Kitabı oku: «Последний романтик»

Посвящается двум самым потрясающим женщинам, которых я знаю, -

моей старшей сестре Кэтрин Мердок

и дорогой подруге Деборе Люэпниц.

Вы даже не представляете, как вы сильно на меня повлияли.

Именно фронтиру¹ американский национальный характер обязан своими лучшими качествами. Сила и выносливость в сочетании с любознательностью и остротой восприятия; практический и находчивый склад ума, пусть не творческий, но достаточно мощный, чтобы вершить великие дела; неуемная энергия, бьющая ключом; абсолютный индивидуализм, направленный на благие или дурные цели, и рожденные свободой деятельность и оптимизм – вот характерные черты фронтира…

Фредерик Джексон Тернер

Глава 1

Какая дикая жизнь! Какой свежий взгляд на жизнь!

Генри Уодсворт Лонгфелло; высказывание об американском первооткрывателе Джоне Фримонте, которому Лонгфелло намеревался посвятить эпическую поэму

К семи годам Юстас Конвей умел метать ножи так метко, что мог пригвоздить к дереву бурундука. К десяти попадал из лука в бегущую белку на расстоянии пятидесяти футов. В двенадцать ушел в лес один с пустыми руками, построил шалаш и неделю питался лишь тем, что росло под ногами. В семнадцать покинул родительский дом, отправился в горы и поселился в вигваме, который построил сам. Добывал огонь, потирая две ветки одну об другую, купался в ледяных ручьях и носил шкуры животных, которых убил на охоте и чье мясо съел.

Юстас переехал в горы в 1977-м. В том же году вышла первая часть «Звездных войн».

Через год, когда ему было восемнадцать, Юстас Конвей переплыл реку Миссисипи на самодельном деревянном каноэ. Водовороты на этой реке засасывали дерево высотой сорок футов и выплевывали его в миле ниже по течению. В следующем году он отправился в поход по Аппалачской тропе² из штата Мэн в Джорджию; почти весь путь он добывал пропитание охотой и собирательством. В последующие годы Юстас исходил немецкие Альпы в кроссовках и обогнул на байдарке всю Аляску. Взбирался по скалам в Новой Зеландии и жил с индейцами навахо в Нью-Мексико. В двадцать пять решил посвятить себя более глубокому изучению примитивных культур, чтобы освоить новые первобытные навыки. Прилетел в Гватемалу, сошел с трапа самолета и начал спрашивать прохожих: «И где тут у вас первобытные люди?» Ему указали на джунгли. Он шел несколько дней и наконец набрел на далекую деревню индейцев майя, большинство из которых никогда даже не видели белого человека. Он прожил среди них пять месяцев – учил язык, изучал религию и освоил профессию ткача.

Но самое невероятное приключение ждало Юстаса в 1995 году, когда ему пришло в голову проехать через всю Америку на лошади. Он взял с собой своего младшего брата Джадсона и близкого друга. Это был отчаянный и совершенно спонтанный поступок. Юстас не знал, возможно ли совершить верховое путешествие по Америке и даже законно ли это. Он просто поужинал с семьей в канун Рождества, надел кобуру, достал из чулана кавалеристское седло, которому было восемьдесят лет (местами оно так протерлось, что во время езды жар лошадиного тела обжигал ноги), оседлал коня и отправился в путь. По расчетам Юстаса, к Пасхе он со спутниками должен был достигнуть Тихоокеанского побережья – хотя все, с кем он делился этим планом, смеялись ему в лицо.

Трое всадников гнали коней галопом, преодолевая почти пятьдесят миль в день. Они питались мясом сбитых оленей и супом из белки. Спали в сараях и домах у местных жителей, которые были в полном восторге от их затеи, но, достигнув сухой безлесной пустыни Среднего Запада, каждый вечер падали с лошадей и засыпали прямо на земле, там, где упали. Чуть не погибли под восемнадцатью колесами грузовика, когда однажды на переполненном мосту лошади запаниковали. В штате Миссисипи их чуть не арестовали за то, что они ехали без рубашек. В Сан-Диего они привязали лошадей на газоне между торговым центром и восьмиполосной трассой. Там же на газоне и ночевали, а к полудню следующего дня прибыли на берег Тихого океана. Юстас Конвей направил коня прямо в волны. До Пасхи оставалось десять часов. Он пересек страну за 103 дня, установив мировой рекорд.

По всей Америке самые разные люди восторгались Юстасом на его лошади и задумчиво говорили: «Как бы мы хотели сделать то же самое».

И каждому из этих людей Юстас говорил: «Вы можете».

Но я забегаю вперед.

Юстас Конвей родился в Южной Каролине в 1961 году. Его семья жила в комфортабельном доме в пригороде, в новом районе, застроенном одинаковыми домами, но прямо на заднем дворе начинался лес, который еще не успели вырубить под строительство. Это был дикий нетронутый первичный лес³ без единой тропинки. Лес, существовавший еще до открытия Америки, где и в наши дни встречались медведи и зыбучие пески. Именно в этом лесу отец Юстаса Конвея, которого тоже звали Юстас Конвей и который знал всё, учил своего юного сына различать растения, птиц и животных американского Юга. Вместе отец и сын бродили в лесах часами, разглядывали кроны деревьев и обсуждали форму листьев. И это первое, что помнит Юстас Конвей: леса, безграничные, как космос; лучи солнца, пронзающие завесу из зеленых листьев; поучающий голос отца; волшебное звучание слов саранча, береза, тюльпановое дерево ⁴; и прежде незнакомое удовольствие от познания нового, сохраненное памятью тела: внимательно и долго рассматривая все эти деревья, он, еще совсем маленький ребенок, нетвердо стоящий на ногах, вскидывает голову так высоко, что чуть не падает.

Всему же остальному Юстаса годами учила мать. Она научила его ставить палатку, насаживать приманку на крючок, разводить костер, правильно вести себя с дикими животными, плести веревки из травы и искать глину в русле реки. Читать книги с замечательными названиями: «Юный путешественник Дейви Крокетт⁵» и «Мудрость дикого леса».⁶ Сшивать шкуры оленя. Мать Юстаса Конвея привила ему привычку добиваться полного совершенства во всех делах. Она не была похожа на других матерей. В сравнении со среднестатистической мамой с американского Юга 1960-х она была куда отчаяннее. Выросла в принадлежавшем ее семье летнем лагере, в горах Ашвилла в Северной Каролине, где ее воспитывали как мальчишку. Неисправимая сорвиголова, опытная наездница и умелый плотник, в возрасте двадцати двух лет она продала свою серебряную флейту и купила билет до Аляски, где поселилась в палатке у реки с собакой и ружьем.

Когда Юстасу исполнилось пять, лес за его домом вырубили, очистив территорию под застройку, но вскоре семейство Конвеев переселилось в другой пригород, в Северной Каролине. Городок назывался Гастония, и его окружали дремучие леса. Как только Юстас, его младшие братья и сестра научились ходить, миссис Конвей разрешила им бегать по лесу босиком, без рубашек и без присмотра. С рассвета до заката каждая минута их детства прошла в лесу – за исключением того времени, что они проводили в школе и в церкви (потому что в планы миссис Конвей не входило воспитание дикарей).

«Наверное, я была не очень хорошей матерью», – говорит миссис Конвей сейчас, но слова ее звучат не слишком убедительно.

Прочие матери Гастонии, разумеется, ужасались при виде подобных воспитательных методов. Некоторые даже звонили миссис Конвей и с тревогой говорили:

– Разве можно разрешать детям играть в этих лесах! Там же ядовитые змеи!

Спустя тридцать лет их беспокойство по-прежнему вызывает у матери Юстаса улыбку и умиление.

– Можно подумать! – говорит она. – Мои дети всегда могли отличить ядовитых змей от обычных. В том лесу с ними все было в полном порядке.

Американскую историю можно вкратце пересказать в двух словах: сначала был фронтир, а потом его не стало. Все случилось очень быстро. Сначала индейцы, затем первооткрыватели, поселенцы, маленькие города, большие. Никто не обращал внимания на то, что происходит вокруг, – вплоть до того момента, пока дикая природа не была покорена; после этого все захотели ее вернуть. Последующий приступ ностальгии (взять хотя бы шоу Буффало Билла⁷ и ковбойские полотна Фредерика Ремингтона⁸) знаменовал собой культурную панику совершенно определенного рода, в основе которой лежал вопрос «Кем вырастут наши ребята?».

Проблема была в том, что в классической европейской истории взросления провинциальный юноша, приехав в большой город, становился утонченным джентльменом, в то время как в американской традиции все было с точностью до наоборот. Американский юноша мог считаться взрослым, лишь бросив цивилизацию и отправившись в горы. Там он прощался с городскими привычками и становился сильным и работящим мужчиной. Не джентльменом, заметьте, а мужчиной.

Это был совершенно определенный тип человека – американец, взращенный природой. Он не был интеллектуалом. Его не интересовали знания и философия. Он питал «некое отвращение ко всему древнему», выражаясь словами Токвиля.⁹ Обычно его можно было увидеть «мчащимся по прериям без седла и шляпы верхом на статном скакуне» (так описывал первооткрыватель Джон Фримонт героя американского фронтира Кита Карсона). В свободное от прерий время он размахивал громадным топором, «без видимых усилий срубая кедры и дубы», как подметил в XIX веке один довольно впечатлившийся иностранный гость.

Надо сказать, что для всех иностранных гостей в XVIII и XIX веке американские мужчины были сами по себе туристической достопримечательностью, причем не менее интересной, чем Ниагарский водопад, новая суперсовременная железная дорога и экзотические индейцы. («На свете нет людей тщеславнее американцев, даже французы им не чета, – писал один британский наблюдатель в 1818 году. – Американцы считают свою голову идеальной энциклопедией и уверены, что иностранцы ничему не могут их научить».) И всё же все соглашались – хорошо это или плохо, это отдельный вопрос – с тем, что перед ними новый вид человека и что определяющим качеством американцев является их находчивость – следствие того, что Новый Свет им пришлось отвоевывать у самой природы. Не обремененные классовыми ограничениями, бюрократией и нерешительностью, свойственной городским жителям, американцы за один день могли сделать столько дел, что это казалось невозможным. В том-то и дело: никто просто не мог поверить, как быстро американцы умеют работать.

Немец Готтфрид Дюден, который приехал на Запад в 1824 году с целью найти подходящее жилье для немецких семей, заинтересованных в эмиграции, писал домой в изумлении: «Строительные работы, на которые в Европе уходят века, в Северной Америке завершаются за несколько лет благодаря добровольному сотрудничеству отдельных граждан». В год приезда Дюдена фермеры из Огайо строили канал длиной 230 миль. На строительстве не было занято ни одного профессионального инженера. Дюден увидел «прекрасные города», которые расцветали на том самом месте, где два года назад не было ничего. Новые дороги, новые мосты, «тысячи новых ферм» и «сотни пароходов» – эти новые корабли были построены руками людей, умело спроектированы и работали идеально. Если американцу нужно было что-то сделать, он просто брался и делал.

Эта идея, эта концепция отважного и трудоспособного гражданина Нового Света таила в себе огромную привлекательность. Английская писательница Изабель Берд, получившая известность благодаря своим холодным, объективным очеркам о путешествиях, едва сдерживалась, казалось, от девчоночьего визга, описывая крепких парней, которых встретила в путешествии по Америке в 1850-е годы:

«Тому, кто не видел ни одного из представителей породы „мужчин с Запада“, невозможно объяснить, что это такое… Они высокие, красивые, широкоплечие и мускулистые; у них орлиный нос, пронизывающие серые глаза и курчавые каштановые волосы и борода. Они носят кожаные куртки, кожаные штаны, тяжелые сапоги с вышитыми отворотами, серебряные шпоры и кепи из алой ткани, расшитой слегка обтрепавшейся золотой нитью – несомненно, подаренной какой-нибудь представительницей прекрасного пола, пленившейся красотой и смелостью этих охотников. В их присутствии никому не бывало скучно; они умели рассказывать истории, насвистывать мелодии и петь… То были веселые и удалые песни об отчаянной жизни на Западе, рыцарские по духу и свободные, как ветер».

Конечно, меня там не было. И я не могу знать, насколько эти впечатления правдивы, а в какой мере рождены желанием восторженной иностранки поделиться сенсационными новостями. Я знаю лишь, что мы, американцы, купились на эту рекламу. Мы купились на нее и добавили ее в наш и без того полный котел доморощенных мифов. Так и появилось универсальное представление о том, какими были настоящие американцы и из какого теста они были сделаны. Ковбой Пекос Билл.¹⁰ Лесоруб Пол Баньян.¹¹ Они меняли ход рек, погоняя могучих синих волов, и укрощали диких лошадей, надев на них поводья из гремучих змей. Они были непобедимыми героями, рожденными легендами фронтира. И все это знали.

И потому Фредерик Джексон Тернер был не единственным, кто забеспокоился, услышав неожиданную и официальную новость Департамента по переписи населения от 1890 года: американского фронтира вдруг не стало. Но он был первым, кто задал вопрос: чем обернется исчезновение фронтира для будущих поколений? Его беспокойство передалось другим; зазвучали новые вопросы. Кем вырастут наши ребята, если непокоренных территорий не осталось и негде будет проявить себя?

Что, если они станут изнеженными, бездеятельными слабаками?

И что, если они, боже упаси, станут похожими на европейцев?

Я познакомилась с Юстасом Конвеем не где-нибудь, а в Нью-Йорке. Это было в 1993 году.

Нас познакомил его брат Джадсон, ковбой. Я работала вместе с Джадсоном на ранчо в Скалистых горах Вайоминга. Тогда мне было двадцать два, и я изображала ковбоя с Запада, что стоило немалых усилий, потому что на самом деле я родом из Коннектикута, где прежде играла в хоккей на траве. Но я приехала в Вайоминг, чтобы обрести опыт и увидеть настоящую жизнь, которую, как мне казалось, может дать лишь американский фронтир – или то, что от него осталось.

Я искала американский фронтир с тем же рвением, что и мои родители двадцать лет назад. Тогда они купили три акра земли в Новой Англии и затеяли игру в первых поселенцев. У них были куры, козы и пчелы; они сами выращивали огородные плоды и зелень, которые мы употребляли в пищу; родители шили одежду, мыли голову в бочке с дождевой водой и обогревали дом (точнее, только две комнаты) собственноручно нарубленными дровами. Я и моя сестра росли в самых что ни на есть спартанских условиях XIX века, несмотря на то что жили в эпоху Рейгана в одном из самых обеспеченных районов Коннектикута, а наша одинокая маленькая ферма стояла на большой трассе всего в миле от загородного клуба.

И что с того? Меня с сестрой поощряли игнорировать эту реальность. Мы собирали ежевику в канавах у шоссе в домотканых платьях, а мимо проносились машины и восемнадцатиколесные грузовики сотрясали землю. Мы бегали в школу после утреннего удоя, с засохшим козьим молоком на рукавах. Нас учили не обращать внимания на ценности окружавшей нас культуры и вместо этого сосредоточиться на священном и старинном американском принципе – умении выжить в любых условиях, что считалось главной добродетелью.

Неудивительно, что, когда мне исполнилось двадцать два, я решила: не нужна мне ни магистратура, ни работа в любой из престижных сфер. У меня были другие стремления. Мне хотелось узнать пределы своих возможностей, а сделать это, как мне казалось, можно было только в Вайоминге. Меня вдохновляли родительский опыт и пламенный призыв Уитмена к американским юношам XIX века: «Не полагайтесь на книги! Полагайтесь на свою страну! Отправляйтесь на Запад и на Юг! Живите среди мужчин и будьте мужчинами! Седлайте лошадей, учитесь быть меткими стрелками и быстрыми гребцами…»

Другими словами, я отправилась в Вайоминг, чтобы стать настоящим мужчиной.

Мне нравилось работать на ранчо. Я была походным поваром. Скакала верхом на лошадях по диким полям, сидела у костра, пила самогон, травила байки, ругалась матом, научилась говорить с акцентом и в целом вела себя как классический жулик, который пытается притвориться настоящим ковбоем. Когда приезжие спрашивали, откуда я родом, я отвечала: «Лаббок, Техас». Если за этим не следовало наводящих вопросов, меня вполне можно было принять за настоящую девчонку с ранчо. Прочие ковбои даже дали мне настоящее ковбойское прозвище. Они звали меня Блейз.

Но только потому, что я сама их попросила.

Мое поведение было насквозь и полностью фальшивым, однако, как юная американка, я имела полное право притворяться. Я всего лишь следовала нашему национальному ритуалу. Притворялась не больше, чем Тедди Рузвельт сто лет назад, когда он, изнеженный денди, уехал из Нью-Йорка на Запад, чтобы стать там крутым мужиком. Он слал домой самовлюбленные, полные гордости за собственную персону письма, хвастался пережитыми трудностями и гардеробом настоящего мачо. («Вы бы меня видели, – писал он своему другу с Востока, – в сомбреро, юбке из оленьей кожи с бахромой и бусинами, чапарахо – брюках для верховой езды из лошадиных шкур – и кожаных сапогах с плетеной шнуровкой и серебряными шпорами».) Я знаю это письмо, потому что и сама писала так же многим своим знакомым. («На прошлой неделе купила сапоги из кожи гремучей змеи, – это из моего письма с ранчо родителям в 1991 году, – и уже разносила их в клочья, бегая по конюшне. Хотя какого черта! – они для того и нужны».)

С Джадсоном Конвеем я познакомилась в день своего приезда на ранчо. Джадсон был первым, кого я увидела после долгого путешествия по бескрайним горам Вайоминга, и, можно сказать, я влюбилась в него с первого взгляда. Но не влюбилась в смысле «Давай поженимся!», а в смысле «Вот это парень!». Потому что Джадсон Конвей выглядел так: стройный, красивый, в ковбойской шляпе, слегка надвинутой на глаза, и весь в пыли, что было очень сексуально. Ему осталось лишь подойти ко мне своей развалистой, ковбойской походкой (как в классических голливудских вестернах: «Простите, мэм, но я скакал всю ночь»), и я была готова на что угодно.

Джадсон нравился мне, потому что я была девушкой, и к тому же не слепой, а он был красавцем, каких поискать, – но я также сразу почувствовала, что между нами много общего. Ему тоже было двадцать два года, и он, как и я, прикидывался ковбоем. Джадсон был таким же парнем с Запада, как и его новая подруга Блейз. Мы были такими же ребятами с Запада, как Фрэнк Браун, еще один двадцатидвухлетний ковбой с нашего ранчо. Фрэнк закончил колледж в Массачусетсе, но теперь отзывался на прозвище Бак. А Хэнк, наш главный, который перед выездом любил с гиканьем крикнуть: «А ну вдарим, парни!», – тот на самом деле был сыном помощника генпрокурора Юты. Мы все играли в одну и ту же игру.

Но Джадсон был моим любимчиком, потому что наша игра приносила ему больше всего удовольствия. У него имелось небольшое культурное преимущество: он был с Юга и умел растягивать слова. Это было так круто! Уолт Уитмен пришел бы в восторг, увидев, как живет Джадсон. Он учился грести и стрелять из лука, объехал всю Америку на товарных поездах и автостопом, целовался с девчонками из всех штатов, рассказывал невероятные истории и был отличным охотником. А как он ездил верхом! Знал всякие трюки – например, когда лошадь шла галопом, он подскакивал на ней вверх и вниз – и умел проделывать разные другие впечатляющие вещи, хоть те и не имели практической ценности для работы на ранчо.

Мы с Джадсоном работали вместе в Вайоминге два года, а потом наши пути разошлись. Но мы не потеряли связь. Как солдат Гражданской войны, Джадсон прилежно писал многословные письма и отсылал их обычной почтой. Никогда не звонил – только писал. А писать ему было о чем, потому что жизнь его не стояла на месте: весной он охотился на голубей в родной Северной Каролине, летом водил рыболовные туры на Аляску, осенью работал проводником на лосиной охоте в Вайоминге, а зимой помогал туристам, приезжающим на острова Флорида-Кис, во время трофейной рыбалки.

«Хочу научиться рыбачить в соленой воде и поступить на рыболовецкое судно, – писал он в свою первую поездку во Флориду. – Живу у ребят, с которыми как-то катался верхом в Вайоминге. Разговорились с ними, и вот я здесь… Часто бываю в нацпарке Эверглейдс¹² – наблюдаю за птицами, сражаюсь с аллигаторами».

«Я не зарабатываю на жизнь, – это из его письма в первый приезд на Аляску, – а просто живу».

Джадсон не раз обещал, что приедет навестить меня в Нью-Йорке, куда я переехала после Вайоминга. («В Гудзоне есть рыба?» – спрашивал он.) Но шли годы, а он так и не заехал; а я и не надеялась его увидеть. («Значит, замуж собралась? – написал он однажды, отвечая на мое длинное письмо. – Надо было мне все-таки приехать…») А потом, спустя годы после нашей последней встречи, он вдруг позвонил. Это было само по себе удивительно. Джадсон не пользуется телефоном, когда под рукой есть почтовые марки. Но это был срочный звонок. Джадсон сообщил, что прилетает в Нью-Йорк на следующий день – ко мне в гости. Вот так взял и решил. Хочет посмотреть большой город. А потом добавил, что с ним будет его старший брат Юстас.

И действительно, братья Конвей приехали на следующее утро. Вышли из желтого такси прямо напротив моего дома и встали, являя собой самое неправдоподобное и фантастическое зрелище. Красавчик Джадсон был похож на сельского сердцееда из вестерна. А рядом с ним стоял его брат – вылитый Дейви Крокетт.

Я знала, что передо мной вылитый Дейви Крокетт, потому что прохожие на улице тут же стали кричать:

– Йоу, чувак! Это ж вылитый Дейви Крокетт, мать его!

– Зацени, братан: Дейви Крокетт. Одно лицо!

– Король фронтира, мать его!

Разумеется, некоторые ньюйоркцы приняли его за Дэниэла Буна, мать его, – но каждому нашлось что сказать по поводу этой колоритной фигуры, как ни в чем ни бывало расхаживавшей по улицам Манхэттена в одежде из оленьих шкур и с гигантским ножом за поясом.

Вылитый Дейви Крокетт, мать его.

Так я познакомилась с Юстасом Конвеем.

За два дня среди нью-йоркских небоскребов, которые вдруг стали казаться нелепыми, я узнала всё о жизни Юстаса Конвея. В один из вечеров я повела Джадсона и Юстаса в одно злачное место в Ист-Виллидж пропустить по маленькой; пока Джадсон танцевал со всеми симпатичными девчонками и рассказывал им увлекательные байки о жизни на ранчо, мы с Юстасом сели в уголке, и Юстас не торопясь поведал мне о том, как прожил семнадцать лет в вигваме в Северной Каролине, на южных склонах Аппалачей. Он называл свои владения Черепашьим островом – в честь большой черепахи, которая, согласно индейской легенде о Сотворении мира, носит на спине Землю. Юстас сказал, что ему принадлежат тысяча акров земли в лесу, совершенно неосвоенная территория, и заповедное водохранилище.

Мне стало любопытно. Как человек, который питается опоссумами и подтирает зад листьями, сумел накопить на тысячу акров девственного леса? Но оказалось, Юстас Конвей был не так уж прост. Он скупил эту землю постепенно за деньги, заработанные лекциями в местных школах, где он учил восторженную мелюзгу питаться опоссумами и подтирать зад листьями. Земля, признался он, это единственное, на что он потратил деньги за всю жизнь. Все остальное он мог сделать своими руками – построить, вырастить или убить. Он добывал еду охотой, пил воду из речки и сам шил себе одежду…

Юстас признался, что люди слишком романтизируют его образ жизни. Потому что, когда его спрашивают, чем он зарабатывает на жизнь, он отвечает: «Живу в лесу». Каждый собеседник сразу млеет и мечтательно произносит: «О лес! О лес! Обожаю лес!», – как будто Юстас целыми днями только и делает, что пьет росу с лепестков клевера. Нет, «жизнь в лесу» для Юстаса Конвея означала совсем другое.

Несколько лет назад, к примеру, он охотился на оленя зимой и увидел великолепной красоты восьмилетнего самца, который кормился в кустах. Юстас выстрелил. Олень упал. Юстас не знал, мертв ли олень, и стал ждать, не попытается ли тот подняться и убежать. Олень не шевелился. Медленно и бесшумно Юстас подкрался к тому месту, где упал олень, и увидел, что громадный зверь лежит на боку, а из носа его течет тонкая парующая струйка крови. Глаза оленя двигались – он был жив.

«Вставай, братец! – крикнул Юстас. – Вставай, и я прикончу тебя!»

Олень не двигался. Было невыносимо смотреть, как он лежит там раненный, но стрелять в упор в его прекрасную голову также невыносимо. Поэтому Юстас достал из-за пояса нож и вскрыл оленю яремную вену. Еще живой олень взбрыкнул и начал бодаться. Юстас ухватился за рога, по-прежнему сжимая нож, и началась борьба. Человек и животное продрались через кусты, скатились по откосу; олень брыкался, Юстас пытался направить острые рога в стволы деревьев и камни. Наконец он разжал одну руку и перерезал оленю шею – рассек вены, артерии, горло. Но животное все еще брыкалось. Тогда Юстас ткнул его мордой в землю, прижал голову коленями и удушил умирающего зверя. А потом обагрил руки в его крови и размазал ее по своему лицу. Юстас плакал и смеялся и в экстазе благодарил Вселенную за это чудо – удивительное существо, которое столь мужественно пожертвовало жизнью ради того, чтобы он, Юстас, мог выжить.

Вот что Юстас Конвей понимал под «жизнью в лесу».

Наутро после нашего разговора в баре я и братья пошли гулять в парк Томпкинс-Сквер.¹³ Там я с Джадсоном потеряла Юстаса. Я нигде не могла его найти и заволновалась – подумала, что в непривычной среде он беспомощен и уязвим. Но когда наконец обнаружила его, он был занят приятной беседой с такой страшной шайкой драгдилеров, которых никто не хотел бы встретить в темном переулке. Они угостили его крэком; Юстас вежливо отказался, но продолжил разговор о других вещах.

– Йоу, чувак, – обращался к нему один из драгдилеров в тот момент, когда я подошла, – где ты прикупил такую крутую рубаху?

Юстас объяснил, что не купил свою рубашку, а пошил сам. Из оленьей шкуры. Он в деталях описал, как выстрелом из ружья убил оленя, освежевал его («Вот этим самым ножом!»), выдубил шкуру при помощи оленьих мозгов, раскроил ее и сшил рубашку сухожилиями, извлеченными из позвоночника зверя. Он заверил торговцев наркотиками, что это не так уж сложно и при желании они могут сделать то же самое. А случись им посетить его домик в горах, его Черепаший остров, он с удовольствием обучит их всем премудростям выживания в диких условиях.

Я сказала:

– Юстас, нам пора.

Члены шайки пожали ему руку и сказали:

– Ты крут, Юстас. Ты крут.

Вот так Юстас общается со всеми – при любой возможности старается рассказать людям о природе. При этом он не отшельник, не хиппи и не адепт апокалипсических теорий. Он живет в лесу не потому, что прячется от людей, и не потому, что выращивает марихуану, и не потому, что там у него склад оружия на случай неминуемой расовой войны. Он живет в лесу, потому что там его место. И он пытается вдохновить других людей составить ему компанию, потому что верит, что его призвание, ни больше ни меньше, – возродить американский дух, снова научив граждан нашей страны жить на фронтире. Другими словами, Юстас Конвей считает, что его призвание – изменить мир.

Черепаший остров – идеальный мир площадью тысячу акров, созданный по собственному плану Юстаса, – был задуман как школа, дикий университет, монастырь под открытым небом. После того как Юстас годами изучал примитивные сообщества, после того как дикая природа бесчисленное множество раз способствовала его саморазвитию, у него сложилась целая теория. Он убежден, что современное американское общество сможет избавиться от царящего в нем морального разложения, от жадности и недугов, лишь ощутив тот восторг, что возникает при непосредственном соприкосновении с «высоким искусством и добродетелью природы».

Он верит, что наше постоянное стремление к комфорту уничтожает неприрученную красоту природы, нашей истинной среды обитания, которая очень многому способна нас научить, заменяя ее красотой безопасной, но насквозь фальшивой «среды». Юстас видит перед собой общество, идущее по пути деградации, к которой его подталкивает пресловутая американская находчивость. Умные, амбициозные, вечно стремящиеся к большей эффективности, всего за два коротких века мы создали вокруг себя мир круглосуточного комфорта, где достаточно лишь нажать кнопку, чтобы получить желаемое. Для удовлетворения основных человеческих потребностей, таких как еда, одежда, крыша над головой, развлечения, транспорт и даже сексуальные удовольствия, нам не нужно больше трудиться, исполнять ритуалы и даже осознавать эти самые потребности. Теперь, чтобы получить всё это, нужны всего лишь деньги. Или кредитная карточка. Поэтому никто больше ничего не умеет делать. Все владеют одним узким специальным навыком, который позволяет заработать достаточно денег, чтобы оплатить удобства и услуги, необходимые современному человеку.

Но, заменив все сложности нажатием кнопки, мы что-то потеряли – и Юстас единственный, кто чувствует эту потерю. Наш народ все чаще страдает от депрессии и стрессов, и это неудивительно. Говорят, что все современные удобства служат для того, чтобы сэкономить нам время. Но что мы будем делать в это свободное время? Мы создали систему, которая удовлетворяет все наши потребности, не вынуждая нас прилагать усилия и действовать, и теперь можем заполнить свободное время… но чем?

Ну, прежде всего, для этого есть телевидение – целая куча телепрограмм, которые отнимают часы, дни, недели и месяцы жизни среднего американца. Кроме того, работа. С каждым годом американцы проводят на работе всё больше и больше времени; почти в каждой семье оба родителя (при условии, что семья полная) просто вынуждены работать полный день, чтобы иметь возможность оплатить все товары и услуги. А работа означает время на дорогу. А это означает стресс. Меньше времени на семью и друзей. Еду в машине по пути на работу. Здоровье, которое ухудшается из года в год. (За всю историю человечества ни в одной стране не было столько толстяков и ведущих сидячий образ жизни людей, как в Америке. И с каждым годом средний американец всё набирает и набирает в весе. Такое впечатление, что нам так же плевать на наше здоровье, как и на природные ресурсы: мы считаем, что, если откажет жизненно важный орган, всегда можно купить новый. Мы уверены, что кто-то другой всё за нас сделает. И точно так же мы верим, что кто-то другой посадит новый лес, если мы вырубим старый. Если вообще заметим, что леса больше нет.)