Искусство воскрешения

Так и не понял, зачем я это все читал. Может, просто потому, что в принципе люблю читать, а особенно – латиноамериканскую литературу. Мне кажется, что проникнуться книгой сможет тот читатель, который всё-таки хоть как-то знаком с историей Латинской Америки.

Забавная композиция: все эти перепрыгивания из прошлого в настоящее. Забавная стилистика: все эти смены повествователя – от третьего лица к первому от «он» к "я". Колоритные персонажи. да и пампа – тоже персонаж. В итоге: как на карусели покатался. Зачем, непонятно. Можно было не кататься? Можно. Но когда катвлся, было весело? Было. А, кстати, перевод хороший

Впервые столкнувшись с евангельскими текстами я усомнилась в целесообразности такого количества чудес: исцеления, умножения еды, воскрешения – разве одного раза было бы не достаточно? Но, пытаясь понять логику действий человеческих масс, не увидевших в мессии мессию, вдруг сам собой сформировался уже другой вопрос, к самой себе: «А сколько чудес понадобилось бы мне, чтобы признать бога в человеке перед cобой?». И правда – сколько?

Он вернулся к нам, а мы, вечно чем-то занятые, не поверили ему, высмеяли его за безумный вид, заключили в сумасшедший дом за то, что он желал простить прегрешения наши, как за два тысячелетия до этого.

У романа «Искусство воскрешения» несколько смысловых слоёв. С одной стороны, это утрированно-художественное жизнеописание реальной исторической личности: Доминго Серате Вега, более известный как Христос из Эльки, который топтал песок пустыни Атакама несколько десятилетий назад. Его фигура мистика и проповедника до сих пор окутана тайной и, по сути, представляет собой загадку для потомков: кем он был на самом деле? Если отбросить в сторону гонения, которые на него обрушила догматическая церковь, то «народный святой» был человеком незаурядного кругозора, умел помогать словом и делом и стойко переносил все невзгоды, которые сыпались на него одна за другой. Он был добрым и, возможно (скорее всего), именно этот фактор заставлял тянуться к нему простых людей с просьбами «сохрани» и «спаси» – к кому ещё обратиться?

Христос оказался нищим и неухоженным: пыльная всклокоченная чёрная борода, спутанные космы, застящие глаза, разбитые сандалии и грязная, вся в песке, хламида

Постепенно повествование выходит за рамки исторического романа с поправкой на биографичность. С каждой страницей за фигурой Христа из Эльки всё чётче проступает тот, другой, который пришёл за два тысячелетия до него. Современный антураж при этом не только не мешает, но, оттеняя происходящее, позволяет лучше сконцентрироваться на поступках и мыслях того, что провозгласил себя новым мессией и был опять не узнан, не понят своим окружением. Несвятой по меркам ортодоксальной церкви, он, тем не менее, был куда как более свят в сравнении с кумирами двадцатого века.

Автор не пытается навязать читателю свою точку зрения. Описывая реалии селитярных приисков, он не оценивает и не осуждает: просто рассказывает как есть. И Христос из Эльки здесь тоже простой до самого конца: с привычкой ковыряться в носу, спать где попало и мечтаниями о любви благочестивой блудницы. Проще некуда. Но люди не хотят обыкновенных мессий, они хотят блеска и золота и, не умея видеть глубже, пропускают мимо в своей жизни вечное и доброе, милосердное — в который раз.

Чтобы не впадать в гордыню, человеку иногда полезно оглянуться и посмотреть на собственное говно.

Чилийский прозаик Эрнан Ривера Летерьер в романе “Искусство воскрешения” создаёт мистическую топологию героя, основной религиозно-философской категорий которой является “онтология ускользания”. [1, с. 58]. Сюжетные линии этого произведения также ускользающи из-за нелинейности повествования и разрушения устойчивых образов восприятия персонажей. Представленный в этом произведении Христос из Эльки парадоксален не только в силу своего выбивающегося из общего понимания образа жизни, но и тем, что он совмещает в себе нетипичные структуры мышления. Его основное свойство - скольжение. Он касается определенных сфер жизни, но не погружается в них. Это выражается в его практиках лечения людей, которые сочетают в себе духовное слово и применение лекарственных, травяных препаратов. Его духовные проповеди и есть иллюстрация онтологического скольжения: применяя ораторское искусство с целью воскрешения души, протагонист не обойдёт стороной рекомендации повседневного характера. Для него уместно соседство мистических сентенций с материальными стороной бренной жизни. Автор достигает этого совмещения через тщательно продуманную ораторскую интонацию главного героя, выражающаяся в его отчеканенных фразах, правильно выбранных переходах и паузах, а также в голосовых тональностях.

Очевидно, что Летерьер намеренно обманывает читателя типизированностью главного героя, подкрепляя это религиозными атрибутами и аскетическим способом существования. Автор периодически заземляет чилийского Христа, чтобы показать его принадлежность к человечеству, но затем совершает текстовый кульбит и показывает какой недосягаемой вершиной в плане духовности является этот святой человек. Непривычно видеть в герое самоотверженность и крепость духа одновременно с изнуряющей зубной болью, от которой страдает герой. Упор на физические недуги Христа нацелен на подчёркивание в нём человеческого. Искусством является гармоничное сложение человеческого плана (имплицитность) и святого (трансцендентность). Однако роман и герой по сути свой антиармоничны. Вторжение внешних элементов постоянно расшатывают привычную систему восприятия себя как пророка и всей действительности. Во многом это связано ещё и со взаимообратимостью внутреннего пространства конструирования себя как Мессии.

Роман построен на экзистенциальных разрывах как героя, так и самого текста. Летерьер сделал это основным свойством своего произведения и возложил на читателя ответственность раскодирования этих разрывов. Онтологическая нестабильность сюжетной драмы выводится не через сущностные характеристики романной канвы, а через акты основных героев. Доминго Сарате Вега (Христос из Эльки) предстает как "скользящая онтологическая фигура", чьи действия являются структурообразующими связями религиозно-философско-экзистенциальных параметров. [2, с. 166]. В этом персонаже нам даны свойства и процессы, через которые мы выстраиваем его линии существования и простраиваем дальнейшие перспективы проживания в текстологическом аспекте и в мировоззренческом. Свойства в данности случае являются показателем отсутствие устойчивых систем понимания человека как сущностного предопределения; свойства - это имплицитные конфликты, генерирующие множественность планов проявления чилийского Христа. Не-данность человека-Христа постоянно включается в различные мелкосюжетные ритмы: Сарате Вега на манер “истинного Христа” с преисполненной религиозной отвагой пытается воскресить человека, но это всё оборачивается розыгрышем и осмеянием для героя. Резонно будет сказать, что здесь мы сталкиваемся с сюжетной увёрткой, поскольку ожидания читателей обманываются надругательством над мнимой святостью.

Воскрешения оборачивается карнавалом, так как в главном герое сложно обнаружить подлинность Христа, поскольку подлинность эта утрачена и ритуал исцеления/воскрешения несёт в себе издержки магического влияния. В случае с Христом из Эльки воскрешение инверсивно: не святой воскрешает, а грешник, стремящийся к святости. Он тот, кто придаёт воскрешению смысл гиперматериальности, он исключает в этом акте наличие святости. Концепт воскрешения не является магическим действием, оно нуждается именно в искусстве, в особом методе приложения. Христос Летерьера потому и изобретателен, что он понимает неестественность самого воскрешения. Для этого он ищет обходные стратегии, чтобы понять это искусство, совладать с ним и применить его. Все чилийские окрестности выступают для главного героя полем экспериментов в испытании едва уловимого искусства. Орудуя словом из Библии, Христос пытается разгадать тайну Магалены Меркадо (парафраз с Марии Магдалины), в которой он видит неподдельную святость, граничащую с порочностью.

Летерьеровский герой воскрешает в блуднице интерес к жизни. Всё его естество, все его ителлектуально-духовные интенции настолько сильны, что в Магалене пробуждается любовная надежда. Фигура чилийского Христа становится чувственным центром замещения травмы Магалены, которая давно была нанесена местным священником Сигфридо. Это похоже на фрейдовское вытеснение, но важно то, что главный герой топологизирует сущность Меркадо, встраивая в её пространство уши “элементы воскрешения”: апостольское благоволение, проповедническая надежда, слова-деяния и принятие телесного бытия героини. Замещение из регистра фрейдизма переходит в регистр религиозно-онтологического прозелитизма. Он не просто обращает Меркадо в апостольское лоно, но генерирует едва уловимое искусство внутреннего просветления этой девушки, "молниеносная озаренность" [3, с. 256]. Доминго искусно извлекает метафизическое нутро Магалены, чтобы сделать его своим, чтобы воскреснуть самому со своей подлинной ученице. Автор оказывает как в коммуникации с Магаленой происходит двойное воскрешение и обращение протагониста.

Литература

1. Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. Я.И. Свирского. — М.: Академический Проект, 2011. — 472 с.

2. Ло, Джон. После метода: беспорядок и социальная наука [Текст] / пер. с англ. С. Гавриленко, А. Писарева и П. Хановой. Науч. ред. перевода С. Гавриленко.—М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. —352 с.

3. Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с нем.— М.: Республика, 1993.— 447 с.

Евангелие от Иоанна говорит, что «дух дышит, где хочет». У Летельера он хочет дышать и видеть мир глазами эксцентричного персонажа — Христа из Эльки, который по собственному мнению является реинкарнацией сами поняли кого, а по мнению автора он — «человек и пампоход». Стоит отметить, что это не придуманный на коленке Остап Бендер, а вполне реальная личность, на чьей биографии Летельер топчется и, как говорят, достаточно точно описывает основные факты. Так что на совести автора только уморительные детали и красочная канва.

Небольшой роман читается за один вечер при должном желании, и это чтение очень смешное и — как бы так половчее сказать — здоровое. Хорошая прививка против чересчур серьезного современного мира, где пальцем нельзя шевельнуть, чтобы кого-то не обидеть. А с «Искусством воскрешения» сразу понимаешь, что надо быть как-то проще даже в таких мутных вопросах, как религия. Смеяться можно над всем и без издевки. Простая параллель — раньше литература и искусство были на золотом пьедестале в белых одеждах, все вокруг говорили шепотом и тихо восторгались, спаситель даже в момент распятия был умыт и смотрел вокруг внимательным взором. Сейчас обмельчали последователи, и «второй Иисус» тоже получился пожиже — растрепанный, похотливый, невзрачный. Высокие сферы эмпиреев притянулись ближе к народу, и не всем это по вкусу. Зато с эмпиреями и пророком можно теперь пить пиво, шлепать по спине и хохотать на пару. Ведь главное не внешний пафос и пышность, а стремление помочь и сделать жизнь лучше. В таком деле рецепт от бородавок на руках или эликсир от головной боли нужны ничуть не меньше, чем спасительная сверхидея.

При кажущейся простоте «Искусство воскрешения» построено очень тонко и с первого раза может не открыть читателю подкладку. Взять, к примеру, хотя бы манеру автора-рассказчика постоянно менять местоимения, вокруг которых строится повествование. То это «он», потом вдруг «я», а затем вообще «мы» — и всё это в рамках одного абзаца. Расшифруешь, потом новая загадка. Почему в романе 1942-й год, а о войне ничего не говорится. И мы сразу забываем дату, чтобы провалиться в безвременную историю? Ответишь для себя на этот вопрос — возникнет новый, и так раз за разом. Словом, можно прочитать книгу как веселый плутовской роман, а можно и загрузиться по полной. Сами выбирайте степень вхождения. Так и выглядит литературная демократия.

Стоит прочитать даже тем, кто кривится от любого упоминания религиозных тем в литературе. Но если физиологичность латиноамериканской литературы вас смущает, то заранее попросите какого-нибудь цензора из числа знакомых книголюбов вымарать черным фломастером все пикантные места.

«Сидя на вершине холма в позе лотоса и мирно ковыряя в носу, он обозревал всеохватную округлость горизонта» – он симпатичный, забавный и странный, этот Христос из Эльки, герой только что вышедшего на русском «Искусства воскрешения» Эрнана Риверы Летельера, трагикомичного мини-жития святого или не очень святого нового Иисуса, которым считал себя чилийский проповедник Доминго Сарате Вега. Или не считал, но хотел верить.

Он верил наивно, беззаветно, до безумия, что взлетит, исцелит или воскресит. Взлетал и расшибался. Был жалок: над ним смеялись, разыгрывали, обвиняли в сумасшествии, презирали и ругали. Был велик: в него верили, встречали и следили, как за суперзвездой. Толпа вознесла, она же изгнала, пусть всего лишь с прииска под названием Вошка. Чувство сирости размягчило его кости – «у меня болит вселенная», – и он перестал верить в себя, а люди – в него.

Уж не знаю, чего в этом романе больше – трагичного или комичного. Кажется, если латиноамериканец окажется в аду, то и там найдёт над чем посмеяться. Можно сказать, пустыня Атакама и селитряные прииски, где вырос автор и проповедовал прототип героя – и есть преисподняя.

Этот ужасный и прекрасный фоновый ад – trademark Риверы Летельера: днём – «гудящее жаркое марево», «солнце, шкворчащее на цинковых крышах» или лениво развалившееся, как толстая рыжая дворняга, ночью – «мельтешение звёзд, гроздьями свисающих прямо над головой», «звёздное молчание каторжных пределов», «луна, огромная, словно фаянсовый таз» и пампа, оборачивающаяся фантасмагорией.

На фоне белой пустыни из всего сыплется песок безумия – безуминки: один метёт пустыню, другая – открывает бордель под открытым небом и принимает всех, выстроившихся в очередь, на кровати за ширмой, третьи – провозглашают проститутку святой, и та верит в собственную святость.

Эрнан Ривера Летельер – мастер бурлеска. «Низкие» подробности жизни проповедника, вроде ковыряния в носу или вида его трусов, конечно, не без эротики, перемежаются темами веры и неверия, милосердия и поиска бога в мистических видениях. Всё это – без пошлости и догматизма.

Бог – это тишина великой Атакамы, бог кругл под её солнцем/нимбом: «...лёжа с закрытыми глазами, он [Христос из Эльки] внезапно прозрел истину: жизнь кругла и смерть кругла. Он залился слезами, вознёсся на сантиметр над песком и продолжал громко твердить, что мысли круглы, ветер кругл, боль, одиночество, забвение круглы, сама жажда, выжигающая его горло, кругла… небытие кругло, квадратное кругло, тишина кругла и кругл колокольный набат».

А в конце: «С бумажным пакетом под мышкой, решительным шагом вечного странника он пересёк рассвет, добрался до полудня, просочился сквозь миражи, пришёл к горизонту и добрёл до других дней, других месяцев, других лет».

Роман чудесно написан и прекрасно переведён, к тому же в нём есть кросс-персонажи из «Фата-морганы любви с оркестром», другого романа автора, а это приятно узнаванием. Действие разворачивается в 1942 году, но нет никаких признаков происходящего на другой стороне земли, потому что это Латинская Америка, Чили, Атакама – это погружение в новый, причудливый мир, как почти любая встреча с латиноамериканской литературой.

Наконец, это искусное воскрешение не очень-то популярных тем, какого-то античного, библейского, средневекового духа – того, что этот континент не пережил, но вобрал в концентрированном виде. Отсюда – гротеск, но – мастерством автор – нежный, «от всего сердца и без жеманства».