Роман без конца. С чего начинается творчество

В какой-то момент замечаю, что уже некоторое время живу на этом свете. Вот, это я иду из одной комнаты в другую. Мои ноги, мои руки. Только головы своей не вижу, потому что как раз из нее смотрю на все. Забавно! Для самого себя у меня как бы нет головы.

За то время, что живу, столько хорошего о себе узнал от мамы с папой, а особенно – от дедушки с бабушкой! Глаза у меня красивые – все девчонки мои будут. Еще, я никогда не умру…

В детский сад я не хотел идти потому, что никто меня там не знает, и, чувствовалось, не окажет должного уважения. Так и вышло! С толстяком из группы мы сошлись в рукопашной под лестницей из-за санок. Как толстяка звали, не помню (да он, может, сейчас и сам уже не вспомнит, как его зовут). Мои санки он почему-то посчитал тогда своими.

– Отда-а-ай! – кричал я, пытаясь его оттолкнуть, но он оказался тяжелый. Сдвинуть эту массу не хватало силы. Неприятное открытие! «Масса» сопела, не поддавалась. Чувствовал, как у «массы» зарождается ощущение собственного превосходства… С санками родители потом как-то разобрались.

В другой раз, летом, моя попытка восстановить справедливость обернулась еще большей обидой. В круглом каменном бассейне, где не было воды, я, к своему восторгу, нашел в норке необычного жука с этакими хорошими челюстями! Вероятно, из семейства жужелиц, – нигде больше таких не встречал. Жука посадил в коробочку и понес домой, заранее предвкушая, насколько этот жук добавит мне веса в глазах родителей, а особенно – дедушкой с бабушкой. Да они просто обалдеют, когда увидят, какого жука я поймал!..

Согревшись в лучах славы, то есть, показав жука всем, кому только можно, я его отпустил, а через какое-то время обнаружил, что в моей норке снова завелся такой же жук. Выловил и этого, но норка недолго пустовала – появился следующий. Жуков я кому-то, бывало, и дарил, но чаще отпускал, поскольку ясно же, что с жуком обращаться умение требуется, а дурак его просто замучает – жалко.

Как-то по секрету я открыл тайну про норку в пустом бассейне одному типу, которого считал своим другом тогда. Но, он оказался никакой мне не друг. В ближайшее время сам извлек из норки моего жука и стал им бахвалиться, как своим собственным.

– Так нечестно, понял! – прямо заявил я ему. – Это я тебе показал, где жуки водятся, а ты без меня берешь! Отдай жука! – Я был уверен, что он его затискает, потому что в жуках ничего не смыслит.

– Видали? – показал этот тип на меня пацанам.– Все жуки тут твои что ли?

– А ты своего найди, понял?! А моего нечего брать!

Мне было горько от понимания, что этот гад всем разболтает теперь, где водятся жуки, и любой сможет проверить норку, и жукам там больше не жить. Я кричал, возмущался ему в лицо, однако никому больше не сказал про него худого слова. Он же повел себя иначе. Не придал я значения этому его «Видали?» Принялся настраивать против меня других мальчишек, и кое-кто из них высказался в его поддержку. И тогда я резко ответил тем, кто ему поддакивал, – одному, второму… И как-то получилось так, что число его сторонников росло, а я оказался один против всех, стал изгоем. Каждый теперь не упускал случая сказать мне что-нибудь обидное. Дальше – больше. Могли толкнуть, подставить ножку…

– Эти в садике, они все против меня! – пожаловался я родителям, не выдержав.

– На тебя руку поднимают? – спросил отец. – Дай хорошенько сдачи!

– Чему ты сына учишь?! – возмутилась мама. – Чтобы он со всеми дрался?

– Со всеми не потребуется, – заверил отец. – Одному врежет как следует, другие лезть поостерегутся.

Следующим утром я шел в детский сад как на бой. «Дайте только повод!» – думал. За этим дело не стало. Моя реакция на первый же толчок оказалась бурной. Получили все, кто меня обижал! «Пашу будто подменили!» – рассказывала воспитательница маме, когда она пришла вечером забирать меня из сада.

После этого мои обидчики сменили тактику. Стали надо мной смеяться, шутовски шарахаться в сторону: «Психический!» – однако, руки больше никто не распускал. Постепенно и подколки сошли на нет – отцовский рецепт оказался действенным.

Я гордился, видя, как воспитатели встречают моего отца: не знают, чем угодить. Будто смущаются от того, что такой солидный человек, всегда хорошо одетый, привыкший общаться с важными персонами, пришел к ним в обычный детский сад, как простой смертный. Отец работает в газете, он журналист, он художник! Изготовил для сада шикарный стенд с барельефом Ленина. А Ольга Ивановна нажаловалась отцу, что я осенил себя крестным знаменем. Нет, не от того, что ее увидел – с пацанами кривлялись между собой.

– Вот на кого надо молиться! – папа указывает мне на профиль Ленина на стенде.

Отец считает нужным верить в идеалы. Ими все дышит. Первое мая и седьмое ноября отмечает вся страна. Взрослые после праздничной демонстрации садятся компанией за накрытый стол. Мама испекла свои фирменные беляши и приготовила торт «Наполеон» по бабушкиному рецепту. Я, наевшись вкусностей, обласканный гостями, бегу во двор к шумным пацанам, чтобы шуметь тоже.

Однако замечаю, что авторитетом во дворе пользуется не тот, кто громче кричит, а, например, рослый рыжий Зюзя – Вовка Зиновьев, умеющий высмеять одних и польстить своим вниманием другим.

– Бы-ы-ыл гол! – ору я ему. – Я попал в ворота!

– Я бы сказал, чем и во что ты попал, а не мячом в ворота! Но, это будет неприлично, – отвечает он мне, состроив гримасу для публики, – тот еще комик! Пацаны ржут. Накануне смотрели похабные фотографии, неведомо откуда взявшиеся у Зюзи. Они сильно расширили кругозор.

Во дворе нет друзей, там только приятели. Всякий «крикун» в душе не любит других «крикунов», с которыми вечно соперничает. Хочет, чтобы его приблизила к себе «звезда» – тот же Зюзя, скажем. Или Порфирий – Женька Порфирьев, дружбан Зюзи, тоже постарше меня на пару лет. С виду он вполне нормальный пацан, с чувством юмора даже, речь разве что невнятная. Но учится почему-то в школе для недоразвитых. Может, просто плевал на учебу.

Встать со «звездой» вровень, возвыситься над толпой – иногда у кого-то из «крикунов» возникает иллюзия, будто это случилось. И тогда он легко предает другого «крикуна», с которым вроде бы дружил до этого, ради внимания «звезды». Зря пыжится! Про себя «звезда» над нами, «крикунами», посмеивается…

К счастью, на дворе свет клином не сошелся. У меня есть мой дом, где часами могу фантазировать и играть. Есть такие игрушки, что другим пацанам и не снились – отец из командировок привозит. У других ведь нет такого отца. У некоторых вообще никакого нет…

Однако с гордостью за отца не все однозначно. Иногда он выпивает – мама недовольна. Не дома и не во дворе – там, у себя, на работе.

Вот наш сосед дядя Жора – человек иного плана, нежели мой отец. Он высокого роста, видный. Поместить фотографию на портрет, с какими ходят на демонстрацию, сойдет за члена Политбюро. С утра он хмурый и молчаливый, пока трезвый. Он работает на заводе слесарем и после смены аккуратно берет в магазине бутылочку красненького, которую распивает с приятелями на улице. На улице дядю Жору уважают, он на улице – авторитет. Мой папа там и не бывает. Вечером дядя Жора навеселе, и тогда он – балагур, со всяким норовит поболтать, да не просто так, а с подначками. Иногда у кого-то его общительность не встречает отклика, и тогда дядя Жора запросто может пожелать узнать, а, собственно, почему?.. О его победах в страшных уличных драках – когда взрослые дерутся, это не то, что пацаны! – знают все: и его сын Рома, мой старший товарищ, и Ромина мать – тетя Зоя, ближайшая подруга моей мамы. Рома боится отца. За провинность дядя Жора наказывает своего сына не так, как наказывают меня – пожурят, пристыдят… Солдатским ремнем с пряжкой! А то и кулаком.

Зато, если дядя Жора мастерит что-то Роме, – например, парусник, чтобы пускать на озере, – выходит всегда красиво и аккуратно. Будто на фабрике сделано, а не вручную. У меня же, несмотря на то, что вроде бы и рисовать умею, и лепить из пластилина, парусник получается аляповатый, несимметричный какой-то. Чего-то мне недостает. Невольно думаешь про руки, которые вставлены тем концом, каким надо, и растут из того места, откуда полагается, не у всех…

Мой отец общается с дядей Жорой сдержанно-вежливо. О чем говорить с ним не знает – они разные люди. Хотя во время редкого совместного застолья по-соседски темы находятся.

Для пацана всегда важно, кто кого сильнее. Мне обидно от понимания, что с дядей Жорой мой папа не совладал бы. Да, у отца свои горизонты, дяде Жоре неведомые. Но на улице среди гегемонов мой папа – марсианин. Он чувствует себя не в своей тарелке и разговаривает не на их языке.

В конце нашей улицы, за пятиэтажками из красного кирпича, в двухэтажном деревянном бараке живет Мишка Речкин, мой друг и одноклассник, двоечник и, в перспективе, второгодник. Но сошлись мы не на этой почве, я-то учусь хорошо. Из-за плохой успеваемости Мишка нисколько не тужит, а лишь посмеивается. Он – кривляка, вечно дразнит однокашников. Его не раз собираются бить всем классом, и я – в том числе, но он убегает, только ранец на спине подпрыгивает, издали корчит рожи и ржет. Откуда берется желание играть на нервах? У меня подобной наклонности нет, и очень хочется, чтобы Мишка тоже так не делал. Но юродивый Мишка, кажется, готов в какашках вымазаться ради того только, чтобы посмотреть, как у окружающих рожи перекосит. Вдвоем же мы нормально общаемся… Речкины меняют местожительство, после этого с Мишкой больше не видимся.

Женька Щукин, также одноклассник, живет через два дома от меня, ближе к проспекту. Ребята в его дворе – лихие, уличные, не то, что наши. «Крикуны» вообще не в счет, а хитрованы, типа Зюзи,– величины лишь местного значения, за территорией своего двора хвост поджимают. Женька куда смелее и «образованнее» меня. Он щупает у своей соседки с нижнего этажа Наташки Дроздовой сиськи – та хохочет. Он уже умеет курить, и даже выпить красненького. Стреляет из рогатки по голубям, а из самодельного лука – в кошек. Когда стрела с наконечником из гвоздя втыкается в пушистый полосатый бок живой кошки, мне становится не по себе. Это запредельное развлечение, душа холодеет, я не живодер. Другое дело – вместе рисовать, или ловить ящериц в парке, на откосе. Замрешь над норкой, не двигаешься. Ящерица тебя не видит, выползает на свет сантиметр за сантиметром. Когда она вся перед тобой – хвать! Попалась! Ящерица шипит и кусается. Постучишь ей по носу, прихватит за палец – будто бельевая прищепка. Женька одну такую, кусачую ящерицу, раздразнив, прицепил за ухо девчонке. С той случилась истерика, родители устроили скандал, Женьку выгнали из летнего школьного лагеря. Без него я там стал конфликтовать и драться с двумя уродами из старшего класса – хотели зашугать. Не уступал, пока один из них не надел на руку, в виде кастета, барашек – рукоятку от водопроводного крана и не ударил им меня больно в грудь. Сволочь!

Щукин – отличный компаньон, но его вечно тянет делать нечто такое, за что родители по головке не погладят. Вот дать по башке могут запросто. И не только родители.

– Идем, покурим, – зовет он меня. – Сигаретами у отца втихаря разжился.

– Мать занюхать может, – опасаюсь я. – Мне домой скоро.

– Фигня, проветришься, – уверяет опытный Щукин.

Спрятавшись в школьном саду, я пока лишь пускаю дым. Главное, что не пускаю ветры, соответствую, как большой. В себя не затягиваюсь, но науку постигаю постепенно. Чтобы родители не занюхали, лучше бы чем-то зажевать. Можно мягкими иголками с пихты, но надежнее – конфетами. Тут требуется материальное обеспечение.

– Извините, у вас не будет двух копеек, позвонить? – преодолев себя, спрашиваю я у взрослой тети возле телефонной будки. Как правило, тетя не отказывает. Главное, тетю запомнить, чтобы не спросить потом у нее же еще раз (такое бывало).

Стрелять «двушки» – это мелочь. Куда более прибыльное дело – прокатиться в маршрутке. Сколачивается шайка пройдох, состоящая из трех человек. Предводительствует парень, годом нас со Щукиным постарше, получивший от взрослых хохмачей прозвище «Гибрид» за то, что однажды неопределенно ответил на вопрос о своей национальности. Мы с Женькой прикрываем, а Гибрид, встав у кассы, отматывает билеты, опуская в кассу не все десяти-, пятнадцати– и двадцатикопеечные монеты, что пассажиры передают за проезд. Часть незаметно кладет себе в карман. Мне страшно за него! Сам бы так побоялся. А он еще все время напевает чего-то себе под нос, дуралей. Только внимание привлекает!

На вырученные деньги затариваемся конфетами «Батончик» и еще просим взрослых пацанов, чтобы купили сигареты. Те не отказывают – сами такие были.

От ворованных денег кружит голову. Но, в какой-то момент Гибрид теряет меру. Его черные кудри примелькались, из маршрутки приходится рвать когти. Легко отделались! Женька смеется над Гибридом, которого водитель маршрутки держал уже за шкирку, но тот вырвался. Подкалывает «предводителя» по национальному вопросу. Я знаю, это удар ниже пояса. Однажды, играя в хоккей, обозвал жидом пацана из соседнего дома, за что тотчас получил увесистого пинка по ж… от парня старшего возраста. Уяснил, что перешел некую грань. И теперь становится неловко за Щукина. Гибрид же вынужден лицемерно улыбаться, как бы принимая слова Щукина за шутку, чтобы не принять за оскорбление, – выйдет себе дороже. Щукин физически сильнее, и вообще любит пробовать человека на зуб. В классе у него есть любимый мальчик для битья по прозвищу «Киса» – Толя Киснин.

В первом классе я пытался с Кисой дружить, поскольку прежде ходили с ним в один детский сад, правда, там не сближались, выступали только вместе – стояли впереди хора, наряженные в народные рубахи, стучали в деревянные ложки, а «лидер» нашего трио, высокий Валя Стариков, изображал, будто играет на балалайке. В действительности играла только Алла Эдуардовна – на пианино. У нее была полосатая блузка, выдающийся бюст и пышная прическа. Однажды я услышал, как она играет и поет не для нас, а для родителей модную песню:

Хмуриться не надо, Лада. Хмуриться не надо, Лада!

Для меня твой смех – награда, Лада!

Почувствовал какое-то недетское волнение. Будто услышал нечто такое, что детям слушать не полагается, – только взрослым.

Очевидно, Толя Киснин у себя дома плотно кушал, и, придя ко мне в гости, периодически испытывал желание пукнуть, в котором себе не отказывал. На мой же вопрос:

– Ты чего пердишь?! – всякий раз отпирался:

– Это не я!

– А кто?! – удивлялся я. В комнате нас было только двое и, поскольку о себе я точно знал, что не делал этого, виновный выявлялся автоматически. Беда в том, что одним «выстрелом» Толя никогда не ограничивался. Мой папа, когда приходил с работы, едва заглянув в мою комнату, безошибочно определял:

– Киснин был? – и просил скорее открыть форточку, чтобы проветрилось.

Еще Толя сильно заикался. Когда он морозил какую-нибудь чушь и заслуживал у меня звание дурака, восклицал в ответ:

– А ты заика!

– Я заика?! – очень удивлялся я. Очевидно Толе, не раз слышавшему данное обзывательство в свой адрес, никто не объяснил его значения. И вообще воспитание его хромало. Если моя мама говорила ему нечто такое, с чем он был не согласен, Толя бурно возражал:

– Не-е-т! Ты что-о-о!

Я замечал ему, что к старшим нужно обращаться на «вы», Киснин же смотрел на меня такими глазами, будто слышал великое откровение. Но, потом он его забывал, и все повторялось снова.

Далее, у него был постоянно насморк. Он вечно двигал соплями, что, наряду с заиканием, также не способствовало хорошей дикции. Порой понять, что он хотел сказать, стоило труда.

В то время была популярна юмористическая телевизионная передача «Кабачок «Тринадцать стульев». На манер имени одного из завсегдатаев кабачка, которого звали Одиссей Цыпа, Толя Киснин получил прозвище «Долбо… б Киса», или сокращенно «Де Киса».

Удивительно, но суперматематичка Гульнара Петровна Громова, когда стала преподавать нам свою науку, выявила у Киснина способности. Однако это не спасало Де Кису от Женьки Щукина. Видно, в характере Щукина проявлялась черта сродни обычаю далекого прошлого, имевшему место быть в древней Спарте: гнобить все слабое и недоразвитое. Я пытался за Кису заступаться, было жалко его, но Щукин меня не очень-то слушал.

Мне от Женьки тоже периодически достается, но это по-дружески. Стараюсь не уступать, однако то, что первым всегда начинает Щукин, а не я, говорит само за себя. Я могу орать на него сколько угодно. Он же не крикун, никогда не орет в ответ. Он издевается надо мной.

– Ну что ты так кричишь, дорогая? – Он прижимает меня к себе, словно девушку. – Успокойся. Дай я тебя обниму!

Это бесит больше всего, я же не педик!

– Иди на фиг, понял?! – вырываюсь. Нашел девочку! Щукин, получив от меня кулаком в плечо, шутовски кривится:

– Ой, как больно! Ты же меня изувечил! – и тут же с силой толкает меня. Выходя из себя окончательно, пытаюсь дать ему по морде, но он отклоняется, и бьет меня. Несильно, но очень обидно. Все! Ссора на всю жизнь! Через несколько дней миримся.

Однажды он врезал мне пару раз не шутя, – поднаторел в уличных драках, куда мне! С тех пор я перестал меряться с ним силой. Не только из-за того, что Щукин выше ростом и здоровее. У него уличная закалка, его там знают, а я улицы боюсь. С одноклассником или с «крикуном» в своем дворе можно подраться – это все-таки еще драка детская, нестрашная, хоть и синяки бывают. На улице же все серьезно, там – шпана, и для некоторых ее представителей пребывание на свободе – дело временное. А старшие братья кое у кого уже и побывали в местах, не столь отдаленных. На улице и изувечить могут, и даже убить. Такой храбрости, чтобы тягаться со шпаной, мне в себе не собрать. У меня другая дорога – правильная. Учеба, институт. Мама с детства нацеливает. В каждом из нас, «крикунов», есть что-то детское, чего никогда не вытравить, а для улицы настоящая злоба нужна.

Щукина призывают на срочную службу в десант, он совершает прыжки с парашютом от ДОСААФ.

– Летим и поем: «Держи меня, соломинка, держи!» – рассказывает мне со смешком. – Говорят, нас в Афган готовят.

Слушая его, я думаю, что давно безнадежно отстал от друга детства. Никогда уже его не догнать. Душа уходит в пятки, когда пытаюсь представить, что он там, в Афгане, испытает, через что пройдет, каким вернется…

Но, это потом. Пока же, поскольку Щукин все больше отдаляется от меня в сторону улицы, я схожусь в классе с другим пацаном. Он у нас недавно, зовут Вовик Кобзев. По поведению – типичный «крикун», и даже получил уже от Щукина прозвище «Звонок». Из достоинств Звонка следует отметить, что он в классе быстрее всех бегал стометровку на уроке физкультуры. Не знаю, пригодилось ли ему впоследствии это в жизни. Я пытался оспорить у него первенство, и иногда удавалось. Главное – однажды, но не на уроке. Жутко повезло тогда! Мы поднимались по лестнице в парке.

– Смотрите, ребята, какой большой уж! – обратил наше внимание спускающийся вниз дядька. Он замер, глядя себе под ноги. Я подорвался, не оставив Кобзеву никаких шансов, и уже через пару секунд в ажиотаже вытаскивал из под ступеней действительно выдающееся пресмыкающееся! Чур, мое! Затолкал его себе за пазуху, чтобы успокоилось. Уж смешно щекотал голое тело, ползая под рубашкой, я терпел. Был, как идиот, счастлив, а мама – близка к обмороку, когда я принес змея домой. Отец из подручных материалов смастерил террариум под стать данному экземпляру, занявший четверть моей комнаты. Дядя Жора сделал бы, наверное, лучше, если попросить, но он в это время мотал срок. Будучи в «партизанах», нетрезвым сел за руль и сбил женщину на дороге.

Любим с Кобзевым гонять на великах. У него настоящий спортивный велосипед, с рулем, изогнутым, как бараньи рога, что, несомненно, повышает статус в глазах пацанов. Наша дружба обрывается из-за табака. Однажды мать Вовика заявилась к моей в парикмахерскую, где мама работала, и стала наезжать, дескать, я сбиваю ее сына (хорошего мальчика) с пути истинного – пристрастил к курению. Дружить со мной она своему Вове отныне запрещает.

То, что это я научил Кобзева курить, было неправдой – он до меня неплохо умел. А в школе я занимался лучше него, был на хорошем счету у учителей, а также – у других родителей, знавших меня с первого класса. «А тут какая-то приходит и сует пальцы в нос!» – Моя скромная мама сожалела, что не ответила мамаше Кобзева должным образом. Ну и мне досталось на полную катушку.

Оставшись опять без компаньона, помечтал, как хорошо было бы, чтобы после лета в нашем классе появился нормальный пацан, который станет мне настоящим другом. Это было очень конкретное, от души, пожелание, по сути близкое к молитве, истинная правда! Подивился, когда оно в точности исполнилось. Первого сентября в класс действительно пришел новенький.

Был он одного со мной роста, только еще более худой, хотя такое сложно себе представить. Деревенские родственники со стороны мамы вечно восклицали в мой адрес: «Яка худа дэтына!» – и вполне сформировали на сей счет у «дэтыны» комплекс неполноценности. Стал время от времени измерять сантиметром свою руку в районе запястья – не поздоровела ли хоть чуть-чуть? Больше кушать, правда, ради этого не пытался.

– Вот пойдешь в армию служить, там тебя все есть научат! – пугала мама своего разборчивого в еде сына. Как показало будущее, она все же слишком многого ждала от Советской армии.

Когда классная руководительница подняла новенького из-за парты, чтобы представился классу, тот назвал свою фамилию по слогам, очевидно уже привыкший к тому, что потом переспрашивают:

– Па-ля-ныць-ко. Станислав.

Человек обязан был озлобиться на весь свет с такой фамилией, слушая, как ее коверкают, либо развить чувство юмора, что в данном случае и произошло. В глазах Стасика Паляныцько горели веселые огоньки. Было видно, ему по-настоящему смешно и то, что он – новенький и – в центре внимания, и то, что у него такая фамилия.

Кобзев взял новенького под опеку. Показал ему парк, научил курить.

– Только не покупай сигареты «Вега», – наставлял. – От них детей не будет.

Откуда он это взял, осталось неясно.

– Какой ужас! – воскликнул тогда Стасик. Очевидно, он желал внести свой вклад в демографию.

В другой раз Кобзев потряс его воображение в дождливую погоду. Гуляя в парке, месили грязь ногами, обутыми в резиновые сапоги, и он сказал:

– Представьте себе, что мы идем по говну.

Быть может, это атмосфера парка так странно влияла.

– Здесь полно эксгибиционистов, – сообщил Кобзев нам как-то. – Девки от них шарахаются.

Я не сразу понял, кого он имеет в виду, а разобравшись, отметил, что к эксгибиционистам Кобзев проявляет нездоровый интерес. Быть может, даже относится с некоторым сочувствием, и сам был бы не прочь впечатлить какую-нибудь девушку собственным «достоинством»?

Во дворе меряться «достоинством» было в традиции у «крикунов». Все знали, что рекордсменом тут является Сережа Белов, мускулистый блондин, которому старшие товарищи за серый пух под носом, похожий на грязь, дали прозвище «Опарыш». Секретом отращивания «достоинства» Опарыш охотно делился с народом: «Надо чаще дрочить!»

К сожалению, я не отличался ранним развитием. В классе стоял одним из последних по росту, рядом с Кобзевым и Паляныцько. Переживали, что одноклассницы не воспринимают нас всерьез. У каждого имелась на примете своя, которая, хотелось бы, чтобы воспринимала.

Поделиться амурным секретом считалось высшим доверием. Со Стасиком Паляныцько мы сдружились, найдя много общего. Оба увлекались рыбалкой, имели родственников в городе Одессе (и моя мама, и его родители были родом оттуда), и еще мы с полуслова понимали шутки друг друга.

Стасику Паляныцько понравилась Ира Усвоева. Сама худенькая, однако, бюст уже – о-го-го! Больше сказать о ней было нечего. Училась так себе. Стасик был грамотным мальчиком, он читал Мопассана (к огорчению папы – вместо уроков), и его больше влекла плотская сторона дела, нежели платоническая, как меня, недоразвитого. Не увидев ответного интереса у Усвоевой, Стасик переключился на девушку из своего двора, по имени Лена Углова, двумя годами младше, однако вполне себе созревшую. У нее «о-го-го» был не только бюст, но и все остальное тоже. Как говорили на исторической родине Стасика Паляныцько родителей и моей мамы: «Возмешь в руку – маешь вещь!» Взяться не давала.

– На все мои поползновения застегнет олимпийку под горло, стиснет замочек от молнии зубами, молчит и улыбается, сволочь! – жаловался он. – Глаза хитрые!

Я каждое утро заслушивал его отчеты о том, насколько далеко товарищ продвинулся в деле совращения малолетних накануне вечером. Его авторитет рос в моих глазах. Стасик решил позаботиться обо мне. На пару с Угловой они договорились устроить мою личную жизнь с ее подругой – Ирой Пантелеевой. Я знал, что нравлюсь той. Повелся было, чтобы не отставать от друга, однако, к сожалению, быстро охладел, а тискать девочку, не будучи в нее влюбленным, посчитал пустым занятием, поскольку тогда еще не выпивал. Хотел чего-то высокого! Получил, на свою голову.

Злую шутку сыграл со мной опыт пионерского лагеря, хоть там я и пережил свой звездный час. Понравился смелой девочке с раскосыми карими глазами, ее звали Ира Тофикова, стала приглашать меня на медленный танец на массовке (слова «дискотека» тогда еще не было), а я – ее. В ожидании вечера за всякими мероприятиями, организованными вожатыми, целый день издали улыбались с ней друг другу, обменивались записочками. У меня были свои «почтальоны» из числа приятелей, у нее – свои из числа подружек. «Почтальоны» тоже образовали между собой пары, по нашему примеру. Записки день ото дня становились все смелее: «Ира, можно сегодня ночью я тебя поцелую? Паша». – «Как хочешь. Ира». Приходилось, замирая от страха, прокрадываться в палату к спящим девочкам, чтобы, запечатлев на щечке поцелуй и не перепутав при этом кровати, пулей выскакивать обратно.

Не могу сказать, что Ира Тофикова как-то особенно мне нравилась, но волновала сама романтическая история. На прощальном вечере мы с Ирой и наши «почтальоны» сидели за отдельным столиком все вместе, но я, вопреки прежней оживленной переписке, теперь испытывал неловкость, поскольку не знал, о чем с Ирой говорить. Ее стало так много! Звучала медленная музыка, скорее хватался, как за спасительную соломинку, за возможность пригласить ее танцевать – это было делом привычным.

Но, то был пионерский лагерь, а тут – школа. Одноклассница. Зовут Ира Ершова. Она живет в соседнем доме, в приличной семье, мама – преподаватель университета, папа – научный работник какого-то НИИ. Иногда Иру демократически отпускают погулять во двор, к нашим «крикунам». В школе Ершова учится чуть лучше меня, как положено девочке, поскольку меньше времени уходит на безобразия. Она из тех, кого я приглашаю к себе на дни рождения, и сам бываю у нее. Такая улыбчивая, приветливая, воспитанная. Получше, чем «крикуны», одета. На это еще не сильно обращаешь внимания, но все же.

Две другие девочки нашего двора, Кошка – Светка Зиновьева, младшая сестра Зюзи, и, особенно, Заяц – Маринка Доденева, тоже наша с Ершовой одноклассница, серая троечница, они, вероятно, в душе Ершову ненавидят – и за одежду, и за приличную семью, и за хорошую учебу. Я же во дворе отличаю ее от босяков. Мне кажется, мы стоим с ней особняком, ближе друг к другу, но это я так считаю. Мне всякий раз приятно ее встретить во дворе, однако, если она не появляется, про нее не вспоминаю. В общем-то, во дворе она все равно инопланетянка. Редкая гостья, в отличие от Кошки и Зайца, которые тут практически живут. А что им еще делать? Книжки читать? У них и близко нет такого собрания книг, как в доме Ершовых! Я, кстати, тоже не сказать, что много читаю. Так, наскоками. В энциклопедии – статьи про жуков и про змей, еще – книгу про пустыню, там тоже змеи, потом – «Волшебника изумрудного города» со всеми продолжениями, прописавшись на какое-то время ради этого в читальном зале библиотеки. Киса, тот самый, которого периодически мутузит Щукин, там тоже появляется. Он ворует книги из библиотеки, как впоследствии выясняется. Но Щукин бьет его не за это. Просто не нравится он ему…

Меня гораздо больше, с самого детства и почти до окончания школы, развлекают не книжные, а собственные выдуманные истории, случающиеся с героями, вылепленными мной из пластилина, нарисованными либо просто воображаемыми. К игрушкам подхожу избирательно, не всякая вдохновит. Но иной раз, видя какую-то безделушку в чужих руках, загораюсь диким желанием завладеть ею – выклянчить в подарок, купить, обменять, как угодно! Ведь теперешний владелец не понимает, какое богатство держит в руках. А как игрушка «оживет» у меня! Щелкунчик отдыхает… Тем более – живность! Как-то раз увидел на пляже у мальчишек зеленую змейку, которую идентифицировал как водяного ужа. Науськал маму, чтобы выкупила змею у пацанов – что они в змеях понимают? Получилось, мой жар передался маме. Так счастлив был, что даже написал про своего ужонка рассказ, фантазируя про его жизнь на берегу водоема: как он плавает среди кувшинок, охотится на лягушек, хватает рыбу. Нарисовал к своему рассказу картинки…

Но, возвращаюсь к Ершовой. Однажды моя мама, придя из своей парикмахерской, рассказала о новой прическе под названием «Сессон», которую осваивают мастера, показала стриженые головы на фото. Ну, осваивают и осваивают, мне-то что? В одно ухо влетело, в другое вылетело. И вдруг в школе вижу Ершову в новом облике, без обычных косичек. Ее светлые волосы по-модному пострижены. Догадываюсь, что это и есть тот самый «Сэссон». Еще, юбка на ее школьной форме сделалась короткой, как у фигуристки на льду в телевизоре, или как у «звезд» нашего класса – тех девушек, что выглядят постарше остальных, и, как мы с Паляныцько и Кобзевым считаем, не воспринимают нас всерьез. Поднимаясь по лестнице, девушки в своих коротких юбках стараются идти как бы немного боком, прикрываясь портфелем от прыщавых дежурных по школе, сидящих на низком подоконнике лестничной клетки и пялящихся.

Я стал безотчетно задерживать взгляд на Ершовой. Нет, не когда был дежурным, да и с лицом, слава богу, у меня было все в порядке, – в классе, если попадалась на глаза. Дальше зачем-то принялся специально отыскивать ее глазами. Отчего-то радоваться, когда она входила в класс, и скучать, если ее не было в школе. Ее вызывали к доске – пользовался возможностью не украдкой, а «легально» глядеть на нее. В какой-то момент, не сразу, поскольку такое случилось впервые, вдруг догадался, что означает мое помешательство. От осознания сделалось сладко на душе. Еще приятнее, чем пока бродил в потемках. Однако «помешательство» прогрессировало. Я старался поймать ее ответный взгляд. Ликовал в душе, если казалось, что поймал, и впадал в уныние, когда считал, что она на меня и не глядит. На классном вечере игра в «Ручеек» приобрела особый смысл, – кого выберет она? Кого пригласит на белый танец?