Kitabı oku: «Сними обувь твою», sayfa 5
Она открыла дверцу и пробежала взглядом по незнакомым названиям. Одно из них ее удивило.
«Путешествия Гулливера»! Как очутилась здесь эта детская сказочка? Когда она была еще совсем маленькой, отец сажал ее к себе на колени и читал ей смешные истории о лилипутах и бробдингнегах. Но здесь есть какое-то продолжение. Что такое Лапута? Она начала читать – сначала рассеянно, но скоро уже горько смеясь над философами и их хлопальщиками. Она тоже спала до тех пор, пока ее как следует не хлопнули. Но теперь она проснулась.
Затем она дошла до йеху, и внутри ее что-то торжественно отозвалось.
Так вот наконец правда, обнаженная, ужасная, омерзительная – но правда. А она-то думала, что познала зло. Неужели все люди такие, как мама?
А она сама – какова она на самом деле? Даже в ее отце когда-то жил йеху, – иначе как можно объяснить ее появление на свет? Йеху призывает йеху – и возник новый йеху. Сколько порочной материнской крови течет в ее жилах?
На что намекали эти женщины в тот день, когда она, проходя мимо окна, услышала, как они издеваются над ревностью мамы?
«Доре долго его не удержать».
«Разве только она докопается до чего-нибудь, за что ссылают в колонии. В таком случае она, конечно, сможет его припугнуть».
Припугнуть?
Она принялась рыться в юридических книгах своего деда. Отчеты об уголовных процессах, в которых она вначале просто ничего не понимала, постепенно становились все яснее. После долгих недель терпеливого труда и обдумывания улик она скроила для своей матери лапутянский костюм – очень логичный, но совсем не по фигуре. Она сделала только одну ошибку, объяснявшуюся отчасти ее молодостью и неопытностью, а отчасти непрерывным анализом тонкостей латинской грамматики, – но ошибку роковую: она приписала бестолковой Доре Карстейрс безжалостную ясность и логичность собственных рассуждений.
Насилие над несовершеннолетней. Да, и особенно если несовершеннолетняя – virgo intacta4 и падчерица насильника. Кроме того, это было бы сочтено кровосмешением. Если донести на того, кто совершил подобное насилие, его наверняка сошлют в колонии.
– Я думала, что у тебя хватит ума, чтобы…
– Эта кошка вцепилась мне в глаза…
Значит, мама так рассердилась потому, что он потерпел неудачу. Наверное, она нарочно уехала в Лондон, чтобы дать ему возможность воспользоваться удобным случаем, а потом угрожать доносом. Он сразу стал бы ягненком.
Самка йеху устроила западню своему самцу, сделав приманкой собственного детеныша.
Не успел еще сойти последний синяк, как начался лондонский сезон. Дебют Беатрисы в свете был очень неудачным. С нее сняли ее дешевый старенький траур и, облачив в белое одеяние выставленной на продажу девушки из хорошего круга, принялись таскать по балам, но надежда, что кто-нибудь женится на ней прежде, чем все растущая скандальная репутация семейства Карстейрс лишит ее доступа в приличное общество, с каждым днем становилась все меньше.
Она знала, что леди Мерием старается найти ей мужа. Если ей сделают предложение, она должна будет принять его, каков бы ни был жених, должна будет заключить сделку: ее тело – для удовлетворения его похоти, его дом – чтобы укрыть ее и, если возможно, Элси. Брак – это отвратительно; но ведь вся жизнь отвратительна. И кто она такая, чтобы жаловаться на осквернение, когда оскверняется все? Очевидно, тому, кто создал мир, это нравится. Тоже йеху, только побольше.
Но женихи все не являлись. Да и понятно. Она не была ни богата, ни особенно красива, и нашлось бы много девушек не старше и гораздо привлекательнее ее, на которых можно было жениться, не рискуя тем, что тебя заставят платить карточные долги Карстейрса. Люди сторонятся девушек с такой родней.
В последнюю минуту ее познакомили с Генри. Для йеху он был не так уж гнусен. Он не ухмылялся плотоядно, как тот человек, который пытался поцеловать ее в оранжерее леди Мерием, и говорил о коровах и траве, вместо того чтобы рассыпаться в сальных комплиментах.
Потом он вдруг уехал – несомненно, полный отвращения. И неудивительно. Весь вечер мама бушевала, рыдала и бранилась. А потом, на следующее утро, – фигура в синей куртке для верховой езды, прячущаяся за деревом… И вдруг оказалось, что это не новое нападение, а глупый молодой сквайр, который любит коров. Он что-то бормотал, краснея и заикаясь, – делал ей предложение.
Конечно, она должна считать, что ей повезло. Если бы только это не значило, что придется терпеть его прикосновения… Может быть, со временем она привыкнет.
В Уорикшире она будет в безопасности, но за это надо платить. Даром ничего не дается. Зато она больше никогда не увидит ни мамы, ни этого человека.
И вот теперь она – замужняя женщина. Как бы то ни было, этот ужасный медовый месяц пришел к концу. В Бартоне у Генри будет о чем думать, кроме нее; будут какие-то передышки. Может быть, наступит день, когда он будет наконец удовлетворен или она надоест ему и он найдет себе других женщин, как это полагается мужчине, а ее оставит в покое.
Хотя, наверное, сначала придется рожать детей. В жизни женщины неподдельны, кажется, только пол и деторождение, все остальное – мишура. И то и другое ужасно, и то и другое неизбежно. Но если другие женщины терпят…
Глава VI
– Вот Бартон, – сказал Генри.
Беатриса выглянула из кареты, и у нее захватило дыхание: какая прелесть!
Он рассказал ей о тех улучшениях, которые сделал его отец, и весь последний час она старалась представить себе, во что бывший ливерпульский торговец и его деньги могли превратить скромный старый дом и сад. Не придется ли ей восхищаться дрянной подделкой под пышную усадьбу Монктонов, мимо которой они только что проехали? Быть может, он скопировал чванных грифонов или чудовищные, подстриженные в виде разных фигур деревья, которые даже в соседстве с величественными зданиями и широкими газонами замка Денверсов едва можно было терпеть?
Он ничего не испортил. Это был просто чудесный фермерский дом – приветливый, милый, мирный, утопающий в зелени фруктовых деревьев и до старинной черепичной крыши увитый гирляндами ползучих роз и жасмина, жимолости и ломоноса.
На мгновение ее глаза затуманились. Отец полюбил бы этот дом. И она тоже полюбила бы его, если бы еще могла что-нибудь любить.
Дом принадлежит Генри. И для нее он может быть только тюрьмой. Ее сердце снова оледенело.
Они вошли в дом. Он что-то говорит. Надо слушать, надо придумать подходящий ответ.
– Любимая, если тебе захочется что-нибудь изменить, только скажи. Здесь все твое.
Все, кроме ее собственного тела. Но ведь он сказал это от чистого сердца. Ей было легко ответить:
– Вряд ли мне захочется что-нибудь менять – во всяком случае, из того, что я уже видела. Здесь все так прекрасно!
Зачем, зачем она это сказала? Ведь нетрудно было догадаться, что снова начнутся поцелуи и объятья.
Беатриса надела свои самые грубые башмаки и накинула на плечи шаль. Генри ждал ее, чтобы показать ей всю усадьбу. Он хотел сделать это в утро их приезда, но она попросила у него разрешения провести первый день в доме. «Я многому должна научиться, – сказала она, – и хочу все делать постепенно».
Вчера она встала рано и целый день изучала дом, разбиралась, как ведется хозяйство, и знакомилась со слугами. После ужина она достала записную книжку с карандашом и тщательно занесла в нее, какое жалованье получают слуги, что и по какой цене надо покупать, какие запасы есть в кладовой, а также все пожелания Генри относительно расходов по дому. Он пришел в восторг от добросовестности, с которой она отнеслась к своим новым обязанностям, но теперь настало время показать ей его сокровища.
Октябрьское утро было великолепно, и когда она увидела изумрудный после долгих дождей выгон, а за ним сад с румяными яблоками, на ее губах появилась улыбка, в которой не было горечи. Впервые она сама повернулась к мужу.
Через выгон и заливные луга они прошли к речке, которая струилась под развесистыми старыми ивами среди густой ежевики и усыпанного багряными ягодами шиповника. От кувшинок остались только листья, но боярышник еще не отцвел, а среди осоки там и сям голубели незабудки.
Назад они пошли через рощицу, чтобы она поглядела гигантские вязы, на которых гнездились хлопотливые грачи. Потом он повел ее на скотный двор, познакомил с управляющим и с улыбающимися работниками и показал ей амбар, конюшни и коровник. Он радовался, видя, что ее любовь к животным не ограничивается породистыми лошадьми и комнатными баловнями. Ей, по-видимому, нравились все четвероногие существа, даже Бабуся – огромная старая свинья, которая, похрюкивая, блаженствовала в пролитых помоях, взирая на мир умными глазками, прячущимися за буграми сала.
– Ей, наверное, тяжело таскать на себе столько жира, но у нее совсем не такой глупый вид, как я ожидала, – заметила она.
– Глупый вид! – смеясь, повторил он. – Попробуй-ка заставить ее сделать что-нибудь, чего она не хочет! Увидишь, какая она хитрюга. Правда, старушка?
Он нагнулся и ласково почесал чудовищную тушу за ухом.
А ведь он по-настоящему любит животных, удивилась Беатриса.
Не прошло и часа, как она с еще большим изумлением обнаружила, что и животные любят его.
– Я со всеми познакомилась? – спросила она, узнав, как зовут, погладив и похвалив каждую лошадь, корову, собаку и кошку в усадьбе.
Генри улыбнулся. Лучшее он приберег под конец.
– Со всеми, кроме одного. Он вон там.
В его голосе зазвучала сдержанная гордость любящего отца.
– С ним приходится быть осторожным. Характер у него дьявольский.
Он отпер дверь отдельного хлева, очень светлого и безукоризненно чистого. Там стоял огромный красный бык с кольцом в носу и цепью на шее.
– Настоящий тисдейл. Отец привез его из Нортумберленда еще теленком. Во всем графстве нет второго такого красавца.
– Но… его всегда приходится держать взаперти?
– Нет. Мы каждый день выводим его гулять на цепях, а когда есть кому за ним присмотреть – пускаем пастись на западный выгон. Но это можно делать только изредка.
– Почему?
– Эти крупные нортумберлендские быки очень легко возбуждаются. А кроме того – слишком сильны. За ними нужен глаз да глаз.
– Но если они так опасны, зачем их держать?
– Милая, да ведь это лучшие производители в Англии. Посмотри, какие плечи! Не подходи так близко – он тебя еще не знает. Как поживаешь, старина? Мухи досаждают? Ну, ну, ничего.
Он шагнул в узкое пространство между рыжевато-бурым боком и стеной и принялся поглаживать могучую шею быка. Беатриса почувствовала, что ее сердце забилось чаще.
– Генри, а это не опасно?
– Для меня – нет. Никому другому он этого не позволит. Но мы с ним друзья, а, старик?
Он медленно поглаживал животное вдоль хребта. Бык неторопливо повернул голову, кося круглым глазом, моргая и тихо посапывая.
– Слышишь? Он любит, когда его почесывают. Знаю, милый, знаю. Я… А, рыжий дьявол, вот ты как!
Он быстро отскочил, потому что посапывание слегка изменилось и бык чуть заметно задвигал плечом.
– Ты видела? С ним надо держать ухо востро. Он один раз уже пробовал проделать со мной эту штуку.
Она дрожала.
– Что случилось?
– Он пытался оттеснить меня вперед. А потом мотнул бы головой и в одну секунду проткнул бы мне грудь вот этим рогом. Его, наверное, рассердило незнакомое лицо. Эти бестии очень коварны. Говорят, слоны-самцы тоже такие… Любимая, что с тобой? Бедняжка моя, ты побелела как полотно.
Он бросился к ней, чтобы поддержать ее, но она отшатнулась и оперлась о стену.
– Нет… Пустяки. Пожалуйста, выйдем на воздух. Здесь… так душно.
Он был встревожен, огорчен и смиренно просил прощения. Это он виноват. Ему следовало бы сообразить, что бык ее напугает. А кроме того, она, должно быть, очень устала: он слишком долго водил ее по усадьбе.
Она молча шла рядом с ним. К счастью, он не может догадаться, что привело ее в ужас.
Когда бык повернул голову, она вдруг увидела, что он похож на Генри. Не на Генри, каким он был в эту минуту, а на Генри под фонарем пристани в Брайтхелмстоне. Рыжеватые волосы, низкий лоб, широко расставленные глаза; и рот… животный, плоский и жадный. Словно они братья.
Бык приближается, как в кошмаре… И нельзя бежать…
– Наверное, я немного устала, – сказала она.
* * *
Утром в воскресенье Беатриса вместе с мужем отправилась в приходскую церковь Бартона. Он гордо и немного смущенно подвел ее к скамье Телфордов, рядом с плитой, на которой были начертаны имена его родителей. На секунду он преклонил колени, подобающим образом закрыв лицо руками, потом аккуратно расправил полы своего кафтана, уселся и стал смотреть на входящих. Глаза большинства присутствующих были устремлены на молодоженов; а сам Генри исподтишка поглядывал на огороженную родовую скамью Денверсов. Несколько второстепенных светил местной династии усаживались на свои места, но лорд Монктон был в отъезде, и широкая парчовая подушка властной самодержицы тоже оставалась пустой. Причетник шепотом сообщил, что ее сиятельству немного нездоровится и она не сможет почтить своим присутствием сегодняшнее богослужение. Генри начал молиться, чувствуя неожиданное облегчение: общество пока подождет со своим приговором. Никто не рискнет высказывать свое мнение, пока деспотичная старуха, которая делает погоду в западном Уорикшире, не выскажет своего.
Он бросил на Беатрису ободряющий взгляд, но она витала где-то в облаках. Благоговейно рассматривая величественный нормандский свод, некогда венчавший монастырскую часовню, она не замечала того, что происходит на земле. Ему пришлось объяснить ей все по пути домой, но и тогда она, казалось, не сразу поняла его.
Три дня спустя весь Бартон пришел в смятение оттого, что на дороге, ведущей к дому, показалась громоздкая карета Монктонов. Вдовствующая графиня оправилась от последнего вполне заслуженного приступа печени и теперь готовилась сдержать данное сестре обещание: обласкать осиротевшую – и более чем осиротевшую – дочь их старого друга.
Генри не было дома, но и без него нашлось кому волноваться. Все слуги от миссис Джонс, экономки, до младшего конюха хорошо понимали, что положение, которое займет в обществе новая хозяйка Бартона, зависит главным образом от матери лорда Монктона.
Беатриса все еще возилась со счетами, когда в дверь постучала экономка.
– Войдите.
Миссис Джонс вошла. Каждая складка ее черного платья из жесткого шелка была исполнена торжественной внушительности.
– Их сиятельство из замка в гостиной, сударыня.
Она умолкла с неодобрительным видом.
– Но я никого не ждала, – сказала Беатриса.
Она растерянно посмотрела на свое темно-синее шерстяное домашнее платье – единственное из ее нового гардероба, которое ей позволили выбрать самой. Оно отражало ее вкус, а не вкус миссис Карстейрс, и было простым и строгим.
– Нельзя заставлять ждать их сиятельство, сударыня, да только вот одеты вы… Может, мне вам что-нибудь быстренько принести? Зеленое люстриновое, а то тафтяное винного цвета?
– Благодарю вас, миссис Джонс, но мне не хочется заставлять пожилую женщину ждать. Я спущусь не переодеваясь.
Негодующий взгляд сверлил ее спину, пока она шла по лестнице, а сердце, непонятно почему, сильно билось. Плохое начало. Пожалуй, лучше было бы послушаться экономки: Генри будет очень разочарован, а может быть, даже рассердится на нее, если этот трехбунчужный паша в юбке изволит обидеться.
Миссис Джонс вернулась к своим делам. Новобрачная – и в таком виде! Что подумают их сиятельство?
В первую минуту их сиятельство подумали, что это какая-нибудь приживалка, «компаньонка из благородных», которую хозяйка послала сказать, что сейчас сойдет. Конечно, Генри не так скуп и черств, чтобы его молодой жене приходилось встречать незнакомых посетителей в шерстяном платье, словно какой-нибудь гувернантке, без серег, без броши – и с такими испуганными глазами. Затем она увидела узкую руку со сверкающим бриллиантом и вспомнила строки последнего письма своей сестры: «Надо бы немножко ободрить… страшно застенчива и молчалива… Но я убеждена, дорогая Эмилия, что она скоро узнает, какое доброе сердце бьется в груди моей сестры».
Леди Монктон поднялась и, ласково протянув полные руки, вся сияя добродушием, сделала несколько шагов навстречу вошедшей.
– Какая скромная мышка! Не бойтесь меня, дорогая моя; я знала вашего мужа еще совсем крошкой.
Беатриса внутренне вся сжалась. Кажется, эта толстуха собирается ее поцеловать? Что ж, ей приходилось терпеть поцелуи и похуже. Если Генри нужно, чтобы она подчинилась, – хорошо, ведь это входит в условия сделки. Медленная улыбка появилась на ее губах, когда она послушно наклонилась и подставила бархатистую щеку.
Генри, возвращаясь после разговора с управляющим, заметил у дверей августейший экипаж и ускорил шаги. В передней его перехватила экономка, исполненная трепетного возмущения.
– Их сиятельство в гостиной. А на хозяйке домашнее платье. Я просила, чтобы она позволила мне помочь ей переодеться, а она не захотела. Не дай бог, сэр, как бы их сиятельство не подумали, что им не хотят выказать уважение.
Его сердце упало. Если первая встреча окажется неудачной… Леди Монктон умела быть очень доброй, если вздумает; иногда просто удивительно доброй. Но у нее был острый язык, и она беспощадно замечала любой промах, любое нарушение хорошего тона. В его голове мелькнуло не относящееся к делу, но тем не менее мучительное воспоминание о происшествии еще его школьных времен: анекдот о парадном обеде по случаю выборов, когда – единственный раз в жизни – его отец был приглашен в гордый замок.
Ему, вероятно, было лет двенадцать, когда один из младших Денверсов привез эту историю в колледж Св. Катберта. Скверная шутка обошла спальни и площадки для игр, ничего не потеряв от частого повторения, и, пока Генри не расстался со школой, была занозой в его сердце. Каждому новичку непременно рассказывали – шепотом, хихикая и осторожно поглядывая на тяжелые кулаки Генри, – как «поставщик черномазых» (только один раз кто-то рискнул произнести это прозвище вслух) схватил жареного фазана руками, а потом, перепугавшись, так поспешно положил ножку обратно на тарелку, что она подскочила и шлепнулась вместе с подливкой прямо на колени супруги епископа.
Генри стиснул зубы и открыл дверь гостиной.
– …почва такая жирная, что бояться надо только слизней. Но Макферсон знает от них средство. Так что, дорогая, если понадобится, приезжайте ко мне, и он вас научит. А вот и ваш муж.
Он наклонился, целуя протянутую ему пухлую руку. Он не верил собственным глазам и ушам: приветствие леди Монктон было не просто милостивым – оно было почти нежным.
– Поздравляю вас, милый Генри! Для всех нас большая радость, что дочь Стенли Риверса украсит наше общество. Да, да, Беатриса, я хорошо знала вашего отца, когда он был еще юношей. Мой младший брат очень подружился с ним в Оксфорде, и я танцевала с ним менуэт на свадьбе моей сестры. Ну, мне пора. Значит, через понедельник. Моя невестка просила передать ее извинения – она еще не оправилась после родов. Так не забудьте напомнить мне о георгинах.
Все еще сомневаясь, Генри проводил ее до кареты. Она взяла его под руку.
– Ну, плутишка, понятно ли вам, какой вы счастливчик? Она очаровательна. Не такая хорошенькая, как ее мать, но это ей, по-моему, нисколько не вредит. Откровенно говоря, я немножко обеспокоилась, когда услышала о вашем выборе, – испугалась, что она на нее похожа. Я терпеть не могла эту глупую Дору Понсефоут. Бесспорно, она была красива, просто прелестна; мы ее прозвали «Херувимчик». Но ведь одной красоты мало. Мне было бы грустно увидеть, что в доме вашей матери хозяйничает какая-нибудь пустоголовая куколка. Я очень уважала Ханну Бартон: порядочная, благоразумная женщина. Но это настоящая дочь Стенли Риверса – посмотрите, как она держится. Породиста, как скаковая лошадь. И все-таки нужно позаботиться о ее гардеробе. Я была просто поражена: в первую минуту я приняла ее за demoiselle de compagnie5. Неужели эта дура не могла сделать ей приданое?
– Не было времени, – пробормотал Генри. – Нам пришлось обвенчаться гораздо раньше, чем предполагалось, чтобы ее брат мог быть посаженым отцом. Он торопился назад в Португалию. Он на дипломатической службе.
– Знаю, знаю. Кто его туда устроил, по-вашему? Монктон, конечно. Кстати, что вышло из этого мальчика? Он вам нравится? Я рада этому. В последний раз, когда я его видела, это был прехорошенький мальчуган в синем бархатном костюмчике. Он сидел на скамеечке в нашем парижском посольстве и читал сказки, ужасно благонравный и послушный. Как можно скорее свозите ее в Лондон или в Бат, чтобы она себе что-нибудь сшила. Через понедельник вы обедаете у нас… Есть у нее подходящий туалет? Думаю, что даже Дора сумела сделать ей подвенечное платье. Интересно, кто его шил? Ах, подарок моей сестры! Превосходно. Но пусть им прежде кто-нибудь займется. Последняя новобрачная, которую я представила нашему обществу, забыла, что день ее свадьбы уже прошел. Правда, это не имело большого значения: ему под семьдесят, и он ходит с тростью. Но молодой петушок вроде вас – дело другое, а?
Она, дружелюбно усмехаясь, ткнула его локтем в бок, а он почувствовал, что его передернуло. Он был не более щепетилен, чем любой человек его сословия и его века, но ему не хотелось, чтобы она так шутила о Беатрисе.
Леди Монктон высунулась из окна кареты, грозя ему жирным пальцем.
– Постарайтесь быть ей хорошим мужем, мастер6 Генри, или вы будете иметь дело со мной!
Придя в себя, он кинулся в гостиную, схватил свою молодую жену в объятия и осыпал ее градом поцелуев.
– Любимая, любимая! Понимаешь ли ты, кого ты покорила? Я еще не видал, чтобы она с кем-нибудь так разговаривала, ни разу не видал! Все графство будет у твоих ног. Красавица ты моя! Как я смогу отблагодарить тебя?
Беатриса до боли прикусила нижнюю губу. Приятно, когда добиваешься цели. Но такой ценой?
Она чуть отодвинулась.
– Не надо, Генри, ты мнешь мне платье.
Он расхохотался и отпустил ее.
– Твое платье! Ну и попало же мне из-за него! Нам пора подумать о пополнении твоего гардероба.
– Но у меня все есть. Я просто забыла переодеться. А леди Монктон всем указывает, как одеваться?
– Наверное, всем, к кому хорошо относится. Боюсь, что очень многих она просто не удостаивает своим вниманием. Я был просто поражен, увидев, что она целует тебя на прощанье так нежно, словно ты ее родная племянница.
Ему, кажется, и в голову не приходит спросить себя: а нравится ли ей, что ее целует, называет милой девочкой и треплет по щеке совершенно незнакомая женщина с поблескивающими свиными глазками. Она быстро опустила ресницы. Что ж, если он доволен…
Все еще сияя, он отправился доканчивать осенний осмотр своих фруктовых деревьев.
