Kitabı oku: «Чарующий апрель»

Yazı tipi:

Elizabeth von Arnim

THE ENCHANTED APRIL

* * *

Глава 1

Эта история началась февральским полднем в лондонском дамском клубе – полднем столь же неприятным, как и сам клуб. Тогда же в надежде пообедать сюда заглянула миссис Уилкинс, приехавшая из Хэмпстеда за покупками. Взяв со столика в курительной комнате последний номер «Таймс», среди прочих объявлений она случайно прочла следующее:

«Любителям глициний и солнечного света! В апреле сдается небольшой средневековый итальянский замок на берегу Средиземного моря. Меблирован. Прислуга имеется. Z., почтовый ящик № 1000, “Таймс”».

Как это обычно и бывает, всей важности судьбоносного предложения только предстояло раскрыться.

А потому миссис Уилкинс, не подозревая, что апрель ее был предрешен, с досадой и покорностью отбросила газету, подошла к окну и тоскливо взглянула на мокрую улицу.

Не для нее были средневековые замки, пусть даже и небольшие. Не для нее был апрель на Средиземном море, глицинии и солнечный свет. Подобная роскошь – удел богатых. И все-таки объявление было адресовано тем, кому это нравится, а значит, и ей, ведь она точно знала ценность этой красоты – больше, чем могла предположить. Но она была бедна. У нее найдется всего девяносто фунтов, которые она копила на протяжении нескольких лет со средств, предназначенных для покупки платьев. Она откладывала их по совету мужа – на черный день. Деньги на одежду, которые предоставлял ей отец, составляли лишь сто фунтов в год, поэтому наряды миссис Уилкинс были скромны, что вполне устраивало ее супруга, а подруг, редко заговаривающих о ней, изрядно веселило.

Мистер Уилкинс, будучи адвокатом, ценил экономию, за исключением тех случаев, когда она сказывалась на его обедах. В эти моменты речи о бережливости сменялись на обвинения в неспособности вести домашнее хозяйство. И все-таки за ту скаредность, которая, подобно моли, поселилась в гардеробе миссис Уилкинс и серьезно его попортила, очень хвалил. «Никогда не знаешь, – повторял он, – когда наступит черный день, и ты, скорее всего, будешь рада обнаружить, что у тебя есть заначка. Да что там говорить, ведь довольными останемся мы оба».

Стоя у окна, выходящего на Шафтсбери-авеню – клуб был недорогой, зато до него было легко добираться из Хэмпстеда, а уже от клуба – до «Шулбредс», где она совершала покупки, – миссис Уилкинс равнодушно смотрела на противный ледяной ливень, без устали полосующий зонтики, на повозки, из-под колес которых брызгала вода, а про себя видела лишь апрель на Средиземноморье, и глицинии, и все удивительные возможности, доступные богатым, и вдруг подумала: может быть, сегодня и есть тот черный день, к которому Меллерш – так звали мистера Уилкинса, ее супруга – готовил все эти годы, и сама судьба предлагает распорядиться ее скромными сбережениями, – лишь бы сбежать отсюда? Не всеми сбережениями, конечно, а только небольшой частью… Замок, ведь он средневековый, наверняка обветшал, а все, что старо, вряд ли должно стоить дорого. Она была не против беспорядка, ведь за то, что уже одряхлело, не надо платить целое состояние… Ну, что за глупости порой приходят в голову!

Она отвернулась от окна, раздосадованная и смиренная, такая же, как и когда отбросила «Таймс», пересекла комнату, с намерением взять пальто и зонтик, протиснуться в одну из переполненных городских повозок и по пути к дому зайти в «Шулбредс», чтобы купить на ужин палтуса – Меллерш не переносил рыбу, кроме палтуса и лосося, – но вдруг заметила миссис Эрбутнот, посетительницу клуба, как и она, проживающую в Хэмпстеде и в этот момент завороженную первой полосой «Таймс».

Миссис Уилкинс еще ни разу не доводилось разговаривать с этой дамой, так как та состояла в одной из многочисленных церковных общин, изучала, классифицировала, подразделяла и регистрировала бедняков, в то время как они с Меллершем, если и выходили в свет, то лишь в музеи, галереи, где выставлялись импрессионисты, которых в Хэмпстеде было пруд пруди. За одним из них была замужем сестра Меллерша, проживающая в Хите, и миссис Уилкинс, будучи заложницей этой родственной связи, оказалась вписана в совершенно чуждый для нее круг общения. Вскоре она вовсе стала бояться живописи. О ней непременно что-то надо было сказать, но что именно – миссис Уилкинс не знала, поэтому ограничивалась оценкой «чудесно», хоть и чувствовала, насколько это бессмысленно. Впрочем, никто ей не возражал. Ибо никто ее не слушал. Кому какое дело до жены мистера Уилкинса? На подобных вечеринках она была серой мышью. Ее одежда, источающая бережливость, делала ее почти невидимкой. Ее лицо также не вызывало интереса. Разговор не отличался выразительностью. Она то и дело робела. Стало быть, если одежда, лицо и разговор так ничтожны, думала миссис Уилкинс, что же ей остается делать на этих раутах?

Она везде сопровождала мистера Уилкинса, этого гладко выбритого и симпатичного мужчину, который одним лишь своим присутствием мог украсить любую вечеринку. Уилкинс имел особый вес. Все знали, что его высоко ценят старшие партнеры. Окружение сестры восхищалось им. Он с чувством, толком и расстановкой рассуждал об искусстве и художниках. Всегда был сдержан. Без излишеств. Ни словом больше, ни словом меньше. Складывалось впечатление, будто он сохраняет все сказанное им. Он выглядел настолько надежно, что зачастую повстречавшие его на вечеринках испытывали разочарование в собственных поверенных, после чего беспокойно прекращали с ними всякие отношения, спрятавшись под крыло Уилкинса.

Естественно, миссис Уилкинс оставалась незамеченной. «Ей бы, – говорила золовка, будто после внимательного рассмотрения очередного дела выносила приговор, – следовало оставаться дома». Но Уилкинс не мог себе такого позволить. Как и всем юристам, занимавшимся семейными вопросами, ему было положено иметь жену и демонстрировать ее. По будням он водил супругу на вечеринки, а по воскресеньям – в церковь. Будучи довольно молодым человеком, он пытался найти клиенток среди пожилых дам, поэтому не пренебрегал службами, на одной из которых миссис Уилкинс и узнала о миссис Эрбутнот, однако до сих пор не перемолвилась с ней ни словом.

Она видела, как эта дама умело руководила детьми бедняков, когда сопровождала их к церковным скамьям. Во главе учеников воскресной школы она приходила ровно за пять минут до выхода хора и аккуратно устраивала мальчиков и девочек по отведенным им местам, затем призывала их встать на колени для первой молитвы, после чего им следовало снова подняться, как раз под торжественные звуки органа, когда двери ризницы распахивались, входили священнослужители и хор, готовые исполнить литанию и прочесть заповеди. Пусть лицо ее и выглядело печальным, она явно отличалась деловитостью. Это сочетание удивляло миссис Уилкинс, поскольку Меллерш, в те дни, когда ей удавалось раздобыть для него камбалу, любил повторять, что занятым делом людям некогда печалиться и что тот, кто хорошо выполняет свою работу, всегда весел и бодр.

В миссис Эрбутнот не было ни веселья, ни бодрости, хотя с детьми из воскресной школы она управлялась довольно живо. Но когда миссис Уилкинс отвернулась от окна и увидела ее в клубе, в той не было ничего живого. Сейчас же она крепко держала газету двумя руками, уставившись на что-то на первой полосе «Таймс». Лицо ее, как и прежде, напоминало лик разочарованной, но терпеливой Мадонны.

С минуту наблюдая за миссис Эрбутнот, миссис Уилкинс пыталась набраться смелости, чтобы спросить, не обратила ли та внимание на объявление. Она не знала, почему ей хотелось об этом разузнать, но хотелось точно, да и можно ли не заговорить с дамой, которая выглядит такой доброй и такой несчастной. Почему бы двоим опечаленным женщинам не поддержать друг друга в трудную минуту, перекинувшись несколькими словами? Не рассказать друг другу о чувствах, о том, что им нравится и на что они еще стараются надеяться? Скорее всего, в этот самый момент миссис Эрбутнот и правда читала то самое объявление, ведь ее взгляд остановился на нужном фрагменте страницы. Воображала ли она себе ту же картину: цвет, запах, солнечный свет, мягкие волны, бьющие по небольшим нагретым скалам. Картину заместо Шафтсбери-авеню, сырых омнибусов, рыбного отдела в «Шулбредс», обратной дороги в Хэмпстед и готовки обеда. Все это повторится завтра, и послезавтра, и снова… День за днем.

Неожиданно миссис Уилкинс склонилась над столом.

– Читаете про средневековый замок и глицинии? – спросила она, услышав собственный голос.

Миссис Эрбутнот, конечно же, удивилась прозвучавшему вопросу, но не больше самой миссис Уилкинс.

Дама пока что не успела рассмотреть эту худенькую и странно сложенную девушку с веснушками и большими серыми глазами, почти полностью скрытыми под мокрой шляпой, поэтому на пару мгновений повисло молчание. Да, она и вправду читала о средневековом замке и глициниях, то есть прочитала о них десять минут назад, а сейчас просто витала в облаках – в свете и красках, чувствуя чудесный аромат и слушая тихий плеск волн о небольшие горячие скалы…

– Почему вы спрашиваете? – наконец произнесла она, причем совершенно серьезно. Работа с обделенными сделала ее вдумчивой и терпеливой.

Миссис Уилкинс смутилась, покраснела и испуганно прощебетала:

– О, оно мне тоже попалось на глаза, и я решила… Вернее, может быть… – она запнулась.

По привычке миссис Эрбутнот стала размышлять о том, в какую категорию людей определить миссис Уилкинс…

– Я часто вас здесь вижу, – проговорила миссис Уилкинс, будучи уже не в силах остановиться, подобно всем стеснительным людям, все больше и больше пугаясь собственного голоса. – Каждое воскресенье… Я вижу вас каждое воскресенье в церкви.

– В церкви? – повторила миссис Эрбутнот.

– Это так удивительно – это объявление о глициниях и… – Кажется, миссис Уилкинс окончательно смутилась, напоминая растерянную школьницу, ерзающую на стуле, но продолжила: – Да, так удивительно – и чтобы в такой пасмурный день…

Она замолчала и посмотрела на собеседницу глазами избитой собаки.

«Бедняжка, – подумала миссис Эрбутнот, посвятившая жизнь помощи нуждающимся и страждущим, сразу поняла, – ей нужен хороший совет».

И терпеливо приготовилась его дать.

– Если вы видели меня в церкви, – произнесла она с нежность и участием, – то, полагаю, вы тоже живете в Хэмпстеде?

– О да, – сказала миссис Уилкинс и, слегка наклонив голову на длинной шее, будто одно воспоминание о Хэмпстеде ее придавливало к земле, повторила: – О да.

– Где же? – осведомилась миссис Эрбутнот, которая, решившая дать совет, конечно, для начала хотела узнать как можно больше.

Но миссис Уилкинс лишь притронулась нежной рукой к номеру «Таймс», к тому месту, где были напечатаны сокровенные слова, и сказала:

– Наверное, вот почему это выглядит так чудесно.

– Кажется, это предложение удивительно само по себе, – сказала миссис Эрбутнот, забыв о том, что хотела узнать больше, и еле слышно вздохнула.

– Значит, все-таки прочитали?

– Да, – ответила миссис Эрбутнот, и в ее глазах замелькала греза.

– Правда, было бы прекрасно? – прошептала миссис Уилкинс.

– Прекрасно, – согласилась миссис Эрбутнот. На миг посветлевшее лицо вдруг погасло, приобретя привычное выражение.

– Совершенно прекрасно, только все это – воздушные замки, на которые не нужно тратить время.

– О, это не так, – горячо возразила миссис Уилкинс, чей внешний вид совершенно не соответствовал ее настроению: лишенные всякого вида жакет и юбка, мокрая шляпа, неаккуратная прядь, выбившаяся из прически. – Мысли о таком приятны – ведь это не Хэмпстед… Порой я думаю… Точнее, порой я уверена – если чего-то захотеть, то это можно получить.

Миссис Эрбутнот терпеливо наблюдала за ней. К какой категории она могла бы ее отнести?

– Может быть, – сказала она, слегка наклонившись вперед, – вы назовете мне свое имя? Если мы хотим стать друзьями, – она печально улыбнулась, – на что я надеюсь, нам стоит начать с этого.

– О да, как это любезно с вашей стороны. Я миссис Уилкинс. Я не думаю, – добавила она, покраснев, поскольку миссис Эрбутнот ничего не ответила, – что это вам о чем-то говорит. Порой мне кажется, что это вообще ничего не значит. Но, – она огляделась, словно ища поддержки, – я миссис Уилкинс.

Ей не нравилось ее имя. Это было грубое, короткое имя, с какой-то ничтожной финтифлюшкой на конце, напоминающей закрученный хвостик мопса. Таким оно и было. С этим ничего нельзя было поделать. Она была Уилкинс и останется Уилкинс; и хотя ее муж советовал ей при любых обстоятельствах произносить это как миссис Меллерш-Уилкинс, она делала это только тогда, когда супруг был поблизости, поскольку считала, что «Меллерш» делает «Уилкинс» еще хуже, подобно тому, как надпись «Чатсуорт» на воротах подчеркивает статус виллы, однако в иную сторону.

Когда он впервые предложил ей добавлять «Меллерш» к своей фамилии, она возразила как раз по этой причине, и после паузы – Меллерш был слишком благоразумен, чтобы говорить, кроме как после паузы, во время которой, по-видимому, он дотошно снимал копию с будущей реплики, – он произнес с большим неудовольствием: «Но я же не вилла», – и посмотрел на нее так, как смотрит тот, кто, наверное, в сотый раз понадеялся, что, быть может, женился не на последней дурочке.

Конечно, он никакая не вилла, уверяла его миссис Уилкинс; она никогда не размышляла в таком ключе. Она просто подумала…

Чем больше она пыталась объяснить, тем серьезнее становился Меллерш – это было слишком хорошо ему знакомо, ведь к моменту беседы он был женат уже как два года, – и начинал сомневаться: неужели на дурочке, но как… В конце концов они поссорились, если ссорой считать гордое молчание одного и искренние извинения другого. Нет-нет, миссис Уилкинс и не думала сказать, что мистер Уилкинс – вилла.

«Кажется, – подумала она, когда прошло достаточно времени и настал мир, – что кто угодно поссорится из-за чего угодно, если за два года ни дня не провести в одиночку. Если нам что-то и нужно, так это отдых».

– Мой муж, – продолжила она, пытаясь хоть как-то себя показать, – адвокат. Он… – И тут миссис Уилкинс задумалась, подыскивая слова, которые могли бы описать личность Меллерша. – Он очень красивый.

– Что ж, – ласково сказала миссис Эрбутнот, – это, должно быть, доставляет вам огромное удовольствие.

– Почему? – спросила миссис Уилкинс.

– Потому что… – в легком недоумении ответила миссис Эрбутнот, привыкшая к безоговорочности своих суждений в общении с бедными, – …потому что красота радует глаз. И если этим даром правильно пользоваться…

Она замолчала на полуслове. Большие серые глаза миссис Уилкинс были устремлены на нее, из-за чего миссис Эрбутнот показалось, что за годы у нее выработалась привычка растолковывать, причем так, как это делают нянечки, чьи слушатели не могут с ней не соглашаться, а если бы и захотели, то испугались перебивать ее, как ни крути, находясь в подчинении.

Но миссис Уилкинс не слушала, потому что в ее воображении возникла пусть и абсурдная, но отчетливая картина: две фигуры, расположившиеся рядом под огромной глицинией, раскинувшейся по ветвям неизвестного ей дерева, и эти фигуры – она сама и миссис Эрбутнот… Она видела их перед собой. Видела их. А за ними, в солнечном свете, старые стены средневекового замка. Она видела их. Видела…

Вот почему она уставилась на миссис Эрбутнот, но ничего не слышала. Миссис Эрбутнот уставилась в ответ, очарованная выражением ее лица, изменившегося из-за воображаемой картины, лица, будто светившегося изнутри, мягкого, как вода на солнце, чья поверхность слегка взбудоражена ветерком. Если бы на светских раутах у миссис Уилкинс было такое же лицо, как сейчас, на нее точно обратили бы внимание.

Они смотрели друг на друга: миссис Эрбутнот – заинтригованная, а миссис Уилкинс – с глазами человека, озаренного откровением. Именно так. Вот так это и можно сделать. У нее одной, самой, без всякой помощи, вряд ли получится… Но вместе с миссис Эрбутнот…

Она наклонилась к ней через стол.

– Почему бы нам не попытаться и не заполучить его? – прошептала она.

Миссис Эрбутнот еще больше удивилась.

– Заполучить? – переспросила она.

– Да, – претихо сказала миссис Уилкинс, будто боялась, что ее могут подслушать. – Не просто сидеть на месте и приговаривать «как чудесно», а потом, не пошевельнув пальцем, как обычно, вернуться домой в Хэмпстед и заниматься ужином и рыбой точно так же, как делали это годами, и будем делать годами. В самом деле… – И тут миссис Уилкинс покраснела от стыда до корней волос, потому что то, что она говорила, то, что извергалось из нее, пугало, но остановиться она не могла: – Я не вижу этому конца. Этому и не будет конца. Так что нужен перерыв, нужны перемены – это в интересах каждого. Ведь никакой корысти в том, чтобы уехать и побыть счастливым хоть немного, нет, тем более что вернемся мы намного лучше. Видите ли, спустя время всем нужен отдых.

– Но что значит «заполучить» его? – спросила миссис Эрбутнот.

– Взять, – сказала миссис Уилкинс.

– Взять?

– Арендовать. Снять. Получить.

– Но… Вы имеете в виду – вы и я?

– Да. На двоих. Вместе. Тогда это обойдется каждой лишь в полцены… А вы выглядите так… Вы выглядите так, словно хотели бы этого так же, как и я, как если бы и вам нужно было отдохнуть, чтобы хоть что-то хорошее произошло и с вами.

– Но мы совершенно не знаем друг друга.

– Но только представьте, как замечательно было бы, если бы мы вместе уехали на месяц! У меня есть сбережения на черный день, и я надеюсь, что у вас тоже, ведь этот день – как раз черный день. Гляньте только…

«Она не в себе», – подумала миссис Эрбутнот, чувствуя, однако, странное волнение.

– Только вообразите – уехать на целый месяц… От всего… В рай…

«Не следовало бы ей произносить такое… – думала миссис Эрбутнот. – Викарий бы точно…» И все же что-то в ней встрепенулось. И правда – было бы чудесно отдохнуть, расслабиться.

Повадки, однако, взяли верх, а годы общения с нуждающимися подсказали слова, которые она произнесла с сочувственным превосходством мастера всяческих объяснений:

– Но, видите ли, рай находится не где-то в другом месте. Он здесь и сейчас. Нам так говорили.

Она стала серьезна, ровно как в те минуты терпения и помощи бедным, во время наставлений их и просвещения. Своим нежным и низким голосом она произнесла:

– Рай внутри нас. Нам говорят об этом высшие авторитеты. И вы знаете, что говорится о родственной связи, верно?

– О да, я знаю об этом, – нетерпеливо перебила ее миссис Уилкинс.

– «Небес и Дома родственная связь», – закончила фразу миссис Эрбутнот так, как это уже стало ее привычкой. – Рай в наших домах.

– Вовсе нет, – сказала миссис Уилкинс, чем снова вызвала удивление.

Миссис Эрбутнот опешила. Затем нежно произнесла:

– О, именно так. Рай здесь, если мы хотим этого, если сами его творим.

– Я хочу и делаю, но, увы, это не рай, – отрезала миссис Уилкинс.

Миссис Эрбутнот замолчала, потому что у нее тоже иногда возникали сомнения насчет домашнего рая. Она сидела и с беспокойством смотрела на миссис Уилкинс, все больше и больше ощущая настоятельную необходимость классифицировать ее. Если бы она только могла поместить миссис Уилкинс в подходящую категорию, она и сама восстановила бы равновесие, которое в последние минуты держать было сложно. Потому что у нее уже много лет не было отдыха, и объявление, которое она увидела, навеяла на нее грезы, а волнение миссис Уилкинс оказалось заразительным, и, когда она слушала ее порывистую, странную речь и смотрела в ее сияющее лицо, ей самой показалось, что она резко проснулась.

Очевидно, миссис Уилкинс была неуравновешенна, но миссис Эрбутнот приходилось и прежде встречать неуравновешенных персон – говоря честно, она постоянно сталкивалась с ними, – однако на ее состояние они не влияли, в то время, как эта неуравновешенная особа заставила чувствовать неуверенность, словно та потеряла из виду ориентиры – Бога, Мужа, Дом и Долг, – ведь миссис Эрбутнот прекрасно понимала, что миссис Уилкинс не планирует брать в поездку мистера Уилкинса, – но подумать только – ненадолго почувствовать себя счастливой, побыть одновременно добродетельной и желанной. Но этому не бывать. У нее тоже были кое-какие сбережения, отложенные на счет почтового банка, но думать, что она воспользуется ими ради себя, совершенно абсурдно. Конечно, она никогда не сделает этого, ведь так? Конечно, она не могла бы и не может забыть о бедных, состоящих у нее на попечении, об их горестях и бедах? Несомненно, поездка в Италию была бы умопомрачительной, но есть много прекрасных вещей на свете, и разве человеку даны силы не для того, чтобы избегать их?

Бог, Муж, Дом и Долг – были непоколебимыми ориентирами, как стороны света на обычном компасе.

Она уже много лет, после долго отчаяния, нашла в них успокоение, положив голову, будто на подушку, и больше всего боялась, что ей придется очнуться и выйти из этой безмятежности. Поэтому она со всей серьезностью искала место, куда следовало бы отнести миссис Уилкинс, тем самым очистить и успокоить свой разум. Сидя перед ней, полная беспокойства, она чувствовала, что все больше теряет равновесие и заражается словами ей чуждыми, и поэтому решила pro tem, как выражался на собраниях викарий, отнести миссис Уилкинс в категорию «нервных». Возможно, она соответствовала и категории «истеричных», которая предваряла «безумных», однако миссис Эрбутнот научилась не торопиться вешать на людей ярлыки, ведь не раз с ужасом обнаруживала, что совершила ошибку. С каким трудом приходится вытаскивать человека из неправильной категории, при этом самому испытывая страшные муки.

Да. «Нервные». Вероятно, у нее не было поводов заниматься кем-то другим, подумала миссис Эрбутнот; никакого занятия, которое отвлекло бы ее от себя. Очевидно, она была неуправляемая, как лодка без штурвала, – ее несло порывами. Наверняка ее категория «нервные», или скоро она станет ею, если никто не окажет помощь. Бедняжка, подумала миссис Эрбутнот, к которой вместе с равновесием вернулось сочувствие и которая не видела из-за стола, какой длины ноги миссис Уилкинс, следовательно, не могла определить ее рост. Все, что она видела, – узкие плечи, маленькое, оживленное, застенчивое личико и глаза с застывшим на них выражением детской тоски по тому, что точно сделает ее счастливой. Увы, такие вещи, мимолетные, не делают людей счастливыми. За долгую жизнь с Фредериком, своим мужем, за которого она вышла в двадцать лет, а сейчас ей было чуть меньше тридцати трех, миссис Эрбутнот узнала, где именно мы обретаем истинную радость. Теперь она знала: ее можно найти только в повседневном, ежечасном служении другим; она знала, ее можно найти в ногах Господа, – разве она, испытывая разочарование, снова и снова не приходила к нему и не уходила успокоенной и умиротворенной?

Фредерик был из тех мужей, чьи жены рано припадают к стопам Господа. Путь от него к ним был коротким, хотя и болезненным. Оглядываясь назад, она считала, что не так много времени и ушло, но на самом деле путь занял первый год их брака, и каждый пройденный дюйм дался ей с трудом, орошенный, как ей порой казалось, кровью собственного сердца. Теперь все позади. Она давно обрела покой. И Фредерик, которого она горячо любила женихом, перед которым преклонялась, занял второе место после Бога в списке ее обязательств и благодеяний. Там он и пребывал – второй по значимости, превратившийся в бесплотный дух благодаря ее молитвам. Годами она была счастлива тем, что не помнила о счастье. Она хотела отгородиться от всего, что напомнило бы о прекрасном, о том, что снова заставило бы ее захотеть…

– Я бы очень хотела, чтобы мы подружились, – искренне сказала она. Может быть, вы навестите меня или позволите мне время от времени к вам приезжать? Как только вы почувствуете, что захотите поговорить, – приходите. Я дам вам свой адрес, – она принялась копаться в сумочке, – тогда вы не забудете. Она протянула найденную визитку.

Миссис Уилкинс не обратила на нее никакого внимания.

– Так забавно, – произнесла миссис Уилкинс, будто ничего не слышала, – я вижу нас обеих, вас и меня, в этом апреле. В этом средневековом замке.

Миссис Эрбутнот снова почувствовала себя неловко.

– Неужели? – сказала она, пытаясь не терять рассудок под взглядом этих мечтательных, сияющих серых глаз. – Неужели?

– Разве вы никогда не предвидели то, что потом случалось? – спросила миссис Уилкинс.

– Никогда, – ответила миссис Эрбутнот.

Она попыталась улыбнуться и посочувствовать, изобразив мудрость и терпение, с которыми она выслушивала путаные и странные мнения нищих. У нее не получилось. Улыбка дрогнула.

– Конечно, – сказала она тихо, будто боялась, что ее могут услышать викарий и работники Банка, – это было бы прекрасно… Прекрасно…

– Даже если это и неправильно, – сказала миссис Уилкинс, – то продолжиться ему всего месяц.

– Это… – начала миссис Эрбутнот, осознавая, что подобный образ мыслей неприемлем, однако миссис Уилкинс ее перебила:

– Так или иначе, – сказала та, – я убеждена, что неправильно долго оставаться слишком хорошей, при этом становясь несчастной. И я вижу, что вы были хорошей много лет и потому выглядите такой несчастной.

Миссис Эрбутнот хотела возразить ей, но та продолжила:

– А я… А я только и делала с малых лет, что заботилась о других, и я не верю, что кто-то полюбил меня за это чуть больше, потому мне тоскливо – о, как я тоскую по чему-то еще… Чему-то другому…

Неужели она сейчас заплачет? Миссис Эрбутнот почувствовала себя крайне неловко, но сочувствовала ей. Она надеялась, что та не расплачется. Только не здесь. Не в этой неуютной комнате, через которую все время ходили какие-то люди.

Но миссис Уилкинс, взволнованно потянув за носовой платок, который никак не хотел доставаться, в конце концов высморкалась, пару раз моргнула и посмотрела на миссис Эрбутнот то ли смиренно, то ли испуганно и извиняясь и улыбнулась.

– Поверите ли вы, – прошептала она, стараясь говорить сквозь зубы, очевидно стыдясь себя, – но я ни разу в жизни ни с кем так не говорила? Понятия не имею, что на меня нашло.

– Это все из-за объявления, – серьезно кивнула миссис Эрбутнот.

– Да, – согласилась миссис Уилкинс, украдкой вытирая глаза, – а еще потому, что мы обе, – она вновь тихо высморкалась, – несчастны.