Мария Ивановна, крепкая, дородная женщина ближе к пятидесяти, казалась нам небожительницей. Откуда она приходила в школу по утрам и куда уходила, какой была в повседневной жизни – такие вопросы в начальной школе даже не возникали. Дети, всегда такие внимательные к деталям внешнего вида, не помнили ничего из ее гардероба. Наверное, потому, что он отражал ее характер. Строгий, невзрачный, без излишеств, как униформа. И непроницаемое лицо партийного работника. Это была не женщина, а монумент, который еще и обладал способностью учить, порицать и изредка хвалить. Кабинет (под стать хозяйке) был образцом высокой морали и нравственности: строгий, аскетичный, с портретами пионеров-героев на стене, перед которыми было стыдно за все… Все, что говорилось Марией Ивановной – воспринималось как закон. По крайней мере для меня. Как-то я пропустила занятие, а мама не нашла времени написать записку с объяснениями – и я решила в школу просто не ходить. Мария Ивановна, предупреждала, что без справки к урокам не допустит – почему же мама мне не верит?!? Что может быть страшнее грозного лица учительницы? Разве что крики мамы, выталкивающей меня на улицу?

Наш класс в своем разнообразии был похож на весь многонациональный Город Детства. Грузинский мальчик Гиви дружил с азербайджанцем Азером, плохо говорящем на русском. Артур (сложной для меня национальности) ходил не разлей вода с Сашей и Сережей. Карина и Мила перешептывались с лучшей подругой Севой. Таира, родом из Дагестана, была всегда одна, потому что стеснялась или испытывала неловкость за многочисленную, но все еще растущую семью. Ее папа, наш сосед дядя Зияд, не терял надежду обрести сына, и мама ходила в ожидании в четвертый или в пятый раз. Еврейский мальчик Вадим уехал в Израиль в классе пятом, но пока тоже был с нами и жил активной школьной жизнью, не зная, что там замышляют его родители. Еще живы были ветераны, и мы их ждали на школьные праздники. Они, среди них и мой дедушка, крепкий и статный Иван Васильевич, приходили на праздник Победы, в форме, увешанные орденами, и рассказывали, как рука об руку, всей многонациональной страной, мы победили фашистов, справились со вселенским злом. Мы слушали, представляли кадры из военной хроники, восхищались и гордились. Глядя на Зою Космодемьянскую, Леню Голикова и Валю Котик, я всегда спрашивала себя: смогла бы? Выдержала бы пытки? Не смалодушничала?

Никто из нас не думал, что причина ссор или несогласий – национальный вопрос. Знать не знали, думать не думали – кто какой национальности. Жили весело и в согласии, уверенные, что страна наша – самая лучшая и передовая. Когда Вадим уехал в Израиль, мы вспоминали о нем с сочувствием и сожалением: всем было ясно, что нелегко им придется. Будто в космос проводили или на необитаемый остров.

Ах, каким многослойным был наш пирог! Каким разнообразным! Тридцать пар глаз смотрели на Марию Ивановну, и все были одинаковы во всем: в форме, портфелях и тетрадках, в мыслях и желаниях. Любили дедушку Ленина и верили в торжество коммунизма. Отличиться старались знаниями, игрой на музыкальных инструментах, прочитанными книгами или купленными по случаю пластинками. Девчонки гордились формой, приобретенной в Москве или Ленинграде – юбка скроена иначе, воротнички кружевные и фартучек более шелковистый, с богатыми оборками. Тетради, как правило серые или зеленые, без ярких обложек, могли отличаться лишь качеством бумаги и розовой промокашкой (попадалась не всем) – в остальном все строго – одинаково. Правда, Зоя Космодемьянская смотрела со стен неодобрительно, и было стыдно за такие глупости… Конечно, я бы смалодушничала, рассказала бы все секреты! Струсила бы, несмотря на то, что носила октябрятский значок и мечтала о приеме в пионеры. Первую партию принимали торжественно, в Музее им. Ленина, что в центре города, напротив бульвара. Хотя я была старостой и отличницей, иллюзий на свой счет не питала. Это, по словам Марии Ивановны, нужно было еще заслужить!

Разные и счастливые, мы несмотря на разный цвет волос и форму глаз, с оптимизмом смотрели в будущее и знали, что завтра будет лучше, чем сегодня.

Со мной за партой сидела предприимчивая дылда Алена, которая точно своего не упустит. Я, стремясь скрыть начинающуюся близорукость, просила ее переписать мне задания с доски. Соседка не отказывалась, но расплатиться за услугу я могла только решив ее вариант. Удивительно, как долго все это проходило незамеченным от вездесущего ока Марии Ивановны, но все закончилось тогда, когда меня наконец пересадили за первую парту. Успеваемость Алены резко снизилась, а я перестала нуждаться в ее услугах.

Ирада, смешная и задорная девчонка, не без труда говорящая на русском и вечно витающая в облаках, читая на уроке сказку о храбром зайце, представив его на лесном пеньке, выступающем перед лесным братством, выразительно и громко произнесла: «Эх, вы трусы!» (с ударением на первом слоге). Класс долго не мог ей простить ошибку, а Мария Ивановна, нахмурив брови, быстро пресекла обсуждения и заставила забыть этот неловкий момент.

Карина Б. совсем не ценила своего счастья! Я с трепетом ожидала нового выпуска журнала «Костер» и газеты «Пионерская правда», нетерпеливо заглядывала в почтовый ящик, а к книгам из библиотеки относилась так бережно, как к своим: страницы не загибала, оборачивала бумагой и не дотрагивалась грязными руками. А у нее была такая прекрасная библиотека – настоящее сокровище! Родители не так давно вернулись из Венгрии и вместе с мебелью и дубленками (что не представлялось для меня важным) привезли яркие издания, напечатанные в Будапеште. Русские народные сказки, сказки Ш. Перро и братьев Гримм, стихи Пушкина и рассказы Толстого – чего там только не было! Такие книги и в руках держать было страшно, а Карина легкомысленно приносила их в школу и небрежно оставляла на парте, убежав на переменку. Я брала их украдкой и гладила, перелистывала новенькие глянцевые странички, рассматривала прекрасные иллюстрации и представляла, что читаю их вечером, кладу на прикроватный столик (которого не было и в помине), выключала лампу (тоже плод моего богатого воображения) и засыпаю, тронув книги еще раз перед сном, будто пожелав им спокойной ночи…

Игорь жил в соседнем подъезде, на пятом этаже. На уроках обыкновенно сидел на последней парте – смешной, лопоухий, будто только проснувшийся – говорил очень мало и тихо, надеясь, что Мария Ивановна его не заметит и не услышит. В семье росла еще и бойкая длинноногая Танька, младше нас на пару лет, ну а папу Игоря знали все соседи. Он имел хобби на радость всем нам. Время от времени по выходным он шел к морю и возвращался с полным ведром креветок. Он выбрасывал их в умывальник, где они ждали своего страшного часа. Именно там я их однажды и увидела – зеленых, копошащихся, живых! – придя раньше обычного за банкой розовых креветок. Увидела, пошатнулась от ужаса и выронила копеечки, которые передала мама.

– Иди домой! – рассердился мужчина.

– Сам принесу! И деньги матери пока отдай!

Потом, накормив всех желающих, папа Игоря куда-то уходил, а возвращался уже затемно, на нетвердых ногах. Жена ругалась так, что было слышно всем, и посылала Таньку к соседям и наказывала передать:

– Не покупайте больше у него! Пропивает он все!

Ну, кто же не купит такую вкусность? Странная была женщина, ей Богу!

Светина мама звалась «цыганкой».

– Как это? – думалось мне. – Разве они живут не в таборе, не с лошадьми? Разве не крадут детей и не заставляют их попрошайничать?… Нет, моя одноклассница ничем не отличалась от всех нас. Мама была высокой и крупной, длинные юбки не носила, браслетами не гремела, никому не гадала, по утрам уходила на работу, а вечером, как все, возвращалась. Папа – невысокий и щуплый азербайджанец – пытался примирить жену с матерью, которая невестку недолюбливала и брак этот, несмотря на прошедшие годы и нажитых детей, не одобряла. Мне представлялось, что мама Светы отстала от табора, влюбила в себя парня и благодаря цыганским чарам заставила на себе жениться. Ее лучше не сердить – так мне казалось… Света и ее младший братик выглядели всегда упитанными и довольными, в доме царила чистота, а на полу блестел редкий по тем временам паркет… Я хотела спросить у Марии Ивановны, почему среди Советских Социалистических Республик нет цыганской, но боялась, что она пристыдит меня перед всем классом и молчала.

Дедушкин друг, тоже фронтовик и орденоносец Саид, жил в нашем доме через два подъезда. Его семья занимала две квартиры, потому что детей было десять. Соня-ханум тоже носила медаль – матери-героини. Как они размещались там, что ели, в каких кастрюлях неторопливая и царственная мама готовила им еду, кто проверял им уроки – ничего этого я не знала, но было так интересно!

Старшие дети были уже женаты, а самый младший учился в нашем классе. Поздний ребенок Ахмед, тихий и неприметный в школе, носился во дворе до самого вечера, до прихода отца, с хлебом и с сыром в руке. Летом – еще и с сочным помидором. Ближе к семи Соня-ханум громко созывала детей к ужину. Раз в год, на праздник Новруз, нам приносили огромный поднос со сладостями и блюдо – с вкуснейшим пловом, украшенным сухофруктами, каштанами и дымящимся мясом нежнейшей баранины. Корочку от плова я съедала первой, а гохал всегда заканчивался быстрее, чем пахлава или шекербура. Через некоторое время на Пасху бабушка Евдокия Алексеевна отправляла меня в седьмой подъезд с ответным визитом. Разноцветные яички, блестящие от растительного масла, ароматная выпечка и сладости – все покрывалось белоснежной льняной салфеткой и посылалось дорогим людям. Сквозь открытую дверь я видела скромно обставленную квартиру (еще скромнее, чем наша), и опускала глаза, протянув дары, тому кто открыл дверь. Опустить глаза, проявляя покорность перед старшими и особенно перед мужчинами – так было принято в Городе Детства. К счастью, Мария Ивановна о таких праздниках не знала и не ведала о моем падении.

Запомнился случай, когда одноклассница Мила, стоя с указкой у карты СССР, назвала океан «Северо-ядовитым» и все долго смеялись. Мария Ивановна строго отчитала нерадивую ученицу и объяснила, как она политически неграмотна, именно потому, что не читает «Пионерскую правду».

Перед уроком рисования на учительском столе часто появлялась огромная коробка с красивейшими фруктами-муляжами, выглядевшими настолько аппетитно, что кто-то из ребят не удержавшись попробовал надкусить красное блестящее яблоко. Когда искали виноватого – было страшно всем, даже мне, которая никогда и ни под каким предлогом не посмела бы без приглашения подойти к трону Марии Ивановны.

Когда она с возмущением отказалась принять хрустальную вазу на какой-то праздник, мы даже не удивились. Мария Ивановна и материальное – две вещи совершенно несовместимые. Я трепетала при виде первой учительницы, идущей по коридору. Мы не видели, когда она улыбалась или ела. В школьной столовой отводили глаза от учительских столов – разве позволено всем наблюдать за трапезой небожителей?!? Ничто человеческое ей не чуждо – определенно не про нашу Марию Ивановну.

Перебравшись в среднюю школу, мы почти не наведывались к первой учительнице. Было ясно, что теплых материнских объятий ожидать не приходится, кроме того в нашем классе живут уже другие дети. Шумные первоклашки были похожи на новый продукт на конвейере – мы уже сошли с длинной бегущей дорожки и уступили место другим…

2

Нельзя судить лампу за то, что она

потухла, если ты сам забывал

подливать в нее масло.

Восточная мудрость.

Эту женщину понять было сложно – особенно мне в семилетнем возрасте. Сейчас я вижу многое иначе и, вспоминая отдельные детали, начинаю складывать пазл.

Аделя-ханум все время отсутствовала. Даже присутствуя. Слушала детское неумелое перебирание по клавишам и загадочно смотрела в окно. Иногда, возвращаясь к работе, словно вспоминая, кто она и зачем, она нервно одергивала меня и раздраженно говорила:

– Не так! Держи руки правильно! Ничего не понимает эта девочка – э!!!

Перелистывая ноты пухлой рукой, украшенной золотыми кольцами, она находила следующее упражнение:

– Вот это играй!

Затем она возвращалась туда, откуда пришла и смотрела в маленькое окно нашего кабинета, за которым зеленели, опадали, качались от бакинских ветров обнаженные деревья, и думала о своем. Я боялась ее огорчить, но искренне не понимала – а как правильно? Как сыграть так, чтобы ей понравилось? Что нужно для этого сделать, чтобы хоть раз заслужить ее похвалу?

И еще я думала о том, что кольца, наверное, уже не снимаются с ее руки, потому что, впиваясь в длинные, но пухлые пальцы, они, казалось, вросли навсегда. Интересно, что она делает, когда возвращается домой? Готовит, не снимая колец, и в них же ложится спать? Я не могла представить ее дома, сидящей за фортепиано и играющей что-то для себя. Она, преподаватель в музыкальной школе, была далека от музыки. Ее волновало что-то другое – это было ясно даже мне!

…Хорошая девочка в Городе Детства должна была уметь играть на фортепиано – и все тут! Вот причина, по которой в шесть лет в нашей квартире поселился важный черный инструмент «Беларусь». Он был уже не новый, имел свою историю, клавиши утратили свой блеск и слегка пожелтели. Настройщик долго возился, приводя его в порядок после потрясений, связанных с переездом. Сердитое фортепиано упрямо не хотело звучать так, как следует на новом месте. Потревожили, перевезли, заставили подпрыгивать на дороге, не принимая в расчет почтенного возраста. Инструмент ворчал, жаловался на немолодые годы и царапины, но люди не слышали его и требовали звонкого голоса и второго дыхания.

Кое-как расположившись у стены, он зазвучал. Конечно, ему хотелось, чтобы его беспокоили только по серьезным случаям, но помимо этюдов Черни и прелюдий Баха, глупая хозяйка подбирала на слух («на слух! – сердилось фортепиано, – будто он у нее идеальный! А ноты для чего?!?») «Айсберг» и «Крылатые качели»…

…Два раза в год Аделя-ханум все же возвращалась к своим обязанностям. Ближе к прослушиваниям, будто проснувшись от зимнего сна, начинала сердиться еще сильнее, а выслушав нас, убеждалась, что мы ничего не знаем, прослушивания точно не переживем и… вызывала родителей! Многие и без того сопровождали детей в музыкальную школу, но беседы с преподавателем обычно не удостаивались: Аделя-ханум по обыкновению с отсутствующим видом проплывала по коридору и едва заметным кивком отвечала на приветствия родителей. Не знаю, что она говорила, но моя мама, властная женщина и начальник не только на работе, но и по жизни, никогда не ступившая на порог общеобразовательной школы, уверовав в то, что я бездарна, носила обязательный в Городе Детства «хормят» («уважение»). Конечно, мое незнание и неумение от уважаемой комиссии было не скрыть, но Аделя-ханум постарается сделать все возможное, чтобы помочь мне ну хоть как-то перейти в следующий класс.

Похоже, Аделе-ханум удавалось убедить не только мою маму, и число «приносящих дары» увеличивалось к праздникам и, конечно, накануне экзаменов (Вспоминая неподкупную, морщившуюся от цветов Марию Ивановну, я ужасалась от происходящего). Солидная комиссия, состоящая из директора и нескольких учителей, сидела в центре совершенно пустого зала, а приговоренный должен был войти, поздороваться и подняться на сцену к огромному черному роялю. Деревянные руки холодели и не слушались, сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки еще и от того, что родители отыскали загроможденную старой мебелью кладовку, примыкающую к сцене, и по очереди прикладывали ухо к заветному отверстию в двери. К счастью, мама была очень далека от музыкального мира и уловить фальшивую ноту не могла, но зато непредвиденную остановку в игре воспринимала как провал, поэтому я играла громко и оптимистично. Комиссия, казалось, занималась своим делом – женщины переговаривались, шутили, иногда подсмеивались (надо мной, наверное… а над кем же еще?!?) …Это, конечно сбивало с толку еще больше, а, заметив ожидание, промедление в лице ученика, устроившегося, наконец, перед роялем говорили:

– Ты, играй, играй!

…И все же праздники были и на моей улице!

Преподаватель сольфеджио (так нелюбимого мною), почтенного возраста Циля Марковна, говорила странные, тогда еще непонятные нам вещи, но все же запомнившиеся навсегда:

– Чем больше вы будете загружены, тем больше станете успевать…

– Вивальди… это как ветерок в солнечный день, а Бах – это разговор с Богом…

– Слушайте вальс, наслаждайтесь и помните: раньше он был запрещен. Слишком откровенным был, ведь кавалер должен был касаться дамы! У Эльгельгардта в «Окровавленном троне» об этом хорошо написано…

Но настоящей радостью была книжная ярмарка – небывалое богатство и красота! Под Новый год в коридоре музыкальной школы расставлялись столы, которые заполнялись чудесными книгами о жизни композиторов, журналами с глянцевыми обложками, пахнущими свежей типографской краской, нотами, пластинками с записями классической музыки и песенниками! О боже – кто сейчас знает, сколько радости могли доставить нам эти книжечки! Кто может представить, что тексты любимых песен девчонки писали от руки в специальные тетради, украшали рисунками и вырезками из журналов, выводили фломастерами название песни и слово «припев» и гордились, если удавалось на слух подобрать популярные мелодии! А там, в заветном песеннике, были и ноты, и тексты песен сразу! Правда, в начале, шли неизбежные «Бухенвальский набат» и «Родина моя», но потом можно было отыскать и «Вологду», и «Маэстро», и песни Давида Тухманова. Все копеечки извлекались из потаенных мест, тщательно пересчитывались на ладошках и отдавались за красивые книги! Всю дорогу домой на девяносто пятом автобусе (если сел – значит повезло, значит, счастье, можно будет читать всю дорогу, но все же поднимать глаза, вдруг кто-то из взрослых стоит рядом – надо обязательно уступить место) украдкой погружать нос, вдыхать запах свежих страниц и радоваться приобретению.

Через два года у нас появился новый преподаватель – молодая девушка Ирина Ивановна. Звонкая, легкая, длинноволосая, носившая вязанный по тогдашней моде жакет и расклешенные брюки. Ее пальчики так быстро перебирали клавиши, что мы не могли уследить, как она извлекает такие чудесные звуки. Она играла нам пьесы, этюды, прелюдии, слушала нас внимательно, нежно качаясь наших рук, требовала следить за осанкой и …соединяла нас в пары со скрипачами и виолончелистами – получался ансамбль. Я, правда, думала, что ансамбль – это только тот, что вокально-инструментальный. Как ГАЯ в Городе Детства или «Цветы», «Самоцветы», известные во всей стране, но и наши ансамбли получались замечательные. Так музыка, с опозданием в два года, все же пришла в мою жизнь…

Родители, хорошо обученные Аделей-ханум, перед новогодними прослушиваниями выстроились в очередь у дверей нашего кабинета. Не знаю, что сказала Ирина Ивановна другим родителям, но то, что услышала моя мама, она повторяла неоднократно друзьям и знакомым:

– Какие проблемы? Слух есть, хорошая девочка, способная. Все выполняет, готовится – на четверку сдаст, а вот на пять нужно постараться!

Мама, пережив потрясение, наконец, поверила в то, что я не безнадежна и много лет «добрым» словом вспоминала Аделю-ханум.

Куда она пропала, нам никто не рассказал, но я видела что-то такое, о чем говорить было нельзя (но думать-то можно!), и это не давало мне покоя… Иногда в наш кабинет заходил муж Адели-ханум, крепко держа за руку гиперактивную, вечно подпрыгивающую девочку, чуть младше нас. Он заходил, чтобы предупредить (о, времена без сотовых телефонов – благословенные и тревожные одновременно!): они ждут ее у школы или на остановке, возле Дворца Культуры имени Шаумяна или рядом с метро. Большой, грозный и усатый, он выглядел неприветливым, и Аделя-ханум, оторвавшись от своих мыслей, рассеяно кивала головой, едва улыбнувшись дочке. Но однажды, ожидая маму в скверике около музыкальной школы, я увидела знакомый силуэт на переднем сидении белой машины, и не могла оторвать взгляд. Другая Аделя-ханум – не величественная снежная королева, а молодая, веселая, как ребенок, и счастливая, в наброшенном на плечи пальто, ела виноград из рук …другого мужчины! Она закрывала от смеха глаза, прятала его в воротник светлого меха, а он норовил коснуться ее носа, преодолевая ее ненастоящее сопротивление. Я могла бы не узнать ее – настолько она отличалась от моей сонной учительницы, но это была она!

Даже я, живущая в книгах и ничто не знающая о реальной жизни, поняла – запретная любовь. Это плохо, стыдно, грешно – но разве это не прекрасное чувство, если оно способно расколдовать снежную королеву и сделать ее счастливой?

Больше Аделю-ханум я не видела никогда. Лица я ее не помню – только руки с впившимися кольцами. И то счастье украдкой в белой машине. Я не сердилась на нее тогда, а сейчас по-женски понимаю ее еще лучше. Смогла ли она стать счастливой? Не обидел ли ее муж? В моем детском воображении он ее волочет за волосы (в Городе Детства не было полутонов), выбрасывает из дома на улицу, под осуждающие взгляды соседей и она бежит, торопится, босая и простоволосая, к спасительной белой машине.

Или… она так и живет со своей семьей, но работает в другом городе, учит детей в другой школе, где по-прежнему смотрит в окно, вспоминая парня, который кормил ее виноградом.

Или… ее злобный муж, размахивая огромным кулаком, грозит обидчику, бьет его по лицу, кровь тоненькой струйкой бежим по губам и одежде, она жалеет его и уходит от мужа.

В моем детском воображении сценариев было великое множество – вот только какой из них оказался правдой?…