Kitabı oku: «Летняя королева», sayfa 4
7
Дворец Пуатье, лето 1137 года
В алом платье из тончайшего шелка, с короной Аквитании в руках Алиенора сидела в одиночестве у пруда в дворцовом саду. Неумолимое солнце палило весь день, и теперь над городом сгущались сумерки.
Никто пока не искал ее, но скоро найдут. Свобода делать все, что заблагорассудится, не для нее. Последние две недели она или участвовала в важных встречах и пирах, или путешествовала от одного места назначения к другому, всегда в сопровождении слуг, вассалов и родственников. Каждое мгновение было расписано, словно зоркий купец перебрасывал отпущенные ей часы, как костяшки на счетной доске. Даже стоя на коленях в церкви или занимаясь рукоделием, она знала, что за ней внимательно наблюдают и Людовик, и его свита. Муж не мог оторвать от нее глаз и хотел, чтобы она всегда была рядом, словно драгоценный камень, украшавший его камзол.
К ночным обязанностям она привыкла, и теперь ей было не так больно; а если Людовик дольше обычного целовал и ласкал ее – даже приятно. Если бы только он не опускался каждый раз на колени, прося Божьего благословения, до того как лечь с ней в постель, и после, благодаря Его, ожидая при этом, что жена присоединится к нему! По пятницам и воскресеньям Людовик не ложился с ней в постель, уверяя, что они должны быть чистыми перед Господом, и Алиенора в эти дни спала по старинке, обнявшись с Петрониллой, – только это было уже не то. Замужество и постель оторвали ее от детства. Петронилла требовала рассказать, каково это – спать с мужчиной, но Алиенора отговаривалась туманными замечаниями о том, что таков долг жены.
Алиенора никак не могла понять, каков Людовик на самом деле. Иногда он казался надменным и отстраненным французским принцем, взирающим на всех с высоты своего положения, но в то же время оставался ребенком, которому соперничающие за его внимание придворные указывали, что думать и делать. Как всякий ребенок, он порой бывал капризным, упрямым и неразумным. И к тому же удушающе набожным – к этому привело его воспитание церковными иерархами, а также его чрезмерная потребность в порядке и системе во всем. В отличие от Алиеноры Людовик не умел приспосабливаться к обстоятельствам. И все же французский принц бывал милым и обаятельным. Он хорошо знал природу, любил деревья и небо, наслаждался скачками в веселой компании, где забывал о надменности и улыбался – обворожительно и нежно. Алиенора находила мужа привлекательным и физически: он был стройный, даже изящный, его светлые кудри блестели на солнце, а темно-синие глаза сверкали.
Сегодня ему вручили корону Аквитании, и выражение гордости и удовлетворения на его лице, когда диадему водрузили на его чело, наполнило Алиенору скорее обидой и недовольством, чем гордостью. Людовик будто бы считал само собой разумеющимся тот факт, что Аквитания должна принадлежать ему, потому что так было угодно Богу. Когда ей тоже надели корону, Алиенора, достаточно трезво смотревшая на мир, озаботилась тем, чтобы обуревавшие ее чувства не отразились на лице, но, увидев его сидящим в герцогском кресле с блеском превосходства в глазах, она снова ощутила прилив горя и одиночества из-за смерти отца и окончательно осознала, что Людовик никогда не сможет занять его место.
– Вот вы где! – По садовой дорожке к ней торопливо шла Флорета. – Вас повсюду ищут! Скоро стемнеет.
– Я думала об отце. Как бы мне хотелось, чтобы он по-прежнему был с нами, – с тоской призналась Алиенора.
– Мы все желаем этого, госпожа, – сочувственно откликнулась Флорета, но тут же практично и бодро добавила: – Однако следует радоваться тому, что имеем. Ваш отец сделал все возможное, чтобы вы были в безопасности.
Алиенора вздохнула и встала, стряхивая пыль с юбки. Над каменными стенами замерцали первые звезды, но прохлада так и не пришла.
– И еще я думала о маме, – сказала она. – Я по ней очень скучаю.
– Вас назвали в ее честь. – Флорета обняла Алиенору. – Она никогда вас не оставит. Да и сейчас, наверное, присматривает за вами с небес.
Алиенора направилась вместе с кормилицей во дворец. Присматривать с небес – это, конечно, хорошо, но ей хотелось, чтобы мать была рядом. Хотелось обнять ее, лечь в постель и чтобы мама закутала ее в одеяло, как маленькую. Хотелось, чтобы кто-нибудь снял с ее плеч все тяготы и позволил уснуть без забот. Флорете, пусть и всегда участливой, не понять истинной глубины ее тоски. Никому не понять.
В ту ночь Людовик приступил к любовным утехам с особой страстью, желая исполнить свой долг и с успехом заключить удачный день посвящения в герцоги Аквитании. Алиенора отвечала ему пылко – казалось, что иначе она потеряет себя, и они закончили соитие, свившись в потный, задыхающийся клубок, отчего у нее осталось ощущение, будто ее протащили через сердце грозы. Людовик и правда вел себя так, словно его поразила молния, а когда они потом молились, он долго стоял на коленях у маленького алтаря, его влажные серебристые волосы упали на лицо, а руки он стиснул так, что костяшки пальцев побелели.
– Я подумала, что нам стоит посетить аббатство в Сенте, – сказала Алиенора, когда они вернулись в постель. – Моя тетя Агнес там аббатиса. Она сестра моего отца и не смогла приехать на свадьбу. Теперь, став герцогиней, я хочу сделать аббатству пожертвование.
Людовик сонно кивнул:
– Богоугодное дело.
– А еще я хочу посетить могилу матери и превратить ее часовню в настоящее аббатство.
Он снова пробормотал согласие.
Алиенора поцеловала его плечо.
– Возможно, мы могли бы подольше остаться в Аквитании.
Она почувствовала, как Людовик напрягся.
– Зачем?
– Еще не все вассалы присягнули нам на верность. Если мы уедем сейчас, они, пожалуй, вообразят, что им все позволено. Нам нужна их преданность, и чем дольше мы тут пробудем, тем вернее будут нам люди. – Она осыпала короткими, чарующими поцелуями его ключицу и шею. – Ты можешь отослать Сугерия и остальных во Францию и будешь сам принимать решения без того, чтобы тебе постоянно указывали, что делать.
Он помолчал, обдумывая услышанное, а потом спросил:
– И надолго нам задержаться?
Алиенора прижалась губами к его шее. «На столько, на сколько получится» – таков был бы откровенный ответ.
– Совсем чуть-чуть, – ласково проворковала она. – Пока не спадет жара, чтобы путешествовать с удобством, и пока вассалы не успокоятся.
Он хмыкнул и перевернулся на бок, отстранившись от нее и натянув простыню на плечо.
– Я подумаю, – послышался ответ.
Алиенора не стала настаивать. Пусть он придет к решению сам, утром, на свежую голову. У нее еще будет время склонить его в нужную сторону – до Сента ехать несколько дней. Чем дольше они останутся в Аквитании, тем лучше для нее.
Ночью Алиенора проснулась от короткого стука в дверь – щелкнула задвижка, вспыхнули факелы. Она рывком села, стряхивая остатки сна, и встревоженно вскрикнула, когда Рауль де Вермандуа отдернул шторы вокруг кровати. Его взгляд мимолетно скользнул по ее растрепанным волосам и обнаженному телу, а затем переместился на дальнюю сторону кровати, где сидел Людовик, прищурившийся от яркого света факела, пылавшего в руках оруженосца Рауля.
– Что случилось? – едва ворочая языком, вопросил Людовик.
– Сир, из Франции пришли печальные вести. – Рауль опустился на одно колено и склонил голову. – Пять дней назад в Бетизи вашему отцу и господину стало хуже, и сегодня, на закате, он отдал душу Господу. Вы должны немедленно вернуться во Францию.
Людовик уставился на него пустым взглядом. Алиенора прижала руку к губам, впитывая слова Рауля, осознавая, насколько все изменилось в одно мгновение. Боже правый, значит, теперь Людовик – король Франции, а она – королева. Ее планы остаться в Аквитании были лишь пустой болтовней. Им придется безотлагательно отправиться в Париж и не просто стать членами королевского дома, а возглавить его.
Людовик, пошатываясь, встал с кровати и преклонил колени перед алтарем, опустив голову на сцепленные руки.
– Благословенный святой Петр, я прошу тебя за моего отца, пусть будет дарован ему вход на небеса. Смилуйся, Господи, смилуйся.
Он бесконечно повторял эти слова, раскачиваясь взад и вперед.
Сенешаль смотрел на него с недоумением.
– Сир?
Алиенора встала, надела сорочку и повернулась к Раулю. Его камзол был вывернут наизнанку, а густые седые волосы стояли дыбом, словно он явился к ним прямо с постели.
– Аббату Сугерию сообщили?
По лицу Рауля пробежала гримаса.
– Я послал за ним слугу. Он обедал с архиепископом и намеревался там же заночевать.
Быстро улавливая детали, Алиенора давно заметила трения между Сугерием и Раулем де Вермандуа. Мужчины были не в ладах друг с другом, хотя оба решительно это отрицали. – Сударь, нам нужно одеться и взять себя в руки.
Рауль бросил на нее острый взгляд, как будто он заново оценивал предмет, который оказался более интересным, чем он думал сначала. Потом он поклонился.
– Я пришлю ваших слуг.
– Нет, – ответила она. – Я сама их сейчас позову. Мой супруг и господин в крайнем огорчении, и было бы неосмотрительно позволить слугам увидеть его в таком состоянии. А вы успеете переодеть камзол до прибытия доброго аббата.
– Переодеть камзол? – Он посмотрел на себя и ощупал швы. Губы де Вермандуа искривились в печальной улыбке. – Я разберусь с этим и прослежу, чтобы вас не беспокоили, пока вы не будете готовы.
Он удалился, шагая стремительно и властно. Алиенора подумала, что вельможе доставит огромное удовольствие отказать аббату Сен-Дени, отложив его встречу с Людовиком хотя бы на несколько минут.
Она опустилась на колени рядом с мужем. Она знала, каково это – потерять отца, но ее собственная молитва к Господу была быстрой и практичной. Мир ждал за дверью их спальни, и если они не выйдут ему навстречу, то он придет к ним и они окажутся в его власти.
– Людовик? – Она обняла его. – Людовик, мне очень жаль, что твой отец умер, но пусть за него помолятся и отслужат мессы в положенных местах. Ты не можешь сделать все сам здесь и сейчас. Нам пора встать и одеться; нас ждут.
Его молитва затихла и прекратилась. Он поднял на нее до крайности потрясенный взгляд.
– Я знал, что он болен и что его дни сочтены, но не думал, что ему осталось так мало и я больше никогда его не увижу. Что мне делать?
Она заставила его сесть на кровать и выпить вина, пока сама принесла их одежду из сундука, куда слуги сложили ее накануне.
– Успокойся и одевайся, – сказала она. – Де Вермандуа отдаст все нужные приказания слугам, а за Сугерием уже послали.
Людовик кивнул, но Алиенора видела, что он понимает далеко не все. Она вспомнила, как сама будто оцепенела, когда ей сообщили о смерти отца. Слова окружающих звучали бессмысленно. Она обняла его и погладила по голове. Примерно так же она утешала и Петрониллу, как будто она была матерью, а он – ребенком. Он повернулся к ней с тихим стоном и уткнулся лицом в ее шею. Она затрепетала, и он прижался к ней. И вдруг поднял голову и поцеловал ее, приоткрыв губы. Она испугалась, но, поняв его чувства, ответила на поцелуй и открылась ему.
Когда все закончилось, он остался лежать рядом с ней, пыхтя, как потерпевший кораблекрушение моряк, выброшенный на берег. Она нежно гладила его по спине между лопатками и шептала слова утешения, сама едва не плача. Они разделили нечто важное. Она пропустила его горе и панику через свое тело и успокоила.
– Все будет хорошо, – сказала она.
– Я, в сущности, не знал своего отца. – Людовик сел и уткнулся головой в поднятые колени. – Он отдал меня монахам, когда я был совсем маленьким, а забрали меня из монастыря только после смерти брата. Отец заботился о моем благополучии и образовании, но отдал в чужие руки. Если у меня и есть отец, то это аббат Сугерий.
Алиенора выслушала его с интересом, но без удивления.
– Я думала, что хорошо знаю своего отца, – ответила она. – С шести лет была его наследницей. Но когда он умер, я поняла, что едва ли хоть что-то о нем знаю… – Она замолчала, чтобы не сказать то, о чем будет сожалеть.
За дверью раздался гул властных мужских голосов. Прибыл Сугерий, слышался и голос архиепископа Жоффруа. Она быстро уговорила Людовика одеться.
– Ты должен показать всем, что способен занять королевский трон, даже когда ты оплакиваешь своего отца, – произнесла она, надевая ему туфли на ноги. – Ты Божий избранник. Чего тебе опасаться?
Он с усилием сосредоточился, пристально глядя на нее, и лицо его прояснилось.
– Пойдем со мной, – попросил он, пока она застегивала его ремень.
Алиенора поспешно набросила платье и собрала волосы в сетку из золотой проволоки. Сердце ее колотилось, но она вздернула подбородок и, не выказывая ни страха, ни опасения, взяла мужа за рукав и потянула к двери. Он дрожал.
В прихожей собрались придворные, которые в шелесте ткани преклонили колени, среди них был и Сугерий. Глядя на ряды опущенных голов, Алиенора подумала, что они похожи на булыжники на дороге, ожидающие, когда на них ступят новые король и королева.
8
Париж, сентябрь 1137 года
Аделаида Морьенская, вдовствующая королева Франции, порывисто взмахнула бледной, костлявой рукой.
– Полагаю, вы захотите сменить платье и немного подкрепиться после долгого путешествия.
Алиенора присела в реверансе.
– Благодарю вас, мадам.
Свекровь говорила бесстрастно и деловито – так она могла бы обратиться к конюху по поводу лошади, требующей ухода после долгой скачки. Серые глаза Аделаиды смотрели холодно и осуждающе. Ее платье тоже было серым, под цвет меховой подкладки плаща. Строгое и зимнее. Совсем недавно она официально приветствовала невестку в просторном зале дворца напыщенной речью и холодным поцелуем в щеку. Теперь они стояли в покоях, отведенных Алиеноре, на самом верху Большой башни.
Комната была хорошо обставлена, с красивыми гобеленами на стенах, прочной мебелью и большой кроватью с тяжелыми шторами, от которых сильно пахло овечьей шерстью. Ставни были закрыты, и, поскольку свечей горело мало, казалось, к ним подбирается густая тень. Однако при ярком свете дня из двойных арочных окон открывался вид на оживленную реку Сену, как из дворца Омбриер в Бордо на Гаронну.
Под пристальным взглядом Аделаиды слуги принесли воду для умывания, вино и тарелки с хлебом и сыром. Приехавшие с Алиенорой служанки принялись распаковывать вещи, вытряхивая платья и сорочки перед тем, как развесить их на вешалках или сложить в гардеробах. Ноздри Аделаиды заметно раздулись при виде роскошных одеяний, появляющихся из багажных сундуков.
– Мы здесь привыкли к простоте, – чопорно заметила она. – Мы не столь легкомысленны, и у моего сына непритязательный вкус.
Алиенора старательно сохраняла скромное выражение лица, думая между тем, что, узнай Аделаида, чем занимался ее драгоценный сын на протяжении всего их путешествия по Аквитании, с ней случился бы апоплексический удар. Даже на Людовика в жизни повлияла не только церковь.
Петронилла вскинула голову.
– Мне нравятся яркие цвета, – сообщила она. – Они напоминают мне о доме. Наш папа любил их.
– Да, это правда. – Алиенора обняла сестру за талию в знак поддержки. – Нам придется ввести новую моду! – Она улыбнулась Аделаиде, но та не шевельнула губами в ответ.
Несколько молодых женщин из свиты Аделаиды переглянулись при этом, среди них была и сестра Людовика, Констанция, ровесница Алиеноры, и Гизела, юная дальняя родственница французского королевского дома, девица с пепельно-русыми волосами и зелеными глазами. Кто-то сдавленно хихикнул, и Аделаида, не оборачиваясь, резким жестом приказала свите молчать.
– Я вижу, что вам еще многому предстоит научиться, – сурово произнесла она.
Алиенора не поддалась на угрозы. Она не позволит себя унизить из-за незнания Парижа и французского языка. Она будет гордо стоять во весь рост, потому что никому здесь не уступает в знатности.
– Я согласна, мадам, – ответила она. – Отец вселил в нас уверенность в том, что постоянно учиться необходимо. Ведь чтобы перехитрить соперников, сначала нужно узнать их манеру поведения и научиться играть в их игры.
– Рада слышать, – кивнула Аделаида. – Вам не мешало бы прислушиваться к старшим. Будем надеяться, что отец также научил вас хорошим манерам.
– Мы ей не нравимся, – сказала Петронилла, когда Аделаида в конце концов ушла. – А мне не нравится она!
– Будь вежлива с ней, – понизив голос, предупредила сестру Алиенора. – Она – мать Людовика и заслуживает уважения. Здесь другие обычаи, и мы должны их выучить.
– Я не хочу учиться их манерам. – Петронилла поджала губы, подражая Аделаиде, и сложила руки на груди. – Мне здесь не нравится.
– Просто уже поздно, и ты устала. Вот выспишься, и завтра, при свете дня, все будет по-другому.
– Нет, не будет, – упрямо заявила Петронилла.
Алиенора подавила вздох. Сегодня у нее не было сил утешать сестру, ей тоже было не по себе. Аделаида явно не воспылала любовью к девочкам из Аквитании, они были для нее как бельмо на глазу. Ее власть при дворе усилилась с ухудшением здоровья мужа, но для сохранения этой власти ей теперь нужно было влиять и на Людовика. В Алиеноре же вдовствующая королева увидела ту, которая займет ее место, если не осадить девчонку с самого начала.
Людовик мало говорил о матери, но Алиенора поняла, что отношения у них натянутые, во многом из-за борьбы за власть. Любви между ними не было, если не считать потребности в ней со стороны Людовика и отказа дать ее со стороны Аделаиды. Алиенора уже видела, как легко Людовик поддается влиянию, когда за дело берутся более сильные личности, и каким упрямым бывает, когда его убеждают принять определенное решение. Придворные группировки дрались за него, как собаки за кость, и Алиенора сочла своим долгом защитить супруга и тем самым защитить себя и сестру. Если Людовик и боялся засыпать без света свечи, то лишь по вине тех, кто должен был о нем заботиться, но пренебрег обязанностями.
Алиенора провела рукой по гладкой молочно-белой спине Людовика. Он спал на животе, такой красивый и беззащитный, что у нее сжалось сердце. Во время их путешествия в Париж ему пришлось отвлечься, чтобы подавить мятеж в Орлеане. Опытные командиры Рауль де Вермандуа и Тибо Шампанский давали ему советы, но всю ответственность он взял на себя, и восстание было успешно подавлено. Эта победа придала Людовику уверенности и решительности, что ему очень шло.
Она переместила руку ниже, поглаживая его по спине. Он открыл глаза, потянулся и с сонной улыбкой перевернулся, притянув ее к себе, чтобы поцеловать.
– Ты такая красивая, – пробормотал он.
– Ты тоже, муж мой.
Он был возбужден после сна, и она воспользовалась этим, усевшись на него с озорным блеском в глазах.
Его глаза округлились, ведь так поступать – грех. Он охнул, но не оттолкнул ее. Двигаясь на муже, ощущая, как он входит в нее, Алиенора наслаждалась своей властью. За два месяца, прошедших со дня свадьбы, она привыкла к постельному долгу, стала получать от этого удовольствие и даже ощущать в нем необходимость. Признаков беременности пока не было, но они с Людовиком были уверены, что ждать осталось недолго. Когда Людовик выгнулся под ней и выплеснул в нее семя, она сжала бедра, вскрикнув от удовольствия.
Они лежали рядом, приходя в себя, и Алиенора уткнулась носом Людовику в плечо. Она горько улыбнулась от мысли, что слуги уже спешат доложить Аделаиде: молодые король и королева еще не встали и выполняют супружеский долг. Аделаида будет в напряжении, надеясь, что они с Людовиком зачали ребенка, и в то же время будет завидовать тому, как много времени проводят вместе молодые, на что ей никак не повлиять.
Свекровь стремилась удержать власть под видом обучения Алиеноры этикету французского двора и подготовки к официальной церемонии коронации в Бурже, назначенной на декабрь, однако частенько напоминала огрызающуюся собаку, постоянно критикуя одежду, манеры, походку и укоряя за время, потраченное на украшение личных покоев, и легкомыслие, когда невестке следовало бы молиться. Алиенора оставалась неизменно вежлива и сдержанна в присутствии свекрови, но ее глубоко возмущала такая бесцеремонность пожилой женщины.
Людовик сел на постели.
– Мне пора, – неохотно произнес он. – Аббат Сугерий ждет, я и так уже пропустил первую молитву.
– Кому-то всегда приходится ждать, – ответила Алиенора, покачав головой. Она приложила ладонь к его спине, чтобы задержать мужа хоть на мгновение. – Возможно, после коронации нам стоит подумать о возвращении в Пуатье.
Он нетерпеливо взглянул на нее.
– Там есть верные подданные, которые будут держать нас в курсе; здесь слишком много дел.
– И все же надо об этом подумать, – упорствовала Алиенора. – Мы герцог и герцогиня, а также король и королева, и нам пришлось слишком быстро уехать в Париж. У наших подданных не должно сложиться впечатление, что мы их забыли.
Он отвернулся, пряча глаза.
– Я спрошу Сугерия и посмотрю, что он скажет.
– Почему это должно зависеть от Сугерия? Он обязан давать тебе советы, но обращается с тобой, как с учеником, а ты король Франции. И можешь поступать, как тебе заблагорассудится.
– Я прислушиваюсь к его советам, но решения принимаю сам, – выпалил Людовик, защищаясь. Потом потянулся за своей одеждой и принялся одеваться.
– Ты мог бы решить отправиться в Пуату после коронации. Это ведь не слишком сложно, верно?
Она откинула голову, отчего ее волосы заблестели на обнаженном теле, словно золотая ткань.
Людовик пожирал ее взглядом, и его бледные щеки раскраснелись.
– Верно, – согласился он. – Полагаю, это было бы не слишком сложно.
– Спасибо, супруг мой. – Она одарила его скромной, милой улыбкой. – Я так хочу снова увидеть Пуатье.
И, как добрая и заботливая жена, Алиенора опустилась на колени у его ног, чтобы застегнуть туфли.
– Я на самом деле люблю тебя, – выпалил Людовик, как будто выдавая постыдную тайну, и стремительно выбежал из спальни.
Алиенора смотрела ему вслед, прикусив нижнюю губу. Чтобы получить желаемое, приходилось постоянно бороться, и эта борьба стала рутиной, а не интересной игрой.
Пришли служанки, чтобы помочь одеть королеву. Алиенора выбрала новое платье из светло-алого с золотом дамаста с длинными, свисающими до пола рукавами и уложила роскошные волосы в сетку из золотых нитей с крошечными бусинами драгоценных камней. Флорета протянула Алиеноре изящное зеркало из слоновой кости, чтобы та могла рассмотреть свое отражение. Увиденному она порадовалась, потому что хоть и не считала красоту своим главным достоинством, все же видела в ней преимущество, которым стоило пользоваться. Ее лицо не нуждалось в краске, но она попросила Флорету добавить немного кармина на губы и щеки в пику вечно бледной строгой свекрови.
Камердинер объявил, что прибыл заказанный ею набор расписных сундуков, а также новые шторы для кровати и пара эмалированных подсвечников. Алиенора еще больше оживилась. Она постепенно превращала свои покои в маленький уголок Аквитании в самом сердце Парижа. Северная Франция была не лишена роскоши, но в ней не хватало солнечной атмосферы юга. Французский дворец был тяжело придавлен грузом веков, но то же самое можно было бы сказать о Пуатье или Бордо. Однако унылый и мрачный вкус Аделаиды пронизывал здесь все, отчего даже Большая башня, построенная отцом Людовика, производила впечатление здания гораздо более старого и потускневшего от времени.
Вошли слуги с новой мебелью, и Алиенора принялась командовать расстановкой. Один из сундуков она велела устроить у изножья кровати, а другой, с изображением группы танцовщиц, держащихся за руки, – у стены. Она приказала снять старый балдахин и повесить новый, из золотистого дамаста. Служанки расстелили на постели покрывало из тончайшей белой ткани с орлиным узором.
– Снова покупки, дочь моя? – ледяным тоном поинтересовалась с порога Аделаида. – Не вижу никаких изъянов в том, как было прежде.
– Но их выбирала не я, мадам, – ответила Алиенора. – А эти напоминают мне об Аквитании.
– Вы не в Аквитании, а в Париже, и вы супруга короля Франции.
– Я все еще герцогиня Аквитанская, матушка. – В голосе Алиеноры прорезались нотки непокорности.
Аделаида прищурилась и прошла в спальню. Окинула пренебрежительным взглядом новые сундуки и вешалки. Ее взгляд упал на помятую постель, которую еще не успели застелить, и ноздри ее раздулись от запаха недавнего соития.
– Где мой сын?
– Пошел к аббату Сугерию, – ответила Алиенора. – Не желаете ли вина, матушка?
– Нет, не желаю, – огрызнулась Аделаида. – На свете есть кое-что поважнее, чем пить вино и тратить деньги на безвкусную мебель. Если у тебя есть на это время, значит, слишком мало дел.
В воздухе витали враждебность Аделаиды и негодование Алиеноры.
– Чего же вы от меня ждете, мадам? – спросила Алиенора.
– Я хочу, чтобы ты вела себя прилично. Рукава у этого платья скандальные – почти касаются земли! А вуаль и головной убор не скрывают волос! – Аделаида распалилась и гневно вскинула руку. – Я также требую, чтобы приехавшие с тобой слуги научились говорить на северном французском, а не упорствовали в этом диковинном диалекте, который никто из нас не понимает. Вы с сестрой щебечете, как маленькие певчие птички.
– Мы певчие птицы в клетке, – ответила Алиенора. – Это наш родной язык, а в обществе мы говорим на северном французском. Как я могу быть герцогиней Аквитанской, если не стану хранить традиции своей родины?
– А как ты можешь быть королевой Франции и достойной супругой моему сыну, если ведешь себя как глупая, легкомысленная девчонка? Какой пример ты подаешь другим?
Алиенора стиснула зубы. Спорить с этой язвительной старой каргой было бессмысленно. Людовик теперь гораздо охотнее слушал глупую, легкомысленную девчонку, чем свою сварливую мать, но постоянная критика и придирки все равно изматывали до слез.
– Мне жаль, что я расстроила вас, матушка, однако я имею право обставлять свои покои по своему вкусу, а мои люди могут говорить как хотят, при условии, что они вежливы с окружающими.
После стремительного ухода Аделаиды повисло короткое, но неловкое молчание. Алиенора нарушила его, хлопнув в ладоши и обратившись к слугам на lenga romana, принятом в Бордо. Если она и птичка, то петь будет во весь голос наперекор всему и всем.
Спустя два дня Алиенора в сопровождении фрейлин отправилась гулять по садам. Она любила эту зеленую и благоухающую часть замка с изобилием растений, цветов и сочной, густой травой. В конце лета еще цвели и благоухали розы, и все вокруг по-прежнему сохраняло яркие краски в отличие от Аквитании, где солнце палило куда беспощаднее. Садовники здесь были весьма искусны, и, даже оставаясь за высокими стенами, в садах Алиенора будто ненадолго убегала в другой, более свежий мир, где находила передышку от хитростей и злословия двора.
Сегодня сентябрьское солнце проливало мягкий свет на траву и деревья, которые еще были одеты в летнюю зелень, начинавшую золотиться по краям. На траве блестела роса, и Алиеноре вдруг захотелось ощутить хрустальный холод босыми ногами. Поддавшись порыву, она сняла туфли и чулки и ступила на прохладную, сверкающую траву. Петронилла поспешила последовать ее примеру, и другие дамы после некоторого колебания присоединились к ним, даже сестра Людовика Констанция, которая обычно держалась в стороне от любых проявлений дерзости и легкомыслия.
Алиенора сделала несколько танцевальных па, поворачиваясь и кружась. Людовик ни разу с ней не танцевал. Его не учили искусству развлечения и наслаждения жизнью, в то время как для нее это было частью воспитания. Когда его заставляли, Людовик выполнял все движения жестко и точно, но не находил в этом ничего приятного и не понимал, почему другие считают танец развлечением.
Петронилла принесла мяч, и молодые женщины стали перебрасывать его друг другу. Алиенора застегнула пояс, перетягивая платье в талии. Мучившая ее духота рассеялась в бурной игре, и она наслаждалась каждым движением и ощущением холодной, влажной травы, щекотавшей ступни. Подол платья пропитался росой и хлестал ее по голым лодыжкам. Она подпрыгнула, поймала мяч, прижав к груди, и, смеясь, бросила его Гизеле, которую назначили ей во фрейлины.
Предостерегающий крик Флореты и последовавшие за ним громкие хлопки в ладоши заставили Алиенору остановиться и оглянуться. По одной из тропинок к ним приближались несколько мужчин в церковном облачении с табуретами и подушками в руках. Их вел истощенный монах, который на ходу обращался к ним громким голосом:
– Ибо что может быть большим неверием, чем нежелание верить в то, чего не может постичь разум? Вспомните слова мудреца, который сказал, что тот, кто верит поспешно, легок в мыслях…
Он замолчал и посмотрел в сторону женщин, на его лице промелькнуло выражение удивления и досады.
Алиенора напряглась. Это был великий Бернард Клервоский, ревностный поборник религии и духа, интеллектуал, аскет и наставник. Его почитали за святость, но он был человеком жестких принципов, непоколебимо противостоявшим всем, кто не соглашался с его взглядами на Бога и Церковь. Четыре года назад он спорил с ее отцом по поводу папской политики, и она знала, каким упорным может быть Бернард. Что он делал в саду, Алиенора не знала, и, похоже, он думал то же самое о ней. Она вдруг отчетливо осознала, что ее туфли и чулки лежат на бортике фонтана, и досадовала, что ее застали в таком неприглядном виде.
Она сделала небольшой реверанс в его сторону, и священник ответил едва заметным наклоном головы, однако его темные глаза горели осуждением.
– Мадам, король сообщил мне, что сегодня утром я без помех могу побеседовать с учениками в садах.
– Король ничего не сказал мне об этом, но, конечно же, добро пожаловать, святой отец, – ответила Алиенора и добавила чуть вызывающе: – Быть может, и нам можно ненадолго остаться и послушать.
Его губы сжались в тонкую линию.
– Если вы действительно хотите учиться, дочь моя, я готов стать вашим учителем, хотя, чтобы услышать слово Господа, нужно для начала вынуть затычки из ушей.
Он сел на траву, прямой и чопорный, как вдова, а ученики окружили его, притворяясь, что не замечают женщин, но при этом украдкой бросая на них возмущенные взгляды.
Аббат Клерво расправил складки своего одеяния и уперся худой, как у скелета, рукой в одно колено, поднял другую, легко сжимая в ней учительский жезл.
– Итак, – произнес он. – Я уже говорил с вами о вере, и мы вернемся к этому вопросу через некоторое время, но сейчас мне вспомнилось письмо с советами, которое я писал одной весьма благочестивой деве о земных удовольствиях. – Он бросил взгляд на Алиенору и ее дам. – Истинно говорят, что шелк и пурпур, румяна и краски прекрасны. Все, во что вы облекаете свое тело, обладает собственным очарованием, но, когда одежда снимается, когда краска смывается, эта красота уходит вместе с ней, не остается с грешной плотью. Я советую вам не подражать тем злонравным людям, которые ищут внешней красоты, когда не обладают красотой внутренней, душевной. Они стремятся облечь себя в роскошные одежды, чтобы казаться красивыми в глазах глупцов. Заимствовать красоту у шкур животных и произведения червей недостойно. Разве могут украшения королевы сравниться с румянцем скромности на щеке благонравной девы? – Он впился взглядом в Алиенору. – Я вижу женщин мирских, обремененных – а не украшенных – золотом и серебром. В платьях, длинные шлейфы которых волочатся в пыли. Но не заблуждайтесь, этим жеманным дочерям Велиара нечем будет украсить свои души, когда смерть их настигнет, если они не раскаются в том, что творят!
