Kitabı oku: «Нити магии», sayfa 5

Глава восьмая

Мои кошмары – призраки давно ушедшего прошлого, которые всколыхнул мой приезд сюда.

– Это не похоже на него – заставлять нас ждать, – говорит моя сестра. Она отпускает занавеску на кухонном окне, и та распрямляется.

Ингрид тринадцать, мне – шесть, и наш отец опаздывает с работы. Южная шахта Вестергардов, где он работает, находится в трех четвертях часа пути от нашего дома, и он всегда возвращается вовремя, чтобы помыться перед ужином и переодеться, так как приходит весь в известняковой пыли. Он насвистывает, смывая пыль с усов, даже если вода настолько холодная, что в ней плавают кусочки льда.

Я жду, болтая ногами и завязывая узелки на посудном полотенце. Ингрид точно так же завязывает и развязывает узлы на своем носовом платке, потом принимается тереть деревянный стол с таким рвением, что руки у нее краснеют. Она случайно расплескивает воду на ржаной хлеб, и он расползается мокрой массой. Сестра продолжает выглядывать в окно. И наконец мы слышим это – перезвон колокольчиков на сбруе его лошади. Мы бросаемся к окну, и стекло запотевает от нашего дыхания.

Ингрид издает сдавленный звук, когда видит черную униформу с золотыми кисточками. Стук в нашу дверь звучит, словно хруст ветки, ломающейся под весом снега.

Мужчина в черном протягивает конверт, запечатанный круглой темной печатью Вестергардов: молот и кирка. Тонкие пальцы Ингрид дрожат так сильно, что она с трудом вскрывает послание.

Мужчина ждет, пока она читает письмо, потом склоняет увенчанную шляпой голову и официальным тоном произносит:

– Мне очень жаль, барышня. Я должен задать вам несколько вопросов. Вам и вашей сестре.

– Пожалуйста, не сегодня, – сдавленным голосом просит Ингрид. – Вам лучше сделать это потом.

Дверь закрывается за ним с громким стуком, но еще ужаснее звучит щелканье замка, когда Ингрид запирает его. Потому что в этот момент я точно понимаю, что случилось.

Больше папа не войдет в эту дверь. Он никогда не придет домой.

Я начинаю плакать еще до того, как она поворачивается, чтобы прочесть письмо мне вслух. Я рыдаю и бью ее кулаками, когда она произносит эти слова.

«Несчастный случай в шахте…»

«Обвал…»

«Погребен под завалами…»

Мы вместе сидим в кухне еще долгое время после того, как наступает темнота и огонь в очаге угасает. Но Ингрид продолжает сжимать в руках письмо, не выпуская его.

– Что нам делать? – спрашиваю я, а потом, устав от плача, опускаю голову на чистый деревянный стол. Мое дыхание замедляется. Наверное, она думает, что я уснула.

– Несчастный случай, – говорит она, словно бы про себя.

Я открываю глаза и вижу, как она крепче сжимает письмо, сминая его в тонких пальцах. Чернила, которыми написаны ужасные слова, размазываются по ее коже. Она моргает один раз, другой, и ее синие глаза затуманиваются.

Ее сжатые кулаки похожи на раковины моллюсков, пока магия пульсирует в ее крови.

Неожиданно чьи-то пальцы сжимают мое плечо.

– Марит, с тобой все в порядке?

Я открываю глаза и вижу Лильян, которая стоит на коленях возле моей кровати и трясет меня за плечо.

– Ты… плакала, – негромко поясняет она.

– Все в порядке, – отвечаю ей и, плотно закутавшись в одеяло, с неистово бьющимся сердцем отворачиваясь к стене. – Извини, – неловко выговариваю я.

В окно льется яркий утренний свет, а из кухни поднимается запах кофе; он такой теплый и густой, что я сразу же чувствую голод. Но по мере того, как кошмар бледнеет и выцветает, я плотнее заворачиваюсь в одеяло, совершенно не желая вставать и браниться с Дорит и Броком за остатки завтрака. Лильян, сощурившись, смотрит на меня некоторое время, словно желает удостовериться, что со мной действительно все в порядке, а потом выходит из комнаты и со щелчком прикрывает за собой дверь.

Я встаю, умываюсь и переодеваюсь в форменное платье, и тут в дверях снова возникает Лильян. Она ставит что-то на мой прикроватный столик: исходящую па́ром чашку с кофе и узелок из салфетки, в котором обнаруживается один-единственный свежевыпеченный ежевичный скон⁴.

– Без стекла, песка и волос, – объявляет она.

– Спасибо, – отвечаю я, и тепло, окрашенное удивлением, разливается в моей груди.

– Просто сделай так, чтобы Нина не узнала, – предупреждает Лильян. – В случае чего, съешь салфетку.

Я застенчиво улыбаюсь ей и откусываю первый кусочек скона. Ежевика все еще теплая.

Внизу Нина придирчиво осматривает мой накрахмаленный передник и чепец, а потом вручает мне ключ от моей рабочей комнаты и дает указания, как найти госпожу Вестергард в ее покоях. Мои шаги эхом отдаются в огромных залах главного здания, и комнаты словно бы бесконечно перетекают одна в другую. Коридоры ведут в разных направлениях, где одни залиты светом, а другие окутаны темнотой. Полы напоминают мне деревянное кружево, дубовые панели различного оттенка словно составляют затейливую мозаику, а позолоченные подсвечники как будто растут из расписанных узорами стен.

Мое сердце радуется мысли о том, что сейчас я увижу Еву.

Хелена Вестергард сидит перед туалетным столиком, а Лильян зачесывает ее волосы в высокую прическу. Покрывала и портьеры в комнате Хелены сделаны из тяжелой узорчатой парчи, расшитой серебряными и голубыми нитями. В дальнем углу стоит массивная каменная печь от пола до потолка, выложенная белыми плитками с рисунком из изящных синих цветов, и из-за ее сверкающей бронзовой дверцы волнами струится тепло, создавая уют.

– Марит, ты устроилась на новом месте?

Я ловлю свое отражение в зеркале: кошмар оставил у меня под глазами темные круги. В памяти тут же отчетливо всплывает восковая печать Вестергардов на том ужасном письме.

– Да, госпожа Вестергард.

– Хорошо. У меня есть для тебя работа, и ее нужно сделать быстро. Мне и Еве нужны несколько новых платьев. – Ее серьги покачиваются в зеркальном отражении, словно капли воды, которая стекла с мочек ее ушей и застыла. – Лильян отнесла в твою рабочую комнату мерки и рисунки.

– Я приступлю сейчас же, – отвечаю я.

– Дядя Евы, Филипп – брат моего покойного мужа – приедет к нам на Мортенсафтен, – продолжает Хелена. Лильян зачесывает наверх очередную прядь, открывая гибкую шею Хелены. – К этому времени мне понадобятся первые два платья.

Мортенсафтен – праздничный ужин, который устраивают вечером накануне Дня святого Мартина в честь окончания жатвы. Завтра. В ушах раздается слабый звук, похожий на звон разбитого стекла. Она требует сшить два платья за один день – посредством магии.

Хелена смотрит на меня через отражение в зеркале.

– С этим будут какие-либо проблемы?

– Никаких, госпожа, – отвечаю ровным тоном и молча делаю два шага назад. Как только за мной закрывается дверь, я прислоняюсь к стене. Страх, словно острые иглы, пронзает мою грудь.

Дверь напротив приоткрыта совсем чуть-чуть, но мне этого достаточно, чтобы заметить маленькую смуглую ступню, выглядывающую из-под одеяла. Правая нога Евы, которую она всегда высовывала во сне.

«Ты спишь, словно медуза», – как-то раз проворчала я, когда она в очередной раз ночевала вместе со мной. Ева зевнула и поджала руки и ноги, свернувшись в клубок и подобрав их под себя.

«Теперь я улитка», – хихикнула она, а потом изобразила храп, громкий, противный и совсем не похожий на настоящий.

«Хр-р-р, хр-р-р, хр-р-р», – храпела она, и это было так ужасно, что я начала смеяться и не могла остановиться даже тогда, когда Сара пригрозила побить меня черенком от метлы.

Стоя перед дверью Евы, мне ужасно хочется войти и забраться вместе с ней в кровать, как когда-то. Но это совершенно неуместно теперь, когда она Вестергард, а я – просто служанка. Так что вместо этого я спешу в свою маленькую рабочую комнату, расположенную где-то в укромном уголке на третьем этаже флигеля прислуги. Увидев рисунки платьев, приколотые к пробковой доске, я недоверчиво хмыкаю. Вышивка, кружева, пуговицы, бисер – без магии на каждое платье мне понадобилась бы по меньшей мере неделя работы, даже трудись я день и ночь.

Отыскиваю пару бритвенно-острых серебряных ножниц и задумчиво провожу пальцами по отрезам роскошного шелка и плотной парчи, обнаружившихся в шкафу. Я снова размышляю о том, что видела вчера вечером в кухне для слуг: как магия буквально гудела вокруг них, и при этом они выглядели совершенно довольными. Как странно, что все они хотят остаться здесь!

Взяв в зубы несколько булавок, я драпирую на манекене ткань, мысленно намечая очертания будущего корсажа, и продолжаю раздумывать. Наверное, та же самая ситуация у людей, работающих в шахтах. Никто не заставляет их это делать, точно так же, как никто не заставлял меня принять эту работу. «Но разве правильно предлагать людям работать ради твоей выгоды, если это подвергает их такой опасности? – думаю я, втыкая булавки в мягкое тело манекена. – Или я не права в том, что столько лет держу обиду на Вестергардов?»

Быть может, потому что легче винить их, чем моего отца за то, что он сделал такой выбор?

Я стою перед платьем, наколотым на манекен, словно перед противником, и скриплю зубами, чувствуя знакомое напряжение в челюсти. Если буду слишком много думать об использовании магии, то уговорю себя не делать этого. Поэтому я не позволяю своему страху усиливаться и вместо этого представляю, будто подхожу к краю причала и всматриваюсь в темные волны внизу.

Потом собираюсь с силами и просто ныряю.

В тот же миг в моих конечностях зарождается покалывающий холодок, и меня неизменно потрясает, как приятно это ощущается: как будто я делаю именно то, ради чего создана. Но потом страх заглушает любое удовольствие от занятия магией. Быть может, несмотря на то что я годами обращалась со своей магией невероятно осторожно, слабые отголоски Фирна уже прорастают во мне прямо сейчас кристаллическими полосками инея… Вдруг перед моим взором отчетливо предстает образ Ингрид, и все остальное исчезает. Я помню, как выглядели ее ступни – жесткие и синеватые, – когда Фирн захватил ее тело и кремировщик пришел, чтобы забрать труп.

«Думай о радостных днях Ингрид», – приказываю себе. Я воображаю ее в утро Масленицы, когда она притворялась, будто хлещет отца церемониальной ветвью, которую мы сделали из березовых веточек, перьев и пустых яичных скорлупок. Отец взревел, когда я стукнула его этой ветвью по голове, чтобы поднять с постели. После этого он поставил ее в вазу на кухонном столе, словно это был прекрасный букет, а не пучок бурых корявых веточек. В тот вечер меня назначили Королевой кошек. Я макала ветвь в деревянный бочонок и дождем разбрызгивала сахарный сироп. Но приготовила его для меня Ингрид. Она заранее проделала всю тяжелую работу, так что мне оставалось только махнуть пучком веток и получить вознаграждение.

До меня неожиданно доходит, что сейчас я старше, чем была она в момент своей смерти.

Я работаю весь день, пока не заходит солнце; платье Евы усеивают бисерные узоры, похожие на изящные завитки дыма. Невозможно представить, какой вред могло причинить мне такое количество магии. Но отражение в зеркале показывает, что щеки у меня раскраснелись, а лицо выражает радость. Я чувствую себя живой. Кожу покалывает изнутри и снаружи. Жизнь – это лезвие, которое тускнеет и тупится, если с чрезмерной беспечностью или чрезмерной осторожностью относиться к тому, что несет тебе каждый день. Но сегодня я не проявляла ни того ни другого, и моя реальность наполнена живым пульсом, и каждый сделанный мною вдох ощущается с особой остротой.

Я удостоверяюсь, что заперла за собой дверь рабочей комнаты: не хочу давать Броку шансов испортить платья, прежде чем благополучно передам их Хелене и Еве.

Когда вхожу в свою комнату, вижу на подушке сложенную записку.

– Это от дочери Хелены… тебе, – произносит Лильян. Она смотрит на меня, приподняв брови, и разглаживает складки на своем форменном платье, прежде чем отложить его прочь. Ее незаданный вопрос повисает в воздухе между нами.

– Вот как? – переспрашиваю я и поворачиваюсь к ней спиной, прежде чем развернуть бумагу. К чести Лильян, по письму не похоже, чтобы кто-то совал в него нос. Я вижу знакомый неровный почерк Евы: средняя палочка буквы «ш» поднимается выше, чем две боковые.

Мара, я пыталась тебя найти. Ты где? Заблудилась в коридорах? Тебя съел драуг? Ты куда-то забилась и нанюхалась шерсти (ха-ха)? Или ты еще спишь (хи-хи)?

Я хотела приберечь для тебя плетенку с миндальной начинкой, которую ты любишь, но эта ужасная Нина не позволила мне вынести ее из кухни. Поэтому я ее съела (плетенку, не Нину).

Приходи навестить меня поскорее.

С любовью от Евы и Вуббинса

Я чувствую, как в груди у меня разгорается тепло, а потом осознаю, что Лильян все еще смотрит на меня. Вспоминаю разоблачительные замечания Брока вчера вечером – о том, что Алекс Вестергард, возможно, был убит, что Ева может оказаться пешкой в чьей-то игре – и гадаю, как быстро смолкли бы подобные разговоры, если бы другие слуги узнали о моей дружбе с Евой. Быть может, мне нужно хранить эту тайну и в то же время держать ушки на макушке.

– Просто указания насчет платьев, – лгу я. – Ты знаешь, что Филипп Вестергард приезжает завтра на праздничный ужин?

Это грубая попытка сменить тему разговора, но Лильян клюет на наживку.

– Мортенсафтенский гусь, которого готовит Дорит, просто тает во рту, словно масло, – сообщает она. – Как будто действительно ешь что-то волшебное.

Я достаю сборник сказок Андерсена и прячу записку Евы между страниц вместе с письмом отца, а потом закатываю рукава, чтоб осмотреть свои запястья.

Со вздохом облегчения вижу, что кожа чистая и белая, без малейших признаков Фирна.

Но я иду по канату, который рвется у меня под ногами, волокно за волокном, и с невозможными поручениями Хелены, с ее домом, полным слуг, буквально сочащихся магией, так будет продолжаться и впредь. Рано или поздно Ева обнаружит, что я годами лгала ей.

«Нельзя рисковать тем, что она узнает правду обо мне от кого-то еще», – думаю я, расправляя рукава своего платья.

Поэтому сегодня вечером я сама расскажу ей все.

Глава девятая

В тот вечер я дожидаюсь, пока дыхание Лильян сделается ровным, а в окно проникнет лунный свет, похожий на белые стеклянные нити, и после этого выскальзываю из комнаты, держа под мышкой новое платье Евы. Я не осмеливаюсь зажечь свечу, поэтому спускаюсь по лестнице на ощупь, вздрагивая от каждого скрипа ступеней. В коридоре, ведущем в главное здание, темно и холодно, как в могиле, и я одной рукой придерживаюсь за стену, а другую подношу ко рту и прикусываю костяшки пальцев, борясь с глупыми детскими страхами перед призраками и ожившими мертвецами. Или перед Броком, который, как мне кажется, хуже тех и других.

Дойдя до конца коридора, я несколько секунд прислушиваюсь, а потом начинаю медленно взбираться на третий этаж, сама не веря, что иду на такой риск, ведь меня могут уволить, но лишь крепче прижимаю к груди Евино платье, когда крадусь на цыпочках мимо спальни Хелены. Я тихонько, как только могу, отбиваю по двери Евиной комнаты условный ритм из пяти ударов, который мы использовали еще в «Мельнице», чтобы дать друг другу знать, что нам нужно поговорить. Ева поймет, что это я. Она открывает дверь; на ней ночная рубашка, волосы намазаны маслом и убраны под чепец, а на лице расплывается ослепительная улыбка.

– Что ты здесь делаешь? – шепчет она и втаскивает меня в комнату.

Мой желудок слегка сжимается.

– Я принесла твое платье.

Она подносит его к окну, так, чтобы на него падал лунный свет, и бисер переливается, словно жидкое серебро. Ева наклоняет платье то в одну сторону, то в другую, дивясь застежкам на корсете и фестончатому вырезу ворота.

– Ты сделала это за один день? – удивляется она, и я слышу в ее голосе первые нотки подозрения. – Как, Марит?

Это мой шанс. Я не ждала его так скоро и потому колеблюсь, глядя в ее глубокие карие глаза. Как сказать той, кого ты любишь, что скрывала от нее часть себя всю ее жизнь? Я встряхиваю платье и показываю краешек нижней юбки, куда в «Мельнице» пришивала к нашей одежде потайные карманы, чтобы можно было прятать туда рисунки, конфеты, перья и камушки – скрывать их от Несс и старших девочек.

– В-вот, Ева, послушай, – выдавливаю я, стараясь купить себе немного времени. – Если буду тебе нужна, просто притворись, будто какое-то из твоих платьев требуется починить, и сунь для меня записку в этот кармашек, – просовываю в кармашек палец, чтобы показать ей. – Видишь? Так же, как в прежние времена. Ты помнишь азбуку Морзе, которой я тебя учила?

Меня азбуке Морзе обучил отец. Как-то раз я заглянула ему через плечо и спросила, что за точки и черточки он разглядывает, и он терпеливо показывал мне, как с их помощью можно записать мое имя. В итоге это стало игрой, нашим способом общения: мы оставляли друг другу короткие сообщения на пыли, скопившейся на подоконнике, или на инее, покрывавшем оконное стекло. А потом, после смерти отца, я передала Еве то, чему он меня научил.

– Зачем мне оставлять для тебя секретные послания? – смеется Ева и тоже сует пальцы в кармашек. – Я спрячу здесь кусочек торта Дорит, чтобы ты тоже могла его попробовать.

– Видишь ли, – осторожно говорю я, – теперь все по-другому, Ева.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает она, укладывая платье на крышку своего сундука.

– Наш статус изменился. Вероятно, с твоей стороны будет не очень правильно… так открыто приятельствовать с прислугой. – Я делаю паузу. – Со мной.

Ее глаза озаряются пониманием:

– Я не стыжусь дружбы с тобой, Марит.

– Знаю. Но так будет лучше. Это все равно что игра, – беспечно говорю я с улыбкой и беру ее за руку. – Посылай мне записки, а я буду писать тебе в ответ.

Выпустив Евину руку, я разглядываю обстановку ее комнаты; стены уже расписаны розовыми розами и изображениями балерин. Невероятно, но некоторые из этих балерин даже похожи на Еву. Я любуюсь ими в лунном свете, и мое сердце сжимается.

Сказать правду сейчас – значит, признаться в двух очень важных вещах: во-первых, что я столько лет лгала ей, а во-вторых, что я каждый день, проведенный в имении Вестергардов, рискую умереть от Фирна. И то, и другое разозлит и огорчит Еву.

Зная, насколько она своевольна и умна, предполагаю, что ей может прийти в голову выкинуть какой-нибудь трюк: например, обвинить меня в краже и добиться моего увольнения ради того, чтобы спасти мою жизнь.

Отворачиваюсь, понимая, что мне не хватит духу. «Нет, – решаю для себя, – я не стану пока говорить ей о магии. Еще не время».

– Тебе нужно идти, Марит? – спрашивает Ева.

– Да, – отвечаю ей. Но вместо того чтобы уйти, забираюсь вместе с ней в кровать и устраиваюсь в тепле под стеганым одеялом на гагачьем пуху, вдыхая исходящий от Евы запах пальмового масла и зубного порошка. – Каково оно – жить здесь? – спрашиваю я, придвигаясь ближе к ней.

Она протяжно вздыхает и подбирает руки и ноги под себя.

– Это все равно что сначала голодать, а потом съесть так много вкусного, что тебя почти тошнит. Посмотри на всю эту красоту, – она высвобождает руки и проводит ими по атласному верхнему слою одеяла. Ее голос звучит едва слышно. – Иногда я гадаю, почему она выбрала меня. Марит, а что, если окажется, что я не такая, как она хотела? – Ева поворачивается на бок, спиной ко мне, и шепчет в стену: – Может быть, тогда она передумает и отправит меня обратно в «Мельницу». Я почти боюсь радоваться. Как будто вдруг проснусь, и все это исчезнет.

– Вряд ли такое случится, милая, – обещаю ей. – Возвращать сирот обратно в приют не позволено. – Я касаюсь губами чепца, под которым спрятаны ее волосы, и чувствую укол вины за то, что по-прежнему скрываю от нее свою тайну.

Она поворачивается, опершись на локоть и подперев щеку ладонью.

– А как там, внизу?

– Замечательно, – быстро отвечаю я.

– Тебя никто там не обижает?

– Нет, – лгу я.

– Пусть и дальше не обижают, – она угрожающе хмыкает и заползает поглубже под одеяло. – А то я их всех уволю. Ты можешь еще раз проделать ту штуку с лицом?

– Штуку с лицом?

– Ну, ты знаешь, рисовать полоски, как мне нравится.

Как-то вечером в «Мельнице», после того как ее снова не выбрали потенциальные приемные родители, я закутала Еву в одеяло и стала водить пальцами по ее бровям, от носа к вискам, а потом вниз по скулам, так легонько, как только могла.

– Во-от, – шепчу я, проделывая это сейчас, так же, как обычно. – Я сметаю прочь все противное и плохое, что было сегодня. Теперь засыпай, и утром мы обе проснемся бодрые и веселые.

– Теперь я счастлива, Марит, – говорит Ева, уже засыпая, – что во все те разы меня не выбрали. Потому что тогда мы с тобой не смогли бы оказаться здесь.

Я смотрю на нее, чувствуя, как застревает комок в горле, и целую ее в лоб. Потом выскальзываю из комнаты и почти добираюсь до первого этажа, когда из коридора, ведущего во флигель прислуги, появляется Нина со свечой в руке.

«О, проклятье!»

Бегом преодолеваю остаток лестницы и ухитряюсь спрятаться за огромной вазой за миг до того, как она огибает угол. Еще три секунды, и мы столкнулись бы нос к носу. Мое сердце неистово колотится. За спиной Нины виднеется силуэт еще одной служанки, которая отрезает мне путь к подземному коридору. Они обходят на ночь главный дом, и Нина, скорее всего, увидит меня, когда будет спускаться обратно. Я прячусь в тени, пока она не поднимается на второй этаж, а потом приоткрываю входную дверь и выскальзываю наружу. Ночной холод обрушивается на меня, словно удар, и, когда дверь закрывается за моей спиной, слышу слабый щелчок замка. «Да чтоб их всех!» – ругаюсь про себя, делая резкий вдох, и медленно оборачиваюсь.

Покрытый льдом пруд озарен луной и сияет белизной, как будто весь день копил свет, а теперь излучает его сам по себе. Из каминных труб струится дым, пахнущий деревом, и уходит в ночное небо, словно пар над чашкой с чаем. Я пробираюсь вокруг пруда к флигелю прислуги, молясь, чтобы боковая дверь возле кухонного чулана была не заперта. Но, когда дергаю ее, она даже не вздрагивает: замок прочно держит ее. На меня накатывает первый, еще слабый, приступ паники. Если останусь снаружи на всю ночь, то, вероятно, замерзну насмерть.

Я всегда боялась, что моя жизнь в конечном итоге завершится именно так. Просто думала, что замерзну изнутри.

Я погружаю руку в снег, выискивая твердый кусочек льда размером с гальку. Надеюсь, что после скона, который Лильян принесла мне сегодня утром, мы с ней поладили достаточно хорошо, чтобы она впустила меня в дом, а не позволила мне замерзнуть до смерти или не выдала Нине. Мои зубы начинают стучать от холода, и я выпрямляюсь, прикидывая, какое из темных окон наше. Нужно кинуть в него льдинку и при этом не разбить стекло.

– Марит?

Я вздрагиваю от неожиданности, когда Якоб, на сверкающих в лунном свете коньках, выскальзывает из тени на открытый лед.

– Черт! – вскрикиваю я. Порыв ветра касается моей открытой шеи. – Ты меня напугал!

– Извини, – Якоб делает резкий разворот. Чувствуя, как колотится сердце, я прячу замерзшие ладони под передником. Якоб откашливается и смотрит на меня, отмечая отсутствие на мне теплой одежды. – Что привело тебя сюда в такой чудесный вечер? – спрашивает он и подкатывается к краю пруда, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от меня.

Втягиваю воздух носом и произношу про себя жуткие ругательства. Все идет вкривь и вкось.

– Я вышла подышать свежим воздухом и, похоже, захлопнула за собой дверь. Можно ли как-то вернуться в дом… – я моргаю, глядя на него. – …или ты ночуешь здесь в какой-нибудь сторожке?

Он криво усмехается.

– Вернуться в дом можно. Как только ты придумаешь историю получше.

В окне появляется огонек от свечи.

– Быстрее, там Нина, – шепчу я, – прячься.

Он сходит со льда, и мы пригибаемся, затаившись под карнизом. Я чувствую приятное тепло, исходящее от его тела. В окне над нашими головами появляется лицо Нины, она смотрит на пруд, а потом, спустя несколько напряженных мгновений, уходит, и огонек ее свечи исчезает.

– Надеюсь, ты действительно знаешь, как пробраться в дом, – шепчу я, переводя дыхание, и, когда Якоб поворачивается ко мне, неожиданно осознаю, насколько его лицо близко к моему.

– О, мы-то знаем! – раздается слева от меня радостный голос Лильян. Я вздрагиваю от неожиданности, и она смеется, пришнуровывая коньки к башмакам. Над ее головой на карнизе висит бахрома сосулек, острых и частых, как волчьи зубы.

– Если Нина обнаружит нас всех здесь, – продолжает она, выпрямляясь и одаривая меня озорной улыбой, – то побреет нам головы и выпорет.

– Правда? – осторожно спрашиваю я.

– Вероятно, нет, – отвечает Якоб, вставая.

– Где твое воображение? – интересуется Лильян, прикладывая руку к карнизу окна. Стекло мгновенно темнеет, словно подернутое тенью. Я смотрю на это во все глаза, гадая, не обманывает ли меня зрение.

– Больше никакой Нины, – заявляет она. – Пусть смотрит в окно сколько угодно, но нас она уже не увидит.

Лильян поворачивается к нам с ослепительной улыбкой, а потом проходит вдоль ряда окон, превращая их все в непрозрачные черные панели. Осознание расцветает во мне подобно цветку. Неожиданно я понимаю, откуда взялась та изящная роспись на стенах нашей комнаты. И каким образом комната Евы была украшена так быстро.

Должно быть, все это проделала Лильян. С помощью магии.

– Мои верные Нинарушители, – обращается к нам Лильян, ступая на лед, – вы готовы сегодня ночью прокатиться через всю Данию?

Якоб протягивает мне руку и помогает подняться.

Как только Лильян прикладывает руку ко льду, из-под ее ладони растекается и разбрызгивается во все стороны цветная волна, и тысячи воздушных пузырьков проявляются во льду под ее ногами, подобно ошеломительным узорам из стекла. Пруд становится живой картой Ютландии, Фюна и Зеландии, с поросшими пышной зеленью горами, где травы колышутся на ветру. Колокольчики, нарциссы и фиалки расцветают под морозными звездами. Я чувствую головокружение, когда рассматриваю Данию вот так – как могла бы ее видеть птица, парящая в небесах. Всю свою жизнь я гадала: все ли люди, наделенные магией, боятся ее так, как боюсь я? Но Лильян использует магию беспечно, с радостью, словно черпает из бездонного колодца. Быть может, она просто дурочка? Юная и глупая, она не думает о последствиях и действует куда безрассуднее, чем это делала Ингрид…

Или, возможно, она знает что-то, чего не знаю я?

Я смотрю на нее, чувствуя, как в глубине души что-то ворочается, и не сразу понимаю, что это зависть. Мне нравится, какие ощущения рождает во мне магия. Просто хотелось бы, чтобы к этому наслаждению не примешивался страх, подобный увяданию, убивающему цветок.

Якоб тоже выходит на лед и указывает на карту.

– Марит, а откуда ты родом? – спрашивает он.

– Из Карлслунде, – тихо отвечаю я. – К югу отсюда.

– Тут? – он указывает на точку чуть дальше Копенгагена. Крошечные люди ходят по улицам, а балерины танцуют на сцене Королевского театра, вскидывая длинные ноги.

Я качаю головой.

– Дальше.

– Здесь? – с улыбкой указывает он.

– Правее.

Он поднимает брови и показывает на новую точку, и на этот раз я усмехаюсь, качая головой, а потом осторожно ступаю на лед.

– Я тебе покажу.

Он встречает меня на полпути, и звезды, словно осколки хрусталя, сияют у нас над головами. Здесь они выглядят совсем не так, как над «Мельницей», где прятались в облаках и угольном дыму. Местное небо похоже на зеркало, в котором отражаются тысячи огней.

– Ты умеешь кататься на коньках? – спрашивает Якоб.

– Нет.

– А хочешь научиться? – Он поправляет свою шерстяную шапку.

Я поскальзываюсь и вытягиваю руки, чтобы удержаться на ногах.

– Нет.

От Херсхольма до Карлслунде восемь трудных шагов.

– Здесь, – говорю я, указывая на свой родной городок и представляя наш маленький домик под соломенной крышей и «Мельницу». А потом думаю о Несс и чувствую вкус витушек с корицей.

– Карлслунде, – бормочет Якоб, доставая из кармана складной нож. На его подбородке виднеется тонкий светлый шрам, как будто кошка когда-то оцарапала его до крови. – Хелена тоже оттуда, да?

– И Ева. – Я смотрю в небо, на сверкающий звездный вихрь, и дивлюсь тому, как мы все трое вышли из «Мельницы» и оказались здесь, в одном и том же доме. Однако для каждой из нас карты легли совершенно по-разному. Якоб наклоняется и чертит ножом на льду косой крест.

– Теперь всякий раз, глядя в окно, ты будешь видеть крошечный кусочек дома, – он складывает нож и прячет его в карман, и я замечаю, что рукава его одежды слишком коротки для таких длинных рук. – Ты была знакома с Евой и раньше?

В ушах у меня неожиданно раздается шепот Ингрид из давнего прошлого: «Тайны – словно узлы, которые связывают людей друг с другом», – так она сказала мне однажды.

– Да, – рискую признаться я. – Мы росли вместе.

Мне кажется, что завязывать дружбу – это примерно то же самое, что идти по льду, толщина которого меняется с каждым шагом. Я делаю еще один осторожный шаг вперед, испытывая лед на прочность, и спрашиваю:

– Как ты думаешь, с ней здесь все будет в порядке?

Якоб склоняет голову набок.

– В порядке?

– Я имею в виду… ей здесь безопасно? – И добавляю в ответ на его вопросительный взгляд, пытаясь свести все к шутке: – То, что Брок сказал вчера вечером, это же полная чушь? Никто не стал бы намеренно вредить господину Вестергарду. Да?

Якоб и Лильян переглядываются.

– Да, – соглашается он.

– Вероятно, – добавляет Лильян.

Я надеялась на более твердые заверения, и теперь тревога пробуждается во мне, подобно лихорадочному жару.

– Погодите. Почему Брок считает, будто кто-то мог желать зла господину Вестергарду?

– Брок – не единственный. Эти шахты стоят целого состояния, – говорит Лильян.

Шахты. Что-то замирает у меня внутри. Шахты, которые погубили моего отца, могли стоить жизни и господину Вестергарду?

Якоб слегка отворачивается и говорит:

– Ты слышала, что сказала Нина. Не думаю, что тебе следует особо забивать этим голову. Если, конечно, хочешь продолжить работать здесь.

Такое впечатление, что у меня перед носом захлопнули дверь. Я стараюсь подавить разочарование, когда по льду дружбы у нас под ногами пробегают трещины.

Но потом я поскальзываюсь, и Якоб резко выбрасывает руку в сторону. Он сильнее, чем кажется, и подхватывает меня, не потеряв равновесия ни на секунду. Одно мгновение я удивляюсь, как твердо его руки удерживают меня за талию, но неожиданно он отшатывается так быстро, будто я обожгла его. Обнимаю себя руками, чтобы защититься от холодного ветра и разочарования, копящегося в горле, и тихо говорю:

– Я только хочу знать, безопасно ли Еве жить здесь.

Якоб делает шаг ко мне, сохраняя, однако, расстояние примерно в фут – достаточно далеко, чтобы холодный ночной воздух разделял нас, но и достаточно близко, чтобы подхватить меня, если я снова оступлюсь. Он напряженно размышляет о чем-то и смотрит на меня уже по-другому. Как будто случилось нечто, чего я не понимаю, но это «нечто» заставило его передумать.