Kitabı oku: «Такой я была», sayfa 3
Я пожимаю плечами. Мы идем в класс, и я пытаюсь держаться как можно ближе к стене. В последнее время у меня такое ощущение, как будто меня вывернули наизнанку – физически и морально. Как будто все, что у меня внутри, обнажено и на виду, и даже случайное прикосновение причиняет боль. Прижимаю к груди футляр с кларнетом, как оружие, как броню. Сжимаюсь в комок.
И в этот момент вижу его – он бежит по коридору нам навстречу. На его дурацкой спортивной куртке написано «12». У меня в животе возникает знакомое тревожное чувство, когда я смотрю, как он набирает скорость, лавируя в толпе, как будто бежит не по школьному коридору, а по баскетбольной площадке во время матча. Кто-то выкрикивает его имя, кричит, что он опаздывает и тренер заставит его бегать кругами. Парень оборачивается, смеется и что-то кричит в ответ. Я вижу, что он не смотрит вперед, что мы сейчас столкнемся. Открываю рот, но не могу проронить ни звука.
И вижу, как все происходит, еще до того, как это происходит.
А потом он врезается в меня. Бабах! – рон налетает на меня, я ударяюсь плечом о стену, футляр с кларнетом впивается в живот так сильно, что я складываюсь пополам. Меня вышвыривает обратно в реальный мир. Время ускоряется, мозг и тело мгновенно испытывают перегрузку. Согнувшись в три погибели, я смотрю на свои грязные кроссовки из дешевого гипермаркета. Живот болит, как будто меня пронзили ножом.
Двенадцатый номер хватает меня за руку. Его пальцы будто прожигают дыры в моей рубашке. И где в голове глухо раздается его голос:
– О черт, черт… прости… ты не ушиблась?
Но я почти не слышу его, потому что в голове крутится лишь одно: умри, ублюдок, чертов козел, чтоб ты сдох:, умри, умри, умри.!
Я не знаю, что делать – ведь не может быть, чтобы такие мысли возникли в моей голове. Как их объяснить? Слова уже вертятся на языке, я готова их прокричать. А я никогда не говорила вслух ничего подобного, не думала так о другом человеке – но вот же, слова тут как тут. Мало того, мне кажется, что в данный момент это единственные слова родного языка, которые я знаю; весь мой словарный запас вдруг уменьшается до бесконечного потока ругательств и оскорблений.
Парень стоит передо мной, а я перед ним, схватившись за живот. Он смотрит не на меня, а на мою одежду, очки и дурацкую прическу.
– Прости, – повторяет он. Я по-прежнему молчу, и он продолжает: – Я тебя не заметил. – Парень так отчетливо выговаривает слова, будто думает, что я глухая.
Он снова повторяет эти четыре слова: «Я. Тебя. Не. Видел». И каждое, как спичка, чиркающая по тонкой шероховатой полоске серы на спичечном коробке. Раз, два, три, четыре. Не вспыхнуло.
Пусть скажет еще хоть слово.
– Ты в порядке?
И тут я вспыхиваю. О боже, я горю.
Это что-то новенькое. Это чувство. Не злость, не грусть, не стыд. Оно сжигает все внутри – мысли, память, все чувства до единого, – и заполняет собой образовавшуюся пустоту.
Ярость. Я становлюсь воплощением абсолютной, чистейшей ярости.
Я смотрю, как парень поднимает с пола мой кларнет. Протягивает его мне. Я беру его дрожащими руками и осторожно прижимаю к себе, но на этот раз по другой причине. Ведь каждая клеточка моего тела и мозга мечтает ударить его этим кларнетом; бить, бить, бить его жестким пластиковым футляром.
– Кажется, она ударилась. – Это голос Мары. – А ты бы смотрел, куда бежишь! – И она снова обращается ко мне: – Ты как, Иди?
Но я не могу ответить: в голове раз за разом прокручивается кровавая картина убиения несчастного баскетболиста. И это пугает меня до чертиков. Потому что у меня не должны возникать такие мысли. Я не такая! Но что-то варварское, что-то животное охватило меня и кипит под кожей, в костях и в крови.
Я заставляю ноги идти. Боюсь, что если не сдвинусь с места, то сделаю что-то безумное, что-то очень плохое, а если открою рот, скажу эти ужасные слова. Проходит секунда, я слышу его удаляющиеся шаги и говорю себе: пусть бежит, правильно; они все должны бежать от меня, потому что я опасна. Опасна для их жизни.
Меня догоняет Мара и произносит лишь одно слово, ярко характеризующее ситуацию: «козел». Потом смотрит через плечо и добавляет:
– Хотя я была бы не прочь, если бы он в меня врезался. Несильно, конечно. Ну, это я так.
Я смотрю на нее, и уголки губ сами ползут вверх. Это почти больно – но боль другая, не та, что пронизывает живот. Я как будто улыбаюсь впервые в жизни. Мара смеется и кладет руку мне на плечо.
– Ты правда в порядке? – спрашивает она. И я киваю, хотя не уверена, что это так. Что я когда- нибудь снова буду в порядке.
– Пора, – объявляет Мара. Мы сидим в ее комнате на полу. Я только что вырезала из ее волос большой комок розовой жвачки, который кто-то приклеил ей на голову в школе. Он так застыл, что арахисовое масло и аккуратное вычесывание уже не могли помочь.
Мы продолжаем спор, начавшийся еще несколько месяцев назад.
– Так значит, рыжий. – Между нами стоит коробка с краской для волос. Я ничего не сказала, когда Мара бросила ходить на репетиции и принялась таскать сигареты из сумки своей матери, но сейчас надо высказаться, иначе будет слишком поздно. – Ты отдаешь себе отчет, что этот цвет вообще-то красный? – Я смотрю на модель, изображенную на коробке.
– Клюквенный, – уточняет подруга, вцепившись в коробку обеими руками и разглядывая картинку. – А может еще и коротко постричься, как она? Длинные волосы уже в печенках сидят. Они как приглашение: «киньте в меня жвачкой или чем-нибудь»!
И правда: сколько Мару помню, у нее всегда одна и та же прическа – длинные каштановые волосы до лопаток.
– А это обязательно делать сейчас? – Я пытаюсь поколебать ее решимость. – Может, подождешь всего три недели, и тогда будет уже лето. Если ничего не получится, ты успеешь…
– Нет, – решительно обрывает меня она. – Именно поэтому нужно сделать это сейчас. Не стану я терпеть это еще один год! Или три недели. И даже один день! – Мара почти кричит.
– Но что, если…
– Иди, хватит. Ты вроде пришла помогать.
– Я и помогаю. Просто… по-твоему, если покрасить волосы, что-то изменится?
– Да. Я изменюсь. – Подруга срывает крышку и достает содержимое коробки.
– Но почему именно сегодня? Что-то случилось? Кроме жвачки. – Я задаю вопрос, который сама хочу услышать от кого-нибудь уже несколько месяцев.
– А что еще должно случиться? Сколько лет я это терплю, изо дня в день – идиотские клички, жвачку в волосах, надпись «неудачница» на спине? Всему есть предел, – произносит Мара срывающимся голосом, пытаясь сдержать слезы.
– Понимаю. – Я действительно понимаю. И она понимает. Это надо сделать, и я знаю почему.
– Так давай. – И она протягивает мне ножницы.
И я, как полагается верной подруге, беру ножницы из ее рук.
– Ты же в курсе, что я не умею стричь? – замечаю я, а первые пряди волос уже падают на пол.
– Ничего, я тебе доверяю. – Мара закрывает глаза.
– Неправда, – смеюсь я.
Она улыбается.
– Можно вопрос? Только обещай не сердиться, – спрашиваю я.
Мара открывает глаза.
– Ведь это не из-за Камерона? Потому что если да, ты должна понравиться ему такой, какая есть. Если ты делаешь это, чтобы привлечь его внимание, чтобы показаться круче, чем на самом деле, это не…
Она меня останавливает.
– Нет, Иди, нет. – Мара спокойна и совсем не сердится. – Ты права, он мне нравится, – тихо объясняет она. – Но я не пытаюсь стать «крутой», как он. Я просто хочу быть собой. Такой, какая я на самом деле. Если понимаешь, о чем я, – она смеется.
Мне ни к чему объяснять – я отлично знаю, что она имеет в виду.
– Я все понимаю, Мара.
– Отлично. – И подруга снова закрывает глаза, как будто мои манипуляции с ее волосами – самая расслабляющая процедура на свете. Какое-то время мы обе молчим.
– А можно еще вопрос? – спрашиваю я, нарушив тишину.
– Да.
– Ты ведь не вернешься в оркестр?
– Нет.
– Я так и думала.
Она поворачивается и смотрит на меня.
– Извини, Иди. Просто это не мое. Теперь у меня другие интересы.
– Ничего. Я просто скучаю по своему партнеру. – Я пытаюсь отшутиться, но на самом деле мне очень грустно. – И наверняка меня посадят с той девчонкой, у которой подмышки воняют. И играет она невпопад. – Я начинаю смешивать краску.
Мара смеется.
– Прости. А ты просто задержи дыхание!
– Но я должна дышать, чтобы играть!
– Верно, – соглашается она с улыбкой.
Я намазываю ее волосы краской, разделяя их на участки. Стараюсь делать все как можно аккуратнее.
– А что это за другие интересы у тебя, если не секрет?
– Даже не знаю. Хочу в следующем году пойти на курсы живописи. Знаю, что ты сейчас скажешь, но это не из-за Камерона. Просто после того, как мы подружились, я поняла, что хочу попробовать что-то новое.
А я и не знала, что Мара интересуется живописью.
– Ммм… здорово. – Я говорю искренне. Меня, например, ничего больше не интересует.
– Ну, как я выгляжу? Круто? – спрашивает она, когда я заканчиваю. Подруга стоит перед зеркалом и бросает на себя соблазнительные взгляды.
Я смотрю на ее отражение.
– Ты стала совсем другой, – признаюсь я. Меня охватывает восхищение и зависть.
Мара подходит к окну и слегка приоткрывает его. Затем из ящика стола достает шкатулку со стразами, откуда вынимает сигареты и зажигалку и, пристально глядя на свое отражение, подносит сигарету к губам.
– Я реальная красотка, да? – спрашивает она. – Настоящая крутая стерва, – медленно выговаривает подруга и улыбается идеально ровными зубами.
– Хочешь быть стервой? – Я смеюсь.
– Не знаю. Возможно. Почему бы и нет? – Мара пожимает плечами. – Я ищу себя. Всем можно меняться, почему мне нельзя? – Под «всеми» она имеет в виду своих родителей, которые, передумав жить вместе, изменили и свою жизнь, и ее.
– Наверное, ты права. – У меня не получается ей возражать, ведь, если честно, мне тоже хочется измениться. Правда, я не знаю, какой хочу стать.
– Мне плевать, что обо мне подумают. Плавное, чтобы все поняли – я не собираюсь больше терпеть их издевательства! – Мара выпускает облако дыма. – Надоело, что все меня шпыняют и обращаются со мной как с полным дерьмом! А тебе разве нет?
Она переводит взгляд на меня. А я не могу лгать. Но и признать всю правду тоже не могу. Поэтому молчу. Я подхожу к ней и достаю сигарету из пачки. Зажимаю ее губами. Мара ничего не говорит, лишь хитро улыбается и подносит мне зажигалку. Я затягиваюсь и захожусь кашлем, когда отвратительный табачный дым проникает в легкие. Мы смеемся, я кашляю и ловлю воздух ртом.
– Вот гадость! – Я кашляю и давлюсь дымом. Но все равно затягиваюсь еще раз.
– Глубоко не вдыхай, – смеется Мара.
Я не вдыхаю и на этот раз не закашливаюсь. Мара смотрит на меня, и меня вдруг осеняет: может, у меня тоже получится измениться? Измениться так, чтобы не быть себе противной. Я снимаю очки, затягиваюсь и поворачиваюсь к Маре.
– Как думаешь, может, и мне перейти на линзы?
– Конечно! – Зажав сигарету губами, она тянется ко мне и убирает мои волосы назад. – Тебе пойдет, – шепелявит она с сигаретой в зубах.
– Правда? – спрашиваю я и не до конца понимаю, что мне пойдет. Если я начну убирать волосы? Или носить линзы? Или и то и другое?
– Ты была бы такой крутой штучкой, если бы перестала прятаться. Красоткой.
– Ты правда так считаешь?
– Да, Иди. Уверена.
Я снова улыбаюсь, чувствую действие никотина и представляю, как все будет. Сколько всего я смогу сделать.
Мы так долго ждали лета, а теперь оно пришло и проносится мимо. Я целыми днями думаю о том, что сказала Мара. Что я прячусь и если бы перестала прятаться, то стала бы настоящей красоткой. Все лето я только и думаю о том, как перестать прятаться, если ты привыкла заниматься этим всю жизнь. Кейлин на каникулы не приехал – записался на дополнительные летние курсы. Я решила, что так даже лучше. Нет Кейлина – нет и Кевина.
– Мам, – говорю я своим «голосом хорошей девочки», – я вот что хотела спросить…
– Угу? – бормочет она, не отрываясь от объявлений о распродажах. Она еще не выпила свой утренний кофе.
– Что тебе нужно и сколько это стоит? – в разговор вмешивается папа.
– Что ты хочешь? – Мама наконец поворачивается ко мне.
Я медленно снимаю очки.
– Мам, тебе не кажется, что без очков я буду симпатичнее?
– Ты и так симпатичная. – Она снова утыкается в газету. Видимо, мой подход не сработал.
– Через три недели начнутся занятия, и я подумала… вот Маре в том году подобрали линзы, и она… то есть.
– Не ходи вокруг да около, Минни-мышка, говори, в чем дело, – свободной от кофе рукой папа показывает, чтобы я не тянула.
– Ладно. Я вот что подумала – может, мне тоже перейти на линзы?
Родители обмениваются взглядом, видимо, означающим: ну почему она не оставит нас в покое?
– Они ненамного дороже очков, – добавляю я.
– Даже не знаю, Иди, – говорит мама и морщит нос. Ей не хочется меня разочаровывать – ведь я всегда была паинькой, с этим не поспоришь. Не считая того, что я теперь каждый день стреляю у Мары сигаретки и трачу на шмотки и косметику все деньги, которые мне дают на канцелярские принадлежности. В остальном я, как и раньше, паинька.
– Пожалуйста. Я вас очень прошу. В очках я похожа на ботанку. На неудачницу. На зануду из школьного оркестра!
– Но ты ведь играешь в оркестре, – с улыбкой замечает папа. Он, конечно же, ничего не понимает.
– Но я не хочу выглядеть занудой из оркестра.
– Кажется, я понимаю. – Папа закатывает глаза, а мама усмехается. Он снисходительно качает головой, как всегда, когда кто-то, по его мнению, ведет себя по- идиотски.
– Мам?
Она дает свой фирменный ответ на все вопросы:
– Посмотрим.
– Значит, нет? – уточняю я.
– Я же сказала – посмотрим, – сердито отвечает мама.
– Да, но это же значит нет? Это так несправедливо! Кейлину вы что угодно покупаете, а я прошу одну вещь, одну простую вещь, и вы сразу отказываете!
– Кейлину купили много всего, когда он уехал в колледж, – возражает папа, произнося «уехал в колледж» так, будто Кейлин уехал лечиться в лепрозорий. – Ему нужны были новые вещи. А линзы тебе не нужны. Ты хочешь их носить, но это не предмет первой необходимости.
– Неправда! Мне они нужны! – Я вот-вот расплачусь. – И чтобы вы знали, – срывающимся голосом продолжаю я, – даже если вы не купите мне линзы, очки я больше носить не буду! – Швырнув очки на стол, я убегаю к себе.
– Вот надо было прямо с утра испортить всем настроение, – говорит мама, прежде чем я хлопаю дверью.
– Господи… истеричка… мы ее избаловали, – доносятся до меня обрывки папиных фраз.
Избаловали? Меня избаловали? Да я в жизни у них ничего не просила! Я не просила даже их внимания. Ну все. Это последняя капля! Я открываю дверь, возвращаюсь на кухню и встаю, вцепившись в стол обеими руками. Мне все равно, какие слова сейчас вылетят у меня изо рта: в кои-то веки у меня нет плана.
– Ненавижу вас обоих! – рычу я сквозь зубы. – И мне жаль, что я не Кейлин! И не Кевин! Простите, что теперь вынуждены довольствоваться моей компанией! Но и мне, знаете ли, деваться некуда! – Слова слетают с языка; они все громче и громче.
Родители ошарашены. Они в шоке. Я же никогда в жизни даже не посмотрела на них сердито.
Мама роняет газету на стол, лишившись дара речи.
– Да как ты смеешь разговаривать с нами в таком тоне! Чтобы я подобного больше не слышал! – Папа встает и тычет пальцем мне в лицо. – Поняла? Иди в свою комнату!
– Нет! – выкрикиваю я во всю глотку. Голосовые связки тут же начинают болеть – я еще никогда не кричала так громко.
– Сейчас же! – приказывает он и делает шаг мне навстречу.
Я в гневе убегаю, топая так, будто к ногам привязаны кирпичи. Как можно сильнее хлопнув дверью, прислоняюсь к ней ухом и слушаю. Грудь лихорадочно вздымается.
– Боже, Коннер, – тихо, почти шепотом произносит мама, – нужно что-то делать. Это безумие какое-то. Что нам делать?
– Ванесса, это все гормоны. Она же подросток. Все они одинаковые. Мы в ее возрасте вели себя так же. – Папа пытается ее успокоить.
– Я никогда не говорила родителям, что ненавижу их, – возражает мама.
– Да брось. Наверняка говорила. И я говорил. И Кейлин – неужели не помнишь? Но это же просто сгоряча.
А вот и нет. Я не сгоряча, я правда их ненавижу. Ну, может быть, чуть-чуть. Потому что позволила им помыкать собой, как и всем остальным. Из-за них я стала той, кто не может постоять за себя, из-за них я не чувствую себя хозяйкой своей жизни и своего тела. Я делаю все, что мне велят. Почему они не научили меня защищаться?
Хотя они не знают, что случилось, что он сделал со мной, они помогли этому случиться. В некотором смысле дозволили это. Они разрешили ему находиться в нашем доме и заставили меня поверить, что кто угодно, только не я сама, знает, что для меня лучше. Вот за что я ненавижу их. И Кейлина. А Кейлина еще и за то, что он больше предан Кевину, чем мне. Я это знаю. Все знают. И Кевин особенно.
А Мара? Вот что она за подруга, раз не выудила из меня, что со мной происходит? Почему после стольких лет нашей дружбы я не могу обо всем ей рассказать? Почему мне кажется, что даже она мне не поверит, а если и поверит, то решит, что я сама виновата? Почему, когда мы вместе, я иногда чувствую себя самым одиноким человеком в мире? Почему мне порой кажется, что нет никого, кто понимал бы меня хоть самую малость, хоть чуть?
Почему мне кажется, что… боже, как неприятно это признавать – что единственный человек во всем свете, который действительно знает меня, понимает, какая я на самом деле, это Кевин? Это же ненормально. Совсем ненормально. За такие мысли меня в психушку нужно запереть. Но ведь это так – он один знает правду. Не только правду о том, что случилось, но и правду обо мне, о том, что я из себя представляю. Из какого я теста. И это дает ему власть надо всем в этом мире.
Но больше всего я ненавижу себя. Действия или бездействие окружающих – это одно, но я сама позволила им так с собой обращаться. Это я лгунья, трусиха, которая не может перестать притворяться, потому что боится.
Линзы – это все ерунда. Кларнет, клуб защитников окружающей среды, будущие бизнес-лидеры Америки, французский клуб, обеденный книжный клуб, клуб любителей физики, участие в школьном ежегоднике – все то, чем я больше не хочу заниматься, что мысленно вычеркнула из списка занятий, в которых хочу участвовать, тоже неважно. На кону моя жизнь, мое «я», мой здравый смысл. Вот что поставлено на карту.
Позже вечером я выхожу из комнаты и делаю над собой усилие, чтобы не начать перед ними извиняться. Ведь мне так этого хочется, я, как всегда, мечтаю заслужить их одобрение. Но я должна научиться постоять за себя. И это начнется здесь, потому что здесь меня лишили этой способности.
На следующей неделе мне покупают линзы. Первая маленькая победа в битве за возвращение контроля над своей жизнью. Прощай, Мышка Минни. Прощай, притворство. Прощайте, детские игры.
Часть вторая
Старшая школа. Год второй
Как это, оказывается, легко – полностью преобразиться. Я ношу линзы. У меня новая одежда, выбранная без маминой помощи. Я наконец-то поняла, что делать с волосами – после четырнадцати лет растрепанных кудрей и ободков. Отрастила челку, прекратив то отрезать ее, то закалывать, как делала это много лет. Проколола уши в торговом центре, когда мы ходили за покупками к новому учебному году, и вставила маленькие сережки с драгоценными камнями и еле заметным деликатным блеском. Мара первой проколола вторые дырки, чтобы я не боялась.
Я стала краситься, но чуть-чуть. Немного. Блеск, тушь для ресниц. Я выгляжу не вульгарно, а довольно мило. Обычно. В нормальных модных джинсах, которые на мне отлично сидят. В простой футболке и кардигане, не скрывающем округлостей фигуры, появившихся у меня в это лето. Теперь я похожа на человека, способного принимать самостоятельные решения, и больше не похожа на ребенка. Я выгляжу как обычная десятиклассница. Как та, кому больше не надо прятаться.
Я надеваю новые сандалии на босу ногу и выхожу из дома.
– Боже мой! – восклицает мама и хватает меня за руку уже на пороге. – Какая же ты стала красавица, просто не могу поверить, – она держит меня за плечи, вытянув руки.
– Не можешь?
– Нет! Что-то в тебе изменилось. Ты стала такой… уверенной. – Она оглядывает меня с улыбкой. – Удачи в первый учебный день!
Мара должна приехать с Камероном: к концу лета они снова начали вместе тусоваться. Жду ее на ступеньках школы. Люди проходят мимо и смотрят на меня. Это непривычно. Раньше я всегда была невидимкой. И на меня никогда не смотрели как на обычного человека. В качестве эксперимента тестирую на незнакомой девчонке свою новую улыбку. Та не только улыбается в ответ, но и говорит «привет».
Вижу еще одну девочку, которая поднимается по лестнице одна, и уже собираюсь протестировать и на ней свою улыбку, но вздрагиваю и останавливаюсь. Она смотрит на меня в упор, темные, почти черные глаза буравят меня, теплая, золотистая кожа загорела, утреннее солнце играет в черных волосах.
– Аманда, привет, – говорю я, ошарашенная этой встречей. Ее присутствие оставляет тяжелое и горячее чувство в животе – накатывают воспоминания прошлого, память о том, как мы вместе росли, о ней и Кевине, о Кевине, Кевине, Кевине.
Стоп, приказываю я себе.
Совсем остановиться не получается, но мысли замедляются, и я снова пытаюсь улыбнуться. Ведь все это в прошлом. Мне больше не нужно думать об этом никогда. И Аманда тут ни при чем.
– Забыла, что с этого года ты будешь учиться с нами.
Она подходит ближе – так близко, что мне хочется пятиться. А потом тихо, но решительно произносит:
– Ты не должна разговаривать со мной.
– Да нет же, я хочу…
– Никогда. – Она даже не дает мне договорить.
– Я не… я не понимаю.
Она качает головой, словно я не замечаю чего-то, что у меня перед носом, затем холодно улыбается и проходит мимо. Я поворачиваюсь и смотрю ей вслед, не веря своим глазам. Но не успеваю начать переживать, так как в этот же момент вижу Мару.
– Привет, подружка! – кричит она. Камерон идет вслед за ней. Она целует меня в щеку и шепчет на ухо: – Выглядишь по-тряс-но. Правда.
– Привет, Иди, – бросает Камерон, но смотрит куда-то мимо меня.
– Привет, – бормочу я в ответ.
Мара хмурится, но она уже привыкла. Мы с Камероном никогда не будем друзьями.
– Ну что, готова? – Она вся сияет от волнения. Короткие клюквенно-красные волосы идеально оттеняют ее черты.
Я делаю глубокий вдох. Выдох. И киваю.
– Так сделаем это, – произносит она и берет меня под руку.
После общего собрания у нас тригонометрия, и мне уже хочется кричать. Потом биология. Стивен Райнхайзер в моей группе. Чувствую на себе его взгляд – он смотрит на меня через стекла своих очков. У него новая стрижка, новая одежда, он старается изо всех сил, выгибает шею, словно умоляя меня взглянуть на него, когда придет время выбирать партнеров для лабораторной. Я же быстро поворачиваюсь к девчонке, что сидит рядом, и улыбаюсь, как бы говоря: смотри, я дружелюбная, нормальная и неглупая – я стану отличным напарником! Она улыбается. Мы обмениваемся кивками – мол, договорились. Еще не хватало в этом году взваливать на себя очередной доклад на пару со Стивеном Райнхайзером. Меньше всего в моей новой жизни мне нужен Стивен Райнхайзер. Сразу после звонка срываюсь с места, потому что знаю: ему не терпится поздороваться со мной и расспросить, как я провела лето.
Я выхожу в коридор и спешу в свою новую группу самостоятельных занятий. Раньше я никогда не ходила на самостоятельные занятия: у меня был оркестр. Уроки, практика, репетиции. И никакого свободного времени. Шагая по коридору, я улыбаюсь незнакомым людям, и почти все улыбаются в ответ. Я даже замечаю, как кое-кто из парней улыбается мне первым. Нет, в этом году мне определенно не нужен балласт в виде Стивена Райнхайзера.
Я парю как на крыльях, и тут слышу, как кто-то зовет меня по имени. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Это мистер Краузе, дирижер школьного оркестра. Я возвращаюсь с небес на землю.
– Иди, как хорошо, что я тебя встретил. Я удивился, не увидев твоего имени в списке музыкантов в этом году. Что случилось? – спрашивает он и выглядит почти обиженным, что я его бросила.
– Да, это… я просто… – Я пытаюсь подобрать слова. – Я уже давно играю в оркестре. А в этом году решила попробовать что-нибудь новенькое. Расширить круг интересов, – отвечаю я. Но он по-прежнему смотрит на меня, как будто не понимает. Тогда я тестирую на нем свою новую улыбку. Неожиданно его лицо смягчается.
Педагог кивает.
– Что ж, тебя можно понять. – В тот момент звонит второй звонок. Я открываю рот, чтобы сказать, что опаздываю, но он меня опережает. – Не волнуйся, я подпишу твой пропуск. – Он ставит свою подпись на мой школьный пропуск и говорит: – Нам будет тебя не хватать. Если захочешь вернуться – мы всегда рады.
– Спасибо, мистер Краузе. – Я снова улыбаюсь.
Он улыбается в ответ.
Так вот как, значит, в мире все устроено! Поверить не могу, что поняла это только сейчас. По пути в класс думаю о том, догадываются ли об этом другие. Все очень просто. Нужно просто вести себя так, будто ты нормальная и с тобой все в порядке! И окружающие верят тебе и воспринимают тебя такой.
С опозданием захожу в новый класс. Ученики тихо переговариваются. Это хорошо. Никогда не могла учиться в полной тишине. Я подхожу к столу учителя и отдаю свой пропуск с отмеченным опозданием.
Потом оглядываю комнату в поисках свободного места и иду между рядами парт. И тут вижу того самого парня в куртке с номером двенадцать. Он сидит на задней парте в компании парней в таких же спортивных куртках. Больше свободных мест нет. Я начинаю паниковать; на меня смотрит все больше глаз. Что, если они увидят под новой одеждой, прической, макияжем и фигурой, что я все-таки не совсем нормальная, что со мной не все в порядке? Перехожу в следующий ряд, и тут за спиной раздается голос:
– Вот свободное место.
Я оборачиваюсь. Это номер двенадцать. Он убирает стопку книг со стола, освобождая место рядом, и смотрит на меня. А я ненароком оглядываюсь, проверяя, действительно ли он обращается ко мне. Это тот самый парень, что в прошлом году бежал не разбирая дороги и врезался в меня. Мог бы нанести мне серьезные увечья, между прочим. А сейчас он показывает на меня и с лукавой усмешкой на губах шепчет: «да, ты».
Я медленно подхожу к нему, все еще подозревая, что это дурной розыгрыш с целью заманить меня на неизведанную территорию и унизить – например, закидать бумажными шариками. Я осторожно сажусь, стараясь не издавать ни звука; достаю блокнот, ручку и ежедневник. Открыв ежедневник на сегодняшнем числе, записываю: «Улыбайся».
– Кхм-кхм, – двенадцатый номер громко откашливается.
Я обвожу свое слово раз за разом, окружаю буквы узорами и завитушками, пока их становится почти не видно. Сначала думаю достать домашнюю работу по тригонометрии, но это лишь меня расстроит, а я в кои-то веки хорошо себя чувствую. Почти нормально.
– Кхм, – снова покашливает двенадцатый.
Я отворачиваюсь от него.
– Кхм, – не унимается он. – Кхм! – Тогда я смотрю на него – вдруг ему плохо, он подавился или еще что? Но парень смотрит на меня и улыбается.
– О. – Я больше не знаю, что сказать. – Что? – шепотом спрашиваю я. Может, он что-то сказал, а я не расслышала?
– Что? – повторяет он.
– Ммм… ты что-то сказал?
– Нет.
– А. Ну ладно. – Я возвращаюсь к своим рисункам.
– Я ничего не говорил, – шепчет он.
Я смотрю на него, а он наклоняется ко мне. Я тоже придвигаюсь ближе и стараюсь как можно внимательнее слушать. Тогда-то я и замечаю его глаза… такие карие и такие глубокие, что хочется просто в них утонуть.
– Что? – еще раз спрашиваю я.
Парень громко смеется. Его друзья поворачиваются и смотрят на меня, а потом возвращаются к своим делам.
– Я ничего не говорил. Но пытался привлечь твое внимание.
– О, – запинаюсь я, – а зачем?
– Не знаю, – он пожимает плечами. – Просто поздороваться хотел.
– О. Ну привет? – Это звучит как вопрос, ведь я растеряна и не понимаю, что происходит.
– Привет, – снова смеется незнакомец.
Я смотрю на страницу своего ежедневника. Слово «улыбайся» подмигивает мне сквозь завитушки. Я поднимаю взгляд и одариваю двенадцатый номер улыбкой, которая до сих пор меня еще не подводила. Он придвигается ко мне вместе с партой; та скрипит, снова привлекая внимание его друзей.
– Так ты новенькая? – шепотом спрашивает он.
– Новенькая? – повторяю я.
– Первый год у нас?
– Нет.
– Серьезно?
Я киваю.
– О. Хм, ясно. – Парень прищуривается и слегка склоняет голову набок, словно не верит мне.
Тогда-то я и понимаю, что он не имеет ни малейшего понятия о том, кто я такая. Парень не знает, что я и есть та самая девчонка, в которую он врезался в прошлом году. Не помнит, как схватил меня за руку и спросил, не ушиблась ли я. Он вообще не помнит обо мне прежней. И меня почему-то это радует. Я снова улыбаюсь.
Он тоже улыбается.
– А как тебя зовут?
– И… Иден. – Чуть не отвечаю «Иди», но вовремя спохватываюсь. – Иден, – повторяю я более отчетливо. С этим парнем я могу быть кем угодно. Это новая я, другой он не знает.
– Иден? – переспрашивает он, и мне вдруг кажется, что у меня лучшее в мире имя.
– Да, – с улыбкой отвечаю я и начинаю вспоминать, что мне о нем известно. Всякие мелочи, разрозненные факты. Например, я знаю, как его зовут и что он учится в выпускном классе. Он звезда баскетбольной команды и раньше встречался с несколькими чирлидершами. Он ученик-спортсмен – вот что сразу приходит на ум. Естественно, я знаю, кто он такой; его невозможно не знать. Я слышала его имя в утренних новостях по школьному радио: именно он привел команду баскетболистов к победе, набрал столько-то очков во вчерашнем четвертьфинальном матче против команды такой-то и так далее, и тому подобное. Когда я слышу его имя, в голове рождается определенный образ. Вот только сидеть с ним рядом – это совсем другое.
Парень смотрит мне в глаза. Кажется, я пялюсь на него. Отвожу взгляд и думаю о шоколаде. Вот на что похожи его глаза. Снова смотрю на него. В его глаза цвета темного шоколада. И понимаю, что разрозненные факты и мелкие детали ничего не значат, когда сидишь к нему так близко. Когда он так на тебя смотрит.
– Джош, – называет он свое имя, а потом делает что-то… что-то невероятное. Он тянется через разделяющий нас проход и протягивает мне руку. Это кажется немного глупым, но я тоже тянусь и пожимаю ему руку. Кожа у него теплая, как его голос, глаза и смех. Мы держимся за руки слишком долго, но парень улыбается, как будто в этом нет ничего странного.
И тут звенит звонок. Я роняю его руку и, вздрогнув, возвращаюсь в мир, где есть что-то еще, кроме его карих глаз. Я быстро собираю вещи, чтобы убраться оттуда поскорее. Ведь я совсем не понимаю, что только что произошло. Что вообще происходит. Мне страшно, я взволнована, я не знаю, бояться ли мне или радоваться. Не осмеливаясь обернуться и взглянуть на него, я спешу выйти из класса.
