Kitabı oku: «Клинок трех царств», sayfa 6

Глава 7

Королевство Восточная Франкия, аббатство Кведлинбург

год 961-й от Воплощения Господня

– Сестра моя Бертруда, ты опоздала! Я жду тебя здесь уже целую вечность.

– Сестра Регилинда, прости меня, дорогая!

– Хоть мы здесь и не принимаем полных монашеских обетов, но все же обет послушания все давали, и ты тоже. Будь здесь настоящий монастырь, живущий по уставу, на этой неделе тебе пришлось бы выступить на обвинительном капитуле и рассказать, почему ты нарушаешь свои обязанности. Ведь это не я пожелала, чтобы ты училась письму и чтению – такова воля епископа Адальберта, твоего доброго покровителя, и преподобной матушки Матильды.

– Но я была в кладовой – сестра Ида попросила помочь ей. Мы перебирали морковь, я не заметила, как прошло время.

– А, а она сама в это время стояла рядом и жаловалась на свое вдовье горе, рассказывала, какой молодец был ее Гизельберт! Даже вялая морковь больше не хочет об этом слушать! А ведь прямо для нее было сказано: которые суть вдовы, храните вдовство, не будьте болтливы, но в молчании ожидайте Господа!

– А когда я вспомнила, что ты меня уже ждешь, то едва успела вымыть руки и сразу прибежала.

– Ну хорошо. Матушка Матильда говорила, что я не должна судить тебя строго, ты ведь из такой страны, где никто не знает порядка… У ругов⁴² ведь нет ни одного монастыря, да?

– Нет, там даже церковь появилась лишь в прошлом году, когда из Константинополя приехал священник, отец Ставракий, и привез все, что нужно.

– Да и то от этих схизматиков доброму ничему вы не научитесь. Ну хватит, мы разболтались. Если ты хочешь стать монахиней, тебе следует от этого отучиться. В монастырях, что живут по уставу, запрещено много болтать языком. Во многих с этим так строго, что сестры и братья разговаривают пальцами, то есть знаками.

– Как это?

– Я мало об этом знаю, я ведь не собираюсь становиться монахиней. Когда мой отец подыщет мне нового мужа, меня заберут отсюда. Я только знаю, чтобы сказать «молоко», кладут палец в рот, как дети, когда голодны. «Хлеб» – нарисовать на ладони круг, вот так, а если его перечеркнуть крестом – это будет «пирог». Вот так, пальцем между бровями, означает «женщина»… и еще, кажется, «рыба».

– Почему – рыба?

– Но довольно, иначе нам обеим пришлось бы падать ниц на обвинительном капитуле – за болтовню. Давай займемся делом. Мы столько времени потеряли зря, что учиться чему-то серьезному уже поздно – до вечерни мало времени.

– Прости меня, пожалуйста, дорогая сестра!

– Я не сержусь. Матушка Матильда говорит, я должна быть к тебе снисходительной. Давай займемся чем-нибудь легким, что тебя порадует. Скажем, вот: говори мне, как зовут твоих родных, а я буду тебе показывать, как написать их имена. Ты будешь сама записывать их за мной и таким образом легче запомнишь буквы. Как звали ту твою тетку, которая умерла?

– Ростислава.

– О, какое трудное имя! В нем много букв. Другие имена такие же трудные?

– Они тоже не очень короткие. Короткое имя у моего отца – Олег, варяги говорят – Хельги. У деда подлиннее – Предслав.

– Преслав? Дай я сама сначала все запишу и подумаю, какие здесь нужны буквы! Как звали мужа той тетки?

– Острогляд.

– Астриглец? Ну и имечко! Он жив?

– Да, хотя уже… может быть, даже пятьдесят лет.

– А их детей как зовут?

– Их много. При-дис-лава – она старшая. Потом Святожизна.

– О милостивый бог! Я боюсь, римская мудрость не создала букв для таких слов!

– За ней идет Чтислав. Потом Добровеста. Потом Вединег. Еще был Божатка… Божемысл или Божемир… вот это я не помню, он погиб, когда ему было тринадцать.

– Это все равно слишком трудно. Давай кого-нибудь другого, мертвецы нам не нужны…

– Не нужны?

– О, я хотела сказать… если он умер некрещеным, то молиться за него все равно нельзя. Кто-то еще есть?

– Ведомира…

– Вот это хорошее имя.

– Божевек – его назвали так, когда умер отец Острогляда. Раньше было нельзя.

– Бозовак… Моего дядю звали Бозо… Нельзя? Почему?

– У русов и варягов не разрешается давать детям имя того из предков, кто еще жив, отца или деда.

– Какой глупый варварский обычай! Наш король Генрих дает сыну имя Генрих, а король Оттон сына тоже назвал Оттоном, и это показывает, к какому славному роду они принадлежат. Это все?

– Только Буеслав, их младший сын и мой брат.

– Должно быть, все они были бы рады узнать, что ты живешь здесь, в Кведлинбурге, в аббатстве самой королевы Матильды, окруженная почетом, любовью и всяческими удобствами!

– Думаю, да. После того, с каким трудом я пробиралась сюда, когда я и сам господин Адальберт чуть не погибли по дороге… да, особенно отец был бы рад увидеть меня сейчас…

– О епископе говорят не «господин», а «досточтимый во Христе Адальберт, епископ Ругии».

– Прости меня, сестра Регилинда…

– Тише! О, это звонят к вечерне. Пойдем скорее. Закончим завтра, только если ты опять не забудешь обо всем на свете среди моркови! Не слушай ты сестру Иду, ей лишь бы кого-нибудь заставить делать ее работу, а самой стоять сложа руки и болтать языком…

* * *

Отец Вуефаста, Фарлов, пришел в Киев в дружине Олега Вещего, а значит, его сыновья были киевскими уроженцами во втором поколении. Разбогатевший на греческой добыче, Фарлов со временем высватал для сына девушку из древнего полянского рода Угоровичей: они числили в своих предках самого князя Кия, и в честь его жены невеста Вуефаста получила родовое имя Улыба. Нетрудно догадаться, что еще полгорода было у нее в родне – Угоровичи славились многочисленностью женского потомства. У самого Вуефаста выросло три сына, двое старших были женаты. Оставался младший, Унегость, и вот для боярыни Улыбы пришло время сладить ему свадьбу.

Оттоновы послы узнали об этом на следующий же день, когда явились на княжий двор Олеговой горы. Мистины и его родичей не было, но зато был Вуефаст с двумя сыновьями – старшим и младшим. Выбрав время, он объявил о предстоящем обручении в доме невесты и пригласил родичей.

– Про свадьбу мы сговорились вчера со Свенельдичем. Да, про меньшого.

– Слыхал я – меньшой ваш вояка изрядный! – засмеялся Асмунд. – Таким гвоздилой⁴³ себя показал, шум по всему городу!

– Вольно ж ему взбесяся бегать за невесть какими девками, когда нам самую лучшую в Киеве девку отдают без всякой беготни! – с довольным видом объявил Вуефаст. – Шалишь! Довольно! Через день сговор у нас.

Сообщить об этом семейном деле в княжеской гриднице у него имелись причины: сам Святослав был троюродным братом Витляны, и союз двух влиятельных бояр заключался при его одобрении. С этим браком Вуефаст входил в круг княжеской родни. До того Мистина, муж княгининой сестры, имел перед ним преимущество, теперь же они делались равны. Святослав тоже видел пользу в том, чтобы приобрести родство с Угоровичами, а через них – со старым полянским боярством, которое было привержено больше к его благоразумной матери, чем к нему. В таком положении от жениха и невесты требовалась лишь освященная обычаем покорность родительской воле, более ничего.

До того за столами говорили о Хазарии, обсуждали дела хакан-бека и его данников. Немцы расспрашивали Святослава, хорошо ли ему известны пути к низовьям реки Итиль и каковы они, но утешительного узнали мало. Прямого сообщения между русами и хазарами уже давно не было.

– Господину нашему Оттону известно, что руги издавна платят дань хазарам… – сказал было Рихард.

– Русы? – Святослав с полушутливым возмущение приподнял брови. – Никогда такого не было, чтобы русы дань платили – хоть хазарам, хоть черту лысому. Русы не платили дани никому и никогда, запомните и господину своему Отто расскажите. Поляне – да, платили, но это ж было лет сто назад…

– Еще до Аскольда, – подсказал Асмунд, дядя и бывший кормилец Святослава.

– А как Аскольд с дружиной сюда пришел, то всё, говорит, платить отныне будете мне. Вот приходит осень, едут хазары сюда, в Киев, за своей данью. Выезжает им навстречу Аскольд с дружиной. Они ему: ты кто такой? А он: я нынче князь киевский! Они ему: коли ты князь, то давай нашу дань! А он им вот так меч показывает, – Святослав привычным движением показал невидимый меч, якобы висевший сбоку на плечевой перевязи, – и говорит: вот этого не хотите?

Гриди и бояре за столами дружно засмеялись: этому преданию и правда было лет сто, все знали его с детства, но рады были услышать его снова, особенно когда его не бабка рассказывает внучатам, а сам князь, сокол русский, каким-то залетным немцам.

– Вот вам наша дань, мол, другой не будет! Ну, они посмотрели мечи, макушки свои бритые почесали, – закончил Святослав. – Пришли обратно к хакан-беку своему и говорят: недобрую дань нам предлагали, мы было добыли ее мечами, острыми с одной стороны, а у них мечи острые с двух сторон. Кабы не вышло так, что иные земли будут русам дань платить, а то и сами мы. И ведь не соврали. Уж сколько земель нам платит дань. Придет время – и с хазар спросим. Недаром же, говорят, Аскольд, как с данью кагановой развязался, себя приказал каганом звать… К вам даже, к франкам, послов отправлял ради дружбы. Только у нас не ведают, чем то посольство кончилось.

– Едва ли короли франков признали за ним этот титул, – заметил Рихер. – Были известны лишь два кагана: хазарский и аварский. Я ничего не знаю об этом деле, но не удивился бы, если бы этих людей сочли просто… лазутчиками.

Между гридями тем временем завязался привычный разговор о преимуществах хазарского изогнутого меча в конном бою и русского прямого – в пешем; Святослав сам увлекся, и немцам не сразу удалось вернуть его к разговору о путях в Хазарию.

– Платили хазарам дань северяне и радимичи, но их родич мой Олег под свою руку взял, – рассказывал им Святослав. – Остались у них вятичи и из северян кое-кто. При Олеге торговали кияне с хазарами через Десну, Оку и Дон. Я еще ребенком застал людей, кто ездил и в Саркел, и в Каршу, и в Таматарху. Но Олег с хазарами насмерть рассорился. Его войско на Хазарское море ходило, сарацин воевать, а на возвратном пути напали на них хазары, близ Итиля, добычу хотели отнять. И погиб тогда Грим, Олегов сын. После того из Хольмгарда ходило войско на Хазарскую реку, разорили волок, и с тех пор ближние вятичи уже дани не платят, но и торга на том пути больше нет.

– Но тот путь возможен… чтобы проехать? – спросил Гримальд.

Аббат и диакон Теодор не ели мяса, а налегали на пироги и каши – в долгой дороге соскучились по хорошо приготовленной пище. Попробовав хвойного пива на молодых побегах сосны, Теодор скривился и вступил в беседу с Хрольвом Стрелком о способах его варки; так увлекся, что про хазар совсем позабыл.

– По Десне путь открыт, до Оки и Упы добраться можно, – ответил Асмунд. – Это вам у черниговцев надо справиться, у Чернонега. Они с вятичами оковскими торг ведут, должны знать. Но как с Упы на Дон выберешься, в степи, там буртасы. Вот эти если налетят, то разобьют, разграбят, и поедете туда же, в Итиль, только с веревкой на шее. Доказывай потом на рабском рынке, что приехал вере учить.

– Через Хольмгард безопаснее выйдет, хоть и дольше, – сказал Вуефаст. – Оттуда в мерю, а оттуда в булгары – с Анундовыми людьми надежно доедете. А в Булгаре искать придется тамошних людей, чтобы ехали в Итиль. Они, булгары, сами-то бохмитской веры, ну да коли поднесете дары хорошие кому надо, не обидят вас авось… По высокой воде от мери лодьи выходят, следующим летом, до осени, и доберетесь до Итиля. У Анунда небось знают, с кем столковаться и почем стоит.

Рихер и Гримальд переглянулись. Не к этой, ближайшей, а к следующей осени можно попасть в сердце Хазарии! Воистину нужно необычайное рвение и необычайная же отвага, да и выносливость, чтобы проделать такой путь и уцелеть!

– А через северян если? – предложил Хрольв. – Через Сейм и Дон?

Опять пошли споры, но немцы, не зная земель и рек, входящих в русские пределы или граничащих с ними, мало что понимали. Однако было видно, что этот разговор занимает русов еще сильнее, чем самих немцев.

– Я вижу, князь, что ты и сам немало думал о путях в Хазарию, – намекнул Рихер.

– Может, и думал. – Святослав не особенно собирался это скрывать. – Мой родич Грим, сын Олега, до сих пор не отомщен по-настоящему. Но если месть эта была отложена на много лет, это не значит, что о ней все забыли. Я еще приду спросить с них за Грима и его дружину… И может быть, уже скоро.

Видя, что этот разговор себя исчерпал, Вуефаст и нашел случай подходящим, чтобы заявить о скорой свадьбе. Русы оживились, чаши и рога снова наполнились, поднялся гомон, и о послах забыли – до того самого часа, когда они, уже в густых сумерках, попросили себе провожатых, чтобы вернуться в Ратные дома. Диакону же Теодору потребовалась и более существенная поддержка: сравнивая разные виды пива и меда, поданные княгиней Прияславой, он так набрался, что едва держался на ногах и пришлось запрячь для него телегу, иначе заснул бы в седле и рухнул под копыта…

* * *

– Постельник, дайте постельник какой-нибудь! – голосила Баёна, ворвавшись в «Малфридину избу».

Голос у старшей дочери Жельки был под стать материнскому – с горы на гору слышно. Служанки молодой княгини от удивления встали с мест. С туманного утра они готовили угощения для пира – князь ждал Оттоновых послов. Подавали на столы челядинки-рабыни под присмотром самой княгини, Прияславы, и пожилой ключницы с тиуном. Вольным своим служанкам, дочерям гридей, Прияслава не приказывала ходить в гридницу во время пира. Нечего им делать среди сотни подвыпивших мужчин – дойдет если не до беды, то до обиды. Поэтому, пока шел пир, девушки сидели в избе или на длинном крыльце под навесом, издали слушая шум пира и наблюдая, как гости выходят порой освежиться и облегчиться. Порой прямо возле крыльца, и Селила, тиун, только морщился: боярам и воеводам он не указ, тем более пьяным. Порой кто-то из гуляк замечал на крыльце хорошо одетых девушек и начинал делать им игривые знаки; от слишком настойчивых они всегда могли скрыться в избе.

– Постельник? – повторила Градислава. – Это кто там заснул?

– Да немца в Ратные дома везти! И подушку! Княгиня велела! Там уже запрягают! Давайте любой!

– Это мой! – возмутилась Альрун, видя, что Милова, сестра Баёны, вцепилась в свернутый постельник, лежащий с краю на полатях. – А я на чем буду спать?

– Да вернут его тебе! Немца свезут и вернут, с телегой вместе! В телегу ему подстелить!

– Вот пусть Милова свой дает! А я не буду ждать, пока всех немцев увезут!

– Мой возьми, я с отцом домой пойду, – сказала Правена. – Немцы же все верхом были.

– Да этот так накукарекался… – Баёна захохотала, – на ногах не стоит, бормочет что-то, не разобрать.

Дочерей у Жельки выросло четыре: две старших, Баёна и Огница, уже были давно замужем, две младших, Милова и Живита, еще нет. Старшие со времени замужества занимались своим хозяйством, но в дни больших пиров приходили помогать, убежденные, что без них княгиня не справится. Мужей им, Агмунда и Красена, братья сыскали здесь же, среди своих товарищей в гридьбе.

С постельником и подушкой три девушку вышли во двор, где толпа гридей с хохотом устраивала диакона Теодора в телеге. Поначалу его было разбудили, под руки вывели из гридницы и пытались, усилиями четверых парней, взгромоздить на лошадь, но тот дважды падал в подставленные руки, и решили больше не рисковать. Вывели телегу, на дно положили постельник с подушкой, уложили грузного диакона, и он немедленно заснул.

– Зря ты свой дала, – сказала Правене Альвёр. – Вывернет его еще нашим медом да на твою подушку.

– Тогда пусть на память себе оставит, она старая, – отмахнулась Правена. – Вот ведь развезло человека. Как будто у них в этой… Регинорум-Франкорум и меда не водится.

– Он говорил, почему толстый такой, – сказал им Градимир, брат Градиславы. Скрестив руки на груди, он стоял возле крыльца и усмехался вслед выползающей со двора телеге. Прочие немцы окружали ее верхом, освещая дорогу факелами, Радольв, тоже верхом, указывал дорогу. – Им, монахам, мяса есть нельзя, чтобы того, к бабам не тянуло, а от хлеба и овоща вот так вот разносит горой.

– Бедняжка! – хмыкнула Альрун.

 
Многих я знаю,
Кто мяса не видит,
Но брюхо бедняк
Не взрастит преогромно.
 

Альрун при Святославовом дворе славилась как дева-скальд.

– Есть еще для вас, девки, новость! – К Градимиру подошел Хавлот, сводный брат Альрун, и обнял товарища за плечи. – Вуефаст со Свенельдичем свадьбу назначили.

Оба они были мужчинами рослыми, но в остальном несхожими. Градимир, худощавый, с горбатым носом и темными волосами, зачесанными назад от узкого лба, с черными бровями и глубоко посаженными темно-карими глазами, напоминал встревоженную птицу. Хавлот, плотный, не толстый, но широкий, с крупными чертами лица, каждым малейшим движением выражал несокрушимую уверенность. Несмотря на немалый вес, ступал легко, как видение, и имел привычку чуть поводить густыми темными бровями, словно вел неслышный разговор с кем-то. Градимир, сын боярский, происходил из полянского рода, а Хавлот родился от Ивора и Зоранки, третьей Ингваровой хоти.

– Свадьбу? Да ну!

Девки мигом столпились вокруг, хотя прекрасно знали, о чьей именно свадьбе идет речь.

– Истовое слово. После той драки на Зеленого Ярилу, видать, Свенельдич, видать, Вуефасту говорит: пятое-десятое, так мы женимся или бросаем эту трепотню пустую? А тот Гостяте: хватит… набегался, берем невесту.

Хавлот было хотел сказать «хватит бегать за кем ни попадя», но увидел рядом Правену, которую вовсе не хотел обидеть. Он был женат на ее сестре Пламене, второй дочери Хрольва, и знал, что Правена вовсе не виновата в том, что ради крашеного яичка от нее завязалась драка, да еще с участием таких видных людей.

– Через день у них сговор, – подтвердил Градимир. – Вуефаст и нас всех звал.

– Ну вот, Правенушка! – с мнимым сочувствием сказала Живина, самая младшая Желькина дочь. – Не взошло твое счастьице, осталась ты без женишка!

– Опечалишься небось? – спросила Альвёр, но уже с другим чувством: не с издевкой, а насмешкой.

– Ой, опечалюсь! – Изображая великое горе, Правена закрыла лицо руками; на самом деле она хотела спрятать облегчение. – Охти мне горюшко! Все глазоньки-то выплачу теперь.

– Так оно и слава чурам! – без смеха сказала Градислава. – Только срамили они тебя, все эти отроки неудалые. Пускай Витлянка его забирает, от тебя отвяжется.

– Ой, княгиня! – Живита заметила, что из гридницы выходит Прияслава.

Все мигом замолчали: молодая княгиня не любила пустословия и сплетен. Градимир с Хавлотом пошли прочь, девушки, теснясь, поспешили в избу. Пир заканчивался, сейчас гости начнут расходиться и нужно будет прибрать в гриднице, унести остатки в погреб, чтобы утром князь вышел не в разорище и не спотыкался о кости. Насчет порядка в доме Прияслава была очень строга. «Рассердишь ее, а потом к тебе во сне придет старуха мертвая и давить будет», – шептались Желькины дочери.

Десятка два-три хмельных гостей еще толпились во дворе, под первыми звездами, гриди их выпроваживали, когда Прияслава позвала служанок прибирать столы. Обильные пиры и князь, и княгиня считали делом чести, и сколько бы ни собралось народу, съесть все до крошки никогда не удавалось. Надо было разобрать: недоеденный хлеб, шкурки от сала, рыбьи головы и хребты, обкусанные пироги, не дочиста обглоданные кости, остатки похлебок и каш в больших котлах – все разобрать по достоинству, что челяди на завтрак, что в завтрашнюю кашу, что собакам, что свиньям. Правене госпожа велела взять большой горшок и сгрести в него кашу из горшков – неважно, что из разного жита, и снести в погреб, для децкой избы назавтра. Прижимая к себе тяжелый горшок, Правена вышла из гридницы и направилась к погребу. Возле него уже стояла ключница, Багула, отперевшая дверь, и ждала с недовольным видом, когда все снесут и можно будет запереть. Правена поставила горшок на полку, вышла наружу, в свежесть летнего позднего вечера, вздохнула… и вдруг кто-то схватил ее за плечо.

– А ну оставь! – строго прикрикнула она, привыкшая к тому, что иные гости после пира много себе позволяют. – Гридей кликну…

Обернулась и осеклась: это был Грим, сам из гридей.

– Чего тебе? – негромко и устало спросила Правена.

Обе их матери когда-то были младшими женами Ингвара, потом вышли за гридей, находившихся тоже в одинаковом положении при князе. Дети всех трех семей с самого начала жизни были как бы за родню – другой родни уличанские пленницы в Киеве не имели, да и мужья их, пришельцы из Хольмгарда, тоже. Правена и ее сестры с детства знали Грима и его братьев. На павечерницах матери в шутку подбирали из них пары сразу, как только рождалось очередное дитя. Старшую дочь Хрольва, Блистану, в шестнадцать лет сватали за Игмора, да она уперлась – не хотела идти в ятрови к Жельке, а с кем-то оно и получилось – как у Хавлота с Пламеной. Добровой и Грим с детства толкали Правену, дергали за косу, кидали ей вслед камешки, и бывало, она гонялась за ними с хворостиной. Сестры объясняли: это значит, ты им нравишься. Круглолицый, добродушный Добровой эти шутки давно оставил, а Грим по-прежнему не упускал Правену из вида. Слава чурам, за косу больше не дергал. Не сказать чтобы Грим был дурен собой: парень как парень, обычные черты, скуластое лицо, серые глаза с хитроватым прищуром. Но было в нем что-то холодное, жесткое; она не чувствовала в нем теплоты сердца, и даже его многолетняя склонность, рожденная скорее упрямством, не могла расположить к нему Правену.

– Новость занятная есть, – с небрежным видом заявил он.

– Какая еще новость? – Правена приняла равнодушный вид.

Она сразу поняла, что он собирается ей сказать, но не стоило выдавать такую догадливость.

– Гостяту Вуефастича на Витлянке женят, завтра сговор. Все, решено дело, теперь уж он не отступит.

– Мне-то что? – небрежно ответила Правена.

– Не бегать ему больше за твоим яичком. Отбегался. Свезло ему, что без зубов перед свадьбой не остался, как Доброшка.

– Да и раньше не стоило. За Витлянкиным бы яичком и бегал. Не первое лето всем ведомо – Гостяте ее брать.

Свое крашеное яичко Правена в тот вечер, когда уже темнело, по пути домой бросила в Днепр.

Правена сделала шаг в сторону, пытаясь обойти Грима, но он снова заступил ей дорогу. Вроде бы он ее не трогал, да и едва ли мог нанести какую обиду посреди двора, когда вон сколько глаз кругом. Правена ведь не сирота беззащитная, у нее и отец-воевода, и четыре зятя есть, найдется, кому бойкие ручонки окоротить. Но под взглядом Грима ее охватывало неприятное чувство, будто ее хотят съесть. Уже сгрызают по кусочку, и после встреч с Гримом у нее в душе появлялось какое-то неприятное холодное место. Был бы чужой, давно бы пожаловалась на дурной глаз. Но Грим ведь был свой. Почти брат названый, только не выбирала она этих братьев. Никогда Правена не была с ним приветлива; другой давно бы уже отстал, поискал себе поласковее подругу. Хоть родители его и незнатны, но отец, Гримкель Секира, был сотским Ингваровых гридей и добыл себе великую честь, погибнув в одном бою с господином. Теперь сотским был Игмор, Гримов брат, и с такой родней тот мог бы сосватать даже боярскую дочь. Но ему нужна была Правена – видно, как раз потому, что, красота ее, дразня, как звезда в небе, в руки не давалась.

– А ты по него и думать забудь, – добавил Грим. – Он на тебя и не взглянет больше. Только срама и дождешься. Для таких, сыновей боярских, мы, полонянкины чада, родом не вышли.

– Твоя какая печаль? – возмутилась Правена. – Дай мне пройти, отец вон меня ждет.

– Подождет. У меня кое-что есть, чего тебе Гостята никогда не даст.

– Что же это такое?

Правена только и жаждала, что побыстрее от него отвязаться, опасаясь, как бы он не заговорил о Торлейве. После Ярилина дня они не виделись, и она сама уже себе твердила: из ее желания с ним хоть немного сблизиться выходит один срам. Дня три она вовсе не показывалась из дома, как будто тоже скрывала синяки.

– А вот что.

Грим взял ее руку, вложил что-то в ладонь и сомкнув ее пальцы, сжал ее кисть в своей. Правена ощущала в ладони что-то маленькое и твердое, но разомкнуть пальцы и посмотреть Грим ей не давал.

– Хочешь – твое будет?

– Да что это такое? – Правена силилась высвободить руку, но Грим держал не шутя.

– Нет, ты скажи – хочешь?

По голосу, по тому, как он заглядывал ей в лицо, было ясно: его вопрос относится не к подарку. К нему самому.

– Да пусти же!

Он выпустил ее, и Правену собственным усилием отбросило на шаг. Она глянула себе в ладонь.

Увидела именно то, что ожидала: под светом звезд блестел хазарский серебряный перстень, который она не раз уже видела у Грима на руке. От прочих его отличал цвет камня – не рыжий, не красный, не черный, не льдисто-белый, а густо-лиловый. Такие камни на Руси очень редки – до того Правена видела их только в драгоценных ожерельях и застежках, что князья привозили от греков. Грим его как-то на йольском пиру выиграл в кости у одного гостя торгового и той игрой немало прославился в гридьбе.

Сердце дрогнуло. Не то чтобы ради такого подарка Грим сделался ей милее, но она оценила силу его желания. Воистину все они сосредоточились на ней, если ради нее Грим готов расстаться со своим знаменитым перстнем.

Ну, не насовсем расстаться. Если бы Правена взяла перстень, Грим скоро получил бы его обратно – в числе ее приданого.

Правена глубоко вздохнула, собираясь с духом.

– Спасибо тебе за честь, – со строгой вежливостью выговорила она, не желая казаться неблагодарной. – Дар твой хорош, только не возьму я его. Не для меня…

Она протянула перстень обратно Гриму, но он оттолкнул ее руку.

– Чем он тебе не хорош?

«Не он, а ты», – могла бы ответить Правена. Но тогда он задал бы тот же вопрос о себе, а на это у нее ответа не было. Тем, что не Торлейв сын Хельги? Сердце заныло от этой необъяснимости: вечно-то оно желает не того, что судьба вкладывает прямо в руки.

К несчастью, Грим понимал ее куда лучше, чем ей бы хотелось.

– Нехорош я тебе, стало быть?

Даже при тусклом свете неба Правена видела, как остро сверкнули его глаза.

– Сын боярский тебе нужен?

– Никто мне не нужен!

– Да где ты лучше меня-то найдешь? – Грим опять придвинулся к ней и заговорил со страстной убежденностью. – Ты – рабыни дочь, полонянки, отец твой в Киеве никому неведом был…

– Как и твой! – перебила его Правена, обиженная за свою семью.

– Как и мой. Мы – ровня с тобой. Пойдешь за меня – я тебя ни отцом, ни матерью не попрекну. А этих бояричей жди – они тебя осрамят, потешатся да и бросят. Видела сама, – Грим склонился к самому ее уху и заговорил совсем тихо, – что с Малушкой стало. А уж она-то родом была получше тебя, хоть и ключница.

Правена тревожно оглянулась: не слышит ли кто? О Малуше на Олеговой горе запрещалось упоминать, особенно о ее недолгой связи со Святославом. Тот хотел скрыть это от жены-княгини, и никто не смел нарушать этот молчаливый приказ.

– Хочешь, чтобы и тебя увезли ночью темной в даль дремучую – ничье дитя рожать? – продолжал Грим. – Так и будет.

В обычное время он был готов выполнить любое пожелание князя, но собственная страсть в эти мгновения пересилила преданность.

– Ты мне не грози. – Правена отошла от него. – Я себя не уронить сумею.

– Так чего тебе еще надобно? – Грим терял терпение, утомленный напрасными попытками одолеть ее бессмысленное, как ему казалось, упрямство. – Сама-то хоть знаешь? Так и будешь сидеть, пока не поседеешь.

– Уйди от меня! – взмолилась Правена. – Не сладится у нас дело, не мучай себя и меня.

– Да мне-то чего мучиться? – Грим наконец совладал с собой и небрежно, будто простой камешек, забрал у нее свой перстень. – Что мне в такой девке бестолковой, что сама своего счастья знать не хочет? Я-то себе найду получше тебя. А вот ты – попомни мое слово! – никого себе не найдешь.

Грим пошел прочь, и не успела Правена испытать облегчение, как он обернулся и повторил:

– Попомни мое слово!