Этот текст рождается из противоречивых чувств — таковы, вероятно, последствия чтения двуязычных изданий. Читатель смотрит, как авторские тексты схлестываются с переводами, видит механику подводных течений и всегда может вернуться на предыдущую страницу. Он в море, но берег еще виден, видны дельты двух рек, и виден источник противоречивых чувств. Оригиналы — не самое выгодное соседство, но где проигрывает переводчик, выигрывает читатель, так как может соотнести, сравнить и, если захочет, оценить каждый текст. Переводить поэзию невероятно трудно (критиковать переводы, разумеется, значительно легче), и я первая готова это признать, однако не готова оценивать результат менее критично. В конце концов, готовить меренги или заниматься нейрохирургией тоже невероятно трудно, и все же в случае неудач на эту трудность не ссылаются.
Об поэзии Эмили Дикинсон часто говорят как о возвышенной. Возможно, стиль и дает право полагать её таковой, но тематически это стихи поэта, твердо стоящего на земле. Она пишет о простых и естественных вещах: о Птицах, о Деревьях и Полях, о Звездах, о Ветре; о нерушимом: о рождении и смерти, о том, что между, что каждый познал или познает; о неискушенной искушенности: о чувствах, которые возникают, когда долго смотришь на лунный свет, когда сидишь в июльском саду, расчесывая траву пальцами, когда прибой касается твоих стоп, когда выпадает первый снег. Мимолетное великолепие, его замечает тот, что долго смотрит, не отводя глаз. Дикинсон пишет о жизни, и это единственное, что нужно знать о ней и её поэзии. И этого достаточно, чтобы полюбить и ту, и другую. Вопреки своей форме, это простая поэзия, а вопреки, может быть, простоте – прекрасная.
Поэт собирает обыкновенное и «дистиллирует» заурядность жизни, превращает «ordinary meanings into amazing sense». Все стихотворения Эмили Дикинсон— в той или иной мере — плод такой дистилляции. К чести переводчицы и составительницы Елены Айзенштейн, произведения для сборника подобраны так, чтобы высветлить эту идею как можно ярче. Среди русскоязычных вариантов (о, этот выстроенный на инверсии язык, как он, казалось бы, подходит Дикинсон!) есть и несомненные удачи:
Душа, бесспорно, для тебя Твой королевский друг, И твой язвительный шпион, И враг — подчас он глух.
Туман и строгость неба. Мороз, немного снега.
Небо! Я не дотянусь Яблоко на дереве Слишком высоко подвесил Тот, кто горы взвесил.
Прилив еще пугал меня, Что выпьет до глотка, Как изумрудную росу На рукаве цветка.
Ближе к середине сборника читатель неожиданно находит настоящую жемчужину:
A word is dead When it is said, Some say. I say it just Begins to live That day. *** Мысль умирает, Говорят, Когда изречена. А я скажу, Что в этот день Вступает в жизнь она.
Почему неожиданно? Потому что другие переводы (может быть, частично благодаря тому, что размещены сразу после оригиналов) плоские и сухие, и походят на стихотворения Дикинсон, как гербарий — на июльский сад. Язык становится обыденным донельзя, богатая метафорика (одно важнейшее отличие творчества американской поэтессы) становится блеклой, выцветшей, утрачивает глубину, а ритмика (второй отличие) растворяется в грамматически правильных коллокациях. Случаются и досадные промахи: “Parting is all we know of heaven, // And all we need of hell” становится «Прощание — все, что дают Небеса, // И все, что мы знаем от Ада», а шутливый зачин “A little Palmleaf Hat was all”, // And he was barefoot, I'm afraid! оборачивается «И шляпой был лист пальмовый зеленый. // Он шел босой – и испугал меня». И так далее, и тому подобное.
Есть и ошибки. Вот три (четыре, пять?) бросающиеся в глаза и собранные в одной строфе:
Oh some Scholar! Oh some Sailor! Oh some Wise Men from the skies! Please to tell a little Pilgrim Where the place called «Morning» lies! *** О школяр! О моряк! О мудрец с небес! О маленький странник! Расскажи мне, пожалуйста, про такую местность: Есть ли на свете – «Утро обманов»?
Причем тут, хотелось бы знать, обманы и зачем спрашивать о мудрости школяра? А ведь даже школяры знают об омонимах и толковых словарях.
Но не кальки и невнимание хуже всего. Хуже всего отсутствие поэтической чуткости, неумение передать формы и смыслы:
An Hour is a Sea Between a few, and me — With them would Harbor be. *** Час — это Море Меж вами и мной — И Гавань — сей мир чужой.
Отсутствие интуиции переводчица пробует компенсировать перенимание настроений и ритмов. Основываясь на теоретических параллелях некого Юрия Иваска (и Эмили Дикинсон, и Марина Цветаева, видите ли, часто употребляли тире), она, например, перечеркивает спокойствие и сдержанность оригинальных текстов, подсознательно, может быть, заменяя их нервическими Мариниными амфибрахиями (которая никогда не была “timid as a Bird”):
Гордись моим сломанным сердцем, разбивший меня, Гордись моей болью, мне ведомой с этого дня.
Ничего удивительного, что получается реплика «Из строгого, стройного храма» с отзвуком «А за окном шелестят тополя» — может быть, красивая, но в своей противоречивости далекая от оригинала.
Именно отсутствие чуткости, понимания контекста, умения «сказать почти то же самое» искажают поэзию Дикинсон и могут отвратить от нее читателя. Ознакомление с творчеством поэтессы лучше начать с других переводов, например, авторства Алексея Гришина.
Yorumlar
1