работал учителем? – спросила подошедшая Виола, и он кивнул, вспоминая прошлую жизнь.

Он ничего не сказал об этюде, на котором Сарджент изобразил хозяйку дома. Из вежливости промолчал. А подумал, что американцы, как и англичане, рисуют одежду, а не тело. Ни одна из этих стран не породила певца человеческого тела, подобного Пикассо, Микеланджело или Дега. История изобразительного искусства Англии и Америки – это история эмоциональной неразвитости. Вот Ренуар, несмотря на все его недостатки, умел рисовать елдой.

Фрида, на которую вежливые светские беседы всегда наводили скуку, отошла в сторонку и встала у окна библиотеки, намекая мужу, что хорошо бы им уйти. Она смотрела наружу, где играли в снегу три маленькие дочки Мэделайн, рисуя снежных ангелов. И тосковала по своим троим детям.

Несколько месяцев назад, вскоре после регистрации брака, Фрида явилась к воротам школы, и дети ее попросту испугались. Даже милый Монти, старший ребенок и единственный сын, побледнел. Эльза в панике прикинулась перед подружками, что незнакома с «этой женщиной». Фрида не видала детей два года, и десятилетняя Барби, младшая, похоже, в самом деле не узнала мать: она разразилась слезами при виде чужой женщины, которая тянулась к ней через прутья решетки.

Что такое Уикли могли наговорить про нее детям, спросила Фрида у Лоуренса. Он любил детей вообще, но ее детей почти не знал, и для него проблема была в основном теоретической. По временам Фрида его бесила. Он на ней женился, разве не так? Он всячески старается найти деньги на ее развод, разве не так? Он не может исправить все на свете! Если бы он мог колдовством перенести ее детей сюда, он бы непременно это сделал. Стал бы им вторым отцом.

Но поскольку я не колдун, сказал он, остается только одно: попросить помощи у леди Оттолайн. Она может надавить на профессора Уикли. Но Фриде придется быть с ней любезной. Он пригласит леди в гости. Что еще он может сделать?

Уилфрид Мейнелл подошел к Фриде, стоящей у окна, и справился о ее самочувствии. Она сморгнула слезу и объяснила, что возле огня ее клонит в сон. Изгнанник видел, как бедный Мейнелл дергает себя за короткую седую бороду, не в силах развеселить златовласую дочь немецкого барона – столь же растерянный, как если бы к нему в гости заглянула тевтонская богиня.

На помощь тут же пришла Виола. Она сказала Фриде – как бы между делом, но ободряюще, – что большая часть семьи сегодня после обеда возвращается в Лондон. Они были ужасно рады познакомиться с новыми обитателями «Колонии», но остаться не могут. Фрида и Лоуренс обретут тишину и покой. Сама Виола, конечно, останется, как договорились, и завтра же начнет перепечатывать рукопись Лоуренса.

Изгнанник покинул общество Элис, чтобы спасти Виолу от своей жены. Он объявил, что чрезвычайно благодарен за помощь с рукописью. Но про себя знал, что это – сотни рукописных страниц. Может быть, шестьсот. Он обещал Виоле, что «извергнет» все полностью к концу февраля. Он обещал издателю, что в книге не будет гнусных, flagrant²⁷ описаний любовной страсти, но признался Виоле, что у него с мистером Метьюэном мнения на этот счет могут разойтись. Она кивнула и обещала помечать места, которые, как ей покажется, ему стоит «заново обдумать».

К ним подошла через всю комнату Мэделайн, сестра Виолы, с тремя девочками на буксире. Она объяснила гостям, что до недавнего времени вместе с мужем и детьми жила в примитивной хижине под названием Рэкхэм-коттедж на дальнем краю «Колонии», в солнечной низине, под пологом древних дубов. Как раз там, где холеные земли Мейнеллов граничат с клочковатой травой общинного луга.

Изгнанник решил, что Мэделайн тридцать один или тридцать два года. Ее муж, Персиваль Лукас, уменьшительное – Перси, с сентября находился в военном учебном лагере в Эпсоме. Он пошел на военную службу добровольцем. Мэделайн показала гостю фотографию в рамке, стоящую на буфете. Снимок был сделан прошлым летом. «Наша маленькая племянница Мэри фотографировала», – пояснила Виола. На снимке была крикетная команда – точнее, половина команды. В июле Перси Лукас играл в крикет на лужайке, а потом «Мэри, единственная дочь нашей сестры Моники» спросила у мужчин позволения снять их своим новым фотоаппаратом «Брауни».

Постепенно компания принесла несколько стульев и табуреток. Позировали расслабленно, без усилия, чтобы сделать приятное девочке, которой очень хотелось их сфотографировать. Она стояла перед мужчинами, робея, сжимая фотоаппарат у пояса, повернув его набок, чтобы заглянуть в расположенный сбоку видоискатель и сделать горизонтальный снимок. Она выбрала композицию кадра и, стараясь не дышать, потянула за рычаг.

Тут Мэделайн отвлеклась на собственных детей, которым тоже чего-то очень хотелось. Виола тем временем сообщила изгнаннику, что «милый Перси», муж Мэделайн, «сама кротость… и такой заботливый, хотя к некоторым вещам немножко равнодушен». Она улыбнулась.

– В самом деле? – отозвался гость.

Она искала слов, продолжая лучезарно улыбаться:

– Немножко… витает в облаках, наверное, можно так о нем сказать, витает в облаках в своем собственном мире.

Из ее слов изгнанник понял, что поступок Персиваля Лукаса этим летом, когда весть об объявлении войны достигла Грейтэма, как громом поразил всех Мейнеллов. «Набираем добровольцев! Хочешь, чтобы жена смотрела на тебя с восторгом? Не посрами свою семью!» Все думали, что женатых мужчин, а тем более отцов семейства призывать не будут, хотя регулярная армия на континенте противостоит намного превосходящим силам врага – точнее, они скоро станут намного превосходящими, если не придут десятки тысяч британских новобранцев. Воззвания властей адресовались в основном юношам и молодым холостякам, но Перси Лукас вместе с товарищами по крикетной команде явился в рекрутскую контору сам в первый же день.

– Это был благородный поступок, – сказала Виола. Лицо ее при этом говорило: «Об остальном лучше помолчать».

Вернулась Мэделайн. Она показала гостям, где на фото ее муж. Он сидел на земле с самого краю первого ряда. Высокий, худощавый, но крепкого сложения. Длинные стройные ноги поджаты и целиком попадают в кадр. Поза одновременно сосредоточенная и томная. Лицо красивое, нос с горбинкой, выдающий потомка старинного деревенского рода. Взгляд умный, чувствительный, скрытный. Одна бровь приподнята – может быть, признак, что человек способен к иронии. Тонкие светлые шелковистые волосы – в молодости он был блондином, но с годами потемнел. Он смазывал волосы бриолином и разделял четким пробором.

Изгнанник увидел, что у Перси Лукаса правильные черты лица, он чисто выбрит и непринужденно держится в крикетном фланелевом костюме. Вот цвет английского мужества. Вот человек, чувствующий себя полным хозяином на своей земле, свободный от несуразностей и трений. Судя по виду, он был спокойным, умным бэтсменом, умеющим беречь силы и реагировать инстинктивно. Перси смотрел в объектив фотоаппарата Мэри, как бы говоря: «Я нахожусь именно там, где предназначен находиться. Я могу быть только тут и больше нигде».

Такое ощущение принадлежности к своему месту, правильности, уверенности в почве под ногами казалось изгнаннику чем-то близким к волшебству. Он вернул фотографию Мэделайн, встал и потянулся к вазочке с грецкими орехами.

Колоть орехи оказалось нелегко. Изгнанник чувствовал, как он слаб: маленькие кисти на длинных руках. В нем все непропорционально: руки, нос-картошка, узкий подбородок. В молодости он был гибок и строен, с млечно-белой кожей. А теперь – просто худой и бледный.

Каким человеком надо быть, спросил он себя, чтобы добровольно, очертя голову броситься на войну, куда тебя не зовут и тем более не тащат? Персиваль Лукас либо кровожаден, либо до глупости самоотвержен. Что же именно?

И, начиная с этого утра, загадка Персиваля Лукаса царапала мозг изгнанника. «Сама кротость… И такой заботливый, хотя к некоторым вещам немножко равнодушен. Витает в облаках в своем собственном мире» – так сказала Виола о зяте. Но зачем бежать на войну? От чего именно он убегал? Изгнаннику вдруг показалось, что Персиваль Лукас, которого здесь нет, присутствует на семейном сборище в большей степени, чем все остальные.

И вот так история Англии, чьей-то Англии, замерцала и вспыхнула, ожила в эти, в остальном ничем не примечательные минуты оживленного семейного завтрака в 1915 году. «Англия, моя Англия» – сильный рассказ, пока неведомый даже его автору, который сейчас смеется, щелкает орехи и шутит с Мейнеллами. Мощный отравленный дротик, что скоро полетит в будущее – на много десятилетий в будущее.

Мэделайн Мейнелл Лукас, сестра Виолы и жена Персиваля, добросердечна, хороша собой и, по всем отзывам, сообразительна. Ее родители щедры. Ее дети очаровательны. Семейная жизнь Перси Лукаса, подумал изгнанник, явно была спокойной и на зависть комфортной. У Перси была квартира в Бейзуотере, и время от времени молодая чета перебиралась с лона природы в Лондон. Здесь у Эгберта было полно друзей, того же незадачливого племени, что и он сам: этот баловался живописью, тот пробовал сочинять или лепить, третий музицировал. Эгберту не приходилось скучать⁹⁷. И еще в его распоряжении был маленький рай – здесь, в Сассексе, во владениях семьи Мэделайн, в уютном домике на залитой солнцем поляне.

Тем временем Уилфрид Мейнелл у окна каким-то образом умудрился привлечь и удержать внимание Фриды, которая (о чем он не знал) на самом деле обожала общество любого мало-мальски примечательного мужчины. Лоуренс, Виола и Мэделайн вернулись от окна к очагу, и гость самозабвенно болтал, швыряя скорлупки в огонь. Но даже пока он весело раздавал собеседницам очищенные половинки орехов, непонятное чувство вспарывало его, как раскаленный нож, от грудины до кишок: удивительная жгучая ненависть к человеку вроде бы порядочному, с которым он не знаком, которого никогда не встречал. Ненависть – очень странная вещь, но от этого ничуть не менее реальная. Лоуренс не обманывался на свой счет: он знал, что душа у него широкая, но искривленная.

Мэделайн взяла кочергу и пошевелила горящее полено, проталкивая его поглубже в решетку. При этом она тихо призналась Лоуренсу, что после ухода мужа в армию предпочитает лондонскую квартиру Рэкхэм-коттеджу, который стоит в глуши и на ее вкус слишком далек от всего. К тому же она теперь не могла управляться с огородом, который «милый Перси» собственноручно разбил и сам за ним ухаживал. И еще муж как раз чинил бревенчатый мостик через ручей возле дома, когда обнаружил, что ему нужно в армию. Мостик остался недостроенным. Мэделайн беспокоилась, что он может провалиться. Особенно она опасалась за местных ребятишек. Изгнанник обещал непременно проверить мостик, как только сойдет снег. Он умеет обращаться с молотком и гвоздями.

Отвечая на невысказанный вопрос, Мэделайн сказала, что Перси пошел в армию вместе с людьми, которых знал всю жизнь, еще со школы, хотя кое-кто из них намного моложе. Они вместе играли в сборной по крикету и вместе танцевали моррис. Ни один из них не помнил, кто первый предложил пойти добровольцами, но этот первый каким-то образом вдохновил второго «и так далее» (Мэделайн неопределенно взмахнула рукой). Они так горячо отозвались на призыв лорда Китченера. Теперь, как ни удивительно, они находились в учебном лагере для будущих офицеров Батальона Частных Школ. Мэделайн захлопала глазами, словно ее мозг не успевал осознавать, что говорят губы. Это было так неожиданно, сказала она. Ее муж никогда ни с кем не ссорился, даже змею убить у него рука не поднималась. «Живи и давай жить другим, – сказала она. – Это золотое правило, которым он всегда руководствовался. Живи и давай жить другим».

Она помотала головой, сдерживая слезы. Потом снова понизила голос и призналась, что решение Перси в самом деле поначалу застало ее врасплох. Перси перешел в католичество, чтобы жениться на ней, а раньше был, как и ее семья до обращения, убежденным квакером. Иными словами, пацифистом. Кроме того, их дочери еще совсем маленькие и нуждаются в… Она остановилась. Идея войны была попросту бесконечно далека от всего, что она – они, супружеская пара – знали, во что верили.

Конечно, она очень гордится мужем. Не подумайте, что она им не гордится. Они все им гордятся. Он даже слегка сжульничал на проверке зрения, заранее выучив таблицу, хотя мог на совершенно законном основании быть забракованным и остаться дома. Однако он твердо решил не нарушать обещание, данное старым друзьям, потому что они уже прошли комиссию.

Изгнанник первым делом подумал: а как же обещание, как же клятва, которую этот мужчина дал своей жене? Словно уловив его мысль, Мэделайн призналась, что после того, как муж ушел в армию, им пришлось «приспосабливаться». Когда он уехал в учебный лагерь, жизнь в Рэкхэм-коттедже стала непосильна для матери с тремя детьми, нянькой и гувернанткой, даже с учетом родни, наезжающей в Уинборн. Поэтому теперь они с детьми жили в Лондоне и оттуда приезжали в Сассекс на каникулы детей и по особым случаям. Визит Лоуренсов как раз и есть такой особый случай! Теперь, когда Перси в отъезде, они с девочками, как правило, ночуют в большом доме, но на этот раз дети очень просили: соскучились по своему старому коттеджу, и Артур, слуга хозяина имения, оставил им дрова в камине. Только семья совсем не ожидала, что к утру дом занесет снегом!

Тут снова появились две девочки постарше – они явно пошли в отца тонкими светлыми волосами, похожими на пух одуванчика, – и заговорили с изгнанником, поначалу робея, цепляясь за юбки матери. Но скоро средняя девочка, Кристиана, уже трещала вовсю, рассказывая, как они выкапывались из-под снега, чтобы добраться в Уинборн на особенный завтрак с важными гостями.

– Это значит с вами! – пояснила она, от восторга обхватив себя руками, словно сама не верила в такое счастье. И сразу посерьезнела. – А почему вы важные?

– А как ты сама думаешь, почему мы важные?

– Потому что у тебя борода, а твоя жена была при королевском дворе. А что, у меня щеки еще розовые?

– Да.

– Это потому что, прежде чем вернуться в дом, мы с Флорри, нашей гувернанткой, легли в снег и делали снежных ангелов. Для тебя и миссис Лоуренс. У меня теперь даже в панталончиках снег!

Он улыбнулся и обещал полюбоваться ангелами на пути из «Большого дома» в свой коттедж.

– Мой ангел самый лучший!

Ей было лет пять или шесть.

– Барбара, моя сестра, еще маленькая, она так и не поняла, как правильно делать ангела, хотя Флорри ей объясняла. – Последние слова прозвучали очень высокомерно. – А Сильвия, моя старшая сестра, могла только здоровой ногой, правда, Сильви?

Она взглянула на сестру, потом опять на важного гостя:

– А ты возьмешь нас сегодня кататься на санках? После того, как отец Патрик придет?

– Тихо, – улыбаясь, сказала Мэделайн. – Сходите на кухню, попросите кухарку сделать вам горячего какао.

Он смотрел, как три маленькие девочки Лукас с гувернанткой выходят из библиотеки, и впервые обратил внимание на Сильвию, старшую. Она застеснялась и только кивала, когда средняя сестра говорила за них за всех. Но теперь, пока она хромала прочь, он разглядел железную шину-ортез у нее на ноге под темным зимним чулком. Правая нога не сгибалась в колене.

Потом, уходя, он заметил ее ангела на заснеженном газоне. Нога в ортезе была слишком тяжелой, девочка волокла ее по снегу с усилием и зацепила землю под снегом. Земля размазалась, и ангел вышел грязный. Может быть, поэтому он счастливее других.

Брат Виолы Фрэнсис и его жена тоже присутствовали на утреннем семейном сборище не полностью – то приходили, то уходили. Должно быть, Фрэнсис и есть тот самый сын-пацифист, о котором упоминала Элис. Он, кажется, переплетчик. Или печатник? Слишком много мейнелльства кругом, всего не упомнишь. По виду Фрэнсиса сразу становилось ясно, что он женился молодым.

– Зачем? – спросил его изгнанник через крышку рояля. – Почти любой брак – фальшивка либо катастрофа. – Он швырнул Фрэнсису грецкий орех. – Может, вы женились из страха перед самим собой?

– Я был сильно влюблен, – краснея, ответил Фрэнсис⁹⁸.

Самый младший из детей Мейнеллов, еще один брат, доставал поленья из сугроба и сваливал в доме, по охапке за раз, чтобы высохли у огня. Старый спаниель по кличке Беспечный трусил за ним туда-сюда, словно по-прежнему считая своим долгом охранять младшего ребенка хозяев.

Беспечный, похоже, одобрил гостей – до такой степени, что неоднократно пытался совокупиться с ногой Лоуренса.

– У вас завелся поклонник! – объявил Фрэнсис.

Все, включая Лоуренса и Фриду, расхохотались, и Лоуренс нагнулся, чтобы потрепать шелковистые уши пса.

Последняя сестра, Моника, сидела чуть поодаль от огня, и большие боковины кресла скрывали ее почти полностью. Как странно, подумал изгнанник, сидеть так подчеркнуто отдельно, когда вся семья в сборе. Фрэнсис заметил беспокойство на лице гостя.

– У нее опять вселенская скорбь, – пожал плечами Фрэнсис.

Подошла Виола и зашикала на брата. Она шепотом объяснила, что их старшую сестру бросил высокоученый муж, уважаемый доктор биологии и евгеники. Изгнанник кивнул: мужчина, живущий рассудком, измеряющий окружность чужих голов, может сделать женщину только несчастной. Бедняжка.

Виола, ровесница изгнанника – ей тоже под тридцать, – была обручена с издателем Мартином Секером и (возможно, из-за собственного блаженства) смотрела на душевное состояние сестры с абсолютно искренним, но, как подумал изгнанник, беспочвенным оптимизмом. Виола тихо сообщила гостю и его подошедшей в этот момент жене, что Моника страдает от «нервов», но сейчас, «безо всякого сомнения, идет на поправку» в собственном уютном коттедже.

Он заметил, как Фрида прищурилась, когда Виола выдала диагноз. Его жена терпеть не могла больных, а в существование многих болезней просто не верила, но сейчас хотя бы удержалась от того, чтобы, по обыкновению, резко бросить: «Истеричка».

Он же, со своей стороны, абсолютно ясно видел, что Моника отнюдь не «идет на поправку». Она несла в душе глубокую рану и почти наверняка сейчас переживала нервный срыв. Утром, за завтраком, он опознал напряженно сжатый рот, медленную, монотонную, невыразительную речь, лиловые синяки под глазами – остекленевшими, одновременно лихорадочными и мертвыми. Он сам только что кое-как отошел от края той же пропасти. Смотреть на Монику было для него мучительно. Она воскрешала в памяти ядовитую тьму, от которой, как ему хотелось верить, он освободился навсегда.

На квадратном поле, где стояла «Колония», Моника занимала хорошенький коттедж рядом с Уинборном, построенный для нее отцом. После ухода мужа лондонское общество стало для нее невыносимо. Ее коттедж и при нем огород до самой опушки молодой дубовой рощицы⁹⁹ отстоял всего на полсотни ярдов от их собственного хлева. Моника («Магдалена») жила там с Мэри, десятилетней дочерью, которая не ходила в школу.

Из слов Виолы он заключил, что ее племянница Мэри существует в Грейтэме более-менее безнадзорно: собирает птичьи гнезда, растит шелковичных червей, играет с местными деревенскими ребятишками и бесконечно фотографирует камерой «Брауни», которую ныне отсутствующий отец подарил прошлым летом, чтобы дочь больше не претендовала на его внимание.

Виола сказала, что девочка умная. Она даже сама научилась проявлять пленку и печатать фотографии в старом сарае, который уступил ей Артур, садовник и шофер Мейнеллов. Они вместе обили дверь, окна и внутренние стены красной диагоналевой тканью, два отреза которой купил в подарок Мэри дедушка; такая материя как нельзя лучше преграждает путь солнечным лучам. Она даже пахнет прелестно, сказала Виола: пропиталась ароматом саше, которыми проложены ткани на полках в магазине «Либерти».

Виола показала еще одну из недавних фотографий, сделанных девочкой прошлым летом: Генри Джеймс, писатель, семидесяти одного года, и его брат-философ Уильям. Они приехали засвидетельствовать свое почтение Элис, знаменитой поэтессе. Малютка Мэри уговорила их встать по обе стороны Рори, любимого пони детей, – как будто, сказала Виола, фотограф счел, что эти двое недостаточно интересны сами по себе.

Лоуренс ухмыльнулся. В прошлом году Генри Джеймс опубликовал неблагоприятный отзыв о его книгах в литературном приложении к газете «Таймс», и нелепый вид философа рядом с пони радовал сердце изгнанника. Солнце освещало плешь Генри, окружая его плотную фигуру комически-мистическим ореолом. На заднем плане был запечатлен Беспечный, спаниель, с разинутой пастью: он облаивал гостей. Рот Уильяма казался искривленным, напряженным и каким-то запятнанным, словно губной помадой.

– Переел вишен, – объяснила Виола.

Объяснилось также отсутствие Мэри за завтраком: оказалось, утром, увидев свежевыпавший снег, она сразу сбежала на улицу, и с тех пор ее никто не видел. Мисс Тёрнер, Флорри, гувернантка детей Лукасов, считает, что девочка, может быть, побежала проведать Рори, который пасется на поле Хотинса у главной усадьбы. Мэри и Флорри – единственные, кому пони дается в руки, и Мэри беспокоилась, чтобы он не замерз насмерть.

Девочка круглый год бегает по окрестным фермам – доит, выгребает навоз, поет песни разнообразным животным. Виола сказала, что Мэри хочет быть фермером. Изгнанник подумал, что она, похоже, самая интересная из всех Мейнеллов, хоть и носит фамилию отца, Салиби, выдающегося евгениста, который сбежал, бросив жену и дочь. От одной этой мысли изгнанник заскрежетал зубами.

Тут Виола перешла к сути вопроса, который, похоже, собиралась задать с самого начала… Когда выяснилось, что Моника совсем плоха и не способна распорядиться будущим дочери, бабушка Мэри, поэтесса Элис, записала беспризорную внучку в лондонскую школу Святого Павла для девочек, начиная с будущей осени. Но, призналась Виола, девочке придется очень многое наверстывать. Она сама выучилась читать и кое-как пишет, но никогда не ходила в школу. Мэри очень необычная и одаренная. Виола спросила как бы сама себя, не согласится ли он, бывший учитель, помочь Мэри подготовиться к вступительным экзаменам. Так вопрос был наконец задан.

Он сказал, что, конечно, сможет учить Мэри, как только сдаст роман в издательство. Про себя он знал, что по окончании романа жаждет лишь, чтобы его оставили в покое – дали писать свою «философию» и ходить в пешие походы. Но так же ясно видел, что занятия с девочкой очистят его совесть, позволив частично отблагодарить Мейнеллов – хотя ни один человек в этой комнате не намекнул и никогда ничем не намекнет, что он перед ними в долгу. Это он тоже знал. Но… Если ему сделали добро, он по натуре не способен об этом забыть. Или простить. Жизнь поставила его в униженную позицию, и щедрые дары друзей это лишь болезненно подчеркивают. Для мужчины в тридцать лет принимать подачки – унизительно, и он готов практически на все, чтобы расплатиться с благодетелями.

Он убедительно ответил:

– Конечно. С удовольствием.

Виола снова с беспокойством глянула на Монику, мать маленькой Мэри, мрачно сидящую в кресле. Виола подалась к собеседникам и шепнула, что отец купил машину специально для Моники, чтобы хоть как-то сподвигнуть ее каждый день выходить из дома. Вся семья уговаривала Монику ездить на машине любоваться видами – хотя бы для того, чтобы дышать воздухом. Виола выразила надежду, что они с Фридой тоже помогут поощрять эти вылазки. Словно по сигналу суфлера, Фрида поставила чашку с кофе и двинулась к креслу, стоящему в дальнем углу. Она точно знала, что ее место в жизни – в машине с дорогой обивкой салона, с шофером в фуражке за рулем. Лоуренс услышал мироточивый голос жены:

– Моника, как это чрезвычайно приятно – с вами познакомиться…

Он знал, что Фрида будет навязываться несчастной Монике столько, сколько понадобится, чтобы завоевать ее симпатию и вместе с тем шофера. К счастью для Моники, в этот момент явился священник из Эмберли и громко затопал ногами, стряхивая снег. Так что они все оделись потеплее, взяли у Хильды по кружке горячего сидра и вышли в сад, где Артур уже деловито подвязывал куски хлеба к заснеженным ветвям яблони.

Тут вдруг возникла Мэри, шальная дочь Моники, краснощекая, с блестящими глазами. Лоуренс чувствовал на себе ее косые любопытные взгляды, пока отец Патрик благословлял сад и кропил каждое дерево освященным напитком из сидра.

 
Крепок корень и глубок,
И ветвей разлет широк,
Помолись об урожае —
Бог пошлет его, мы знаем,
С каждой ветки яблок много
Соберем по воле Бога²⁸.
 

Он перекрестился, и все хором повторили: «С каждой ветки яблок много соберем по воле Бога», а потом сказали: «Аминь!» – и сами тоже перекрестились, подняли исходящие паром кружки и выпили за здоровье самого старого дерева в саду – Старой Яблони.

– Ну и где же они? – спросила Барбара, самая младшая из девочек Лукас, с куклой-младенцем в руках.

– Кто они, милая? – спросила Мэделайн.

– Яблок много!

Она все плакала и не хотела утешиться, как ей ни сулили, что яблоки будут осенью.

iii

Он под благовидным предлогом быстро сбежал. Подъем на милю в снегу оказался тяжелым, но на вершине ветер внезапно утих, и кругом воцарились блеск и свежесть. В бинокль Уилфрида изгнанник видел пастуха, который все откапывал овец чуть ниже по склону. В легких поскрипывало. Дыхание рисовало гирлянды в ледяном воздухе. «Я жив», – говорили они, как дымы сигнальных костров. «Я жив». В топке его сердца пылал огонь.