Kitabı oku: «Полжизни за неё…»

Человек похож на судовой компас: вертится вокруг своей оси и видит все четыре стороны света, однако то, что происходит снизу и сверху, остаётся скрытым, оно ему недоступно. Но как раз это-то и хочется узнать, это-то и интересует: любовь снизу и смерть сверху.

Милорад Павич, «Внутренняя сторона ветра»

Глава первая

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

Осип Мандельштам, «Silentium»¹

Многие знакомые относили его к разряду коллекционеров, считающих своим долгом год за годом приумножать виртуальный список разбитых женских сердец. Но это было несправедливо. Напротив, любая особа противоположного пола казалась Останину бездонным кладезем удивительного и непостижимого, отчего стоило ему зацепиться за одну – и все остальные надолго переставали существовать для него, автоматически перетекая в категории умозрительные и эфемерные. Неудивительно, что он старался покрепче держаться за каждую очередную свою пассию. Впрочем, толку от этого старания не было ровным счётом никакого. Так сложилось (точнее, так складывалось всякий раз, невзирая на попытки противодействия с его стороны) – женщины первыми бросали Останина, уплывая за горизонт прошлого как бы не познанными до конца, не угаданными и не прочувствованными в полной мере.

Жизнь устроена до смешного рационально. Мало-помалу приручая нас и подкармливая своими скупыми удовольствиями, она бесхитростно кроит наше сознание под себя – словно грубо выделанную ткань; медленно, но скрупулёзно и неотвратимо. И неизменно добивается искомого усреднения любой экзистенции… Это в полной мере можно отнести к Останину. Женщины уходили от него, нисколько не исчерпанные, – порой (так ему казалось) почти незамутнённые; и он постепенно привыкал к установившемуся порядку вещей.

Нет, поначалу – в молодые годы – Останин, конечно, недоумевал и даже порой бывал обескуражен. Однако, разменяв четвёртый десяток, он уже не видел в этом большой драмы. Напротив, находил своеобразную прелесть в подобном финале любовных отношений. Ведь раз за разом у него появлялись новые возможности вволю ностальгировать, вспоминая чудные мгновения не скованного брачными условностями интима (а они были, были!) и версифицируя о том, сколь прекрасно всё могло бы сложиться у него с любой из канувших в прошлое подруг… Вероятно, присутствовала в этом некая примесь мазохизма: смирив гордыню и приняв равнодушный вид, словно старый опытный maguereau², отдавать в пользование неведомым самцам тех пташек, которых сам ещё недавно холил и лелеял – а скорое появление рыщущих повсюду в поисках свежатинки самцов не вызывало сомнений, ведь женщины не существуют сами по себе, они лишь переходят из рук в руки. И ещё в глубине души Останин понимал: человеческие желания текучи и способны принимать форму любого сосуда, в который они помещены… Он не противился естественному ходу вещей, и до поры это делало его жизнь простой и необременительной.

Но к Жанне он неожиданно прикипел. (Или присох? Так, кажется, говорили в старые времена? Нет, всё-таки «прикипел» здесь подходило лучше, в этом слове присутствовали движение жизни, отголоски страсти, неоднозначность прошлого). Хотя она-то как раз подходила Останину меньше всего. Во-первых, между ними существовала большая разница в возрасте: ему – тридцать пять, а ей – только двадцать. Во-вторых, они были совершенно разными людьми. Он, пусть и не без остатков прежней донжуанинки в характере, но во всём остальном вполне адекватный гражданин, с хорошей работой переводчика в крупном издательстве, с размеренно-предсказуемым ритмом жизни и, соответственно, со множеством устоявшихся взглядов и привычек. Она же – весёлая, экстравагантная, сотканная из противоречий. А ещё (даже странно, как это всё сочеталось в одном человеке) она из тех, о ком говорят: je ne sais pas quoi³. Хотя совершеннейшая вертихвостка! Нет-нет, совсем не пара Останину.

Жанна не умела прожить ни дня без того, чтобы не удивить каким-нибудь неожиданным и подчас совершенно необъяснимым поступком. Быть может, в этом и заключалась вся притягательность её натуры? Однозначного ответа на данный вопрос в рациональном сознании Останина не вырисовывалось. Чего хорошего, например, если твоя молодая подруга просыпается зимним утром и говорит, что хочет шампанского с клубникой, а когда ты, смотавшись в супермаркет, как preux chevalier⁴, как форменный идиот, приносишь ей желаемое, заявляет: клубника – это просто мимолётный каприз, и совсем не обязательно было его выполнять, а вот что ей сейчас по-настоящему нужно – так это покататься на санках! Нет, ты, чертыхаясь про себя, конечно, идёшь к соседям, у которых есть сын-дошкольник, выпрашиваешь у них санки на часок-другой, но затем, когда везёшь её по улице, она замечает на себе удивлённо-насмешливые взгляды прохожих, и её осеняет новая идея: надо срочно ехать за город и устроить там пикник. «Вдвоём, у костра, на девственно-чистом снегу, – оживлённо щебечет она, и по её щекам разливается румянец неподдельного юного воодушевления, – мы очистим наши души, а потом займёмся любовью – прямо там, среди белого безмолвия, как античные боги на вершине Олимпа!» Тебя перспектива совершить partie de plaisir⁵ в неизвестность не слишком вдохновляет. Тем не менее, вы спешно собираете рюкзак, ловите на улице частника и за солидную мзду направляете его шипованные шины в требуемом направлении. Автомобиль то наматывает на колёса стремительные метры городского пространства, то лениво дрейфует в дорожной пробке – однако до намеченной цели вы не доезжаете, ибо на полпути ветер во взбалмошной головке Жанны меняется: она требует немедленно высадить вас возле краеведческого музея (вы как раз проезжаете мимо него); и ты – между прочим, с тяжеленным рюкзаком за плечами – вынужден сопровождать её по залам упомянутого заведения. И это лишь из-за того, что она вспомнила, как в школе их водили сюда на экскурсию, и она вместе с одним мальчиком, отстав от класса, впервые здесь поцеловалась.

– А у тебя как это было в первый раз? – спросила она в тот день у Останина. – Где и с кем? Наверное, тоже с одноклассницей?

– Разве тебе это так уж важно знать?

– С чего ты взял, что важно? Нет, ну всё-таки интересно. Я же любознательная девушка.

– Не любознательная, а любопытная.

– Пусть любопытная. А заодно покладистая и не реагирующая на подколы. Ладно, давай, рассказывай.

– Да я уж и не помню толком все эти дела давно минувших дней, – соврал он, поскольку не любил откровенничать на подобные темы.

– Фу-у-у, какой же ты ста-а-арый… – шутливо протянула Жанна. – Ну хорошо, расскажи что-нибудь не такое давнее. Например, где у тебя был экстремальный секс с твоими прежними женщинами? Ведь наверняка был – давай-давай, признавайся!

Перед мысленным взором Останина тотчас заструилась вереница эпизодов из прошлого: он в объятиях пьяной однокурсницы на балконе студенческого общежития… с другой однокурсницей – в кустах на кладбище… много позже, в походе, он с юной коллегой по работе на вершине невысокой горушки (судя по разбросанным всюду презервативам, давно облюбованной туристами для подобных утех)… он и долго не отстававшая от него разведёнка Юля в пустом вагоне электрички… громко стонущая под ним фигуристая секретарша Инга в издательстве, на столе уехавшего в командировку шефа… Немало возникло и морских картинок, оставшихся в памяти после коротких курортных романов, все – с разными женскими персонажами: вот продолжительная камасутра на дряхлой санаторской кровати с женщиной, чей муж после обильных возлияний храпит в соседнем номере… вот торопливое соитие на ночном пляже, сопровождаемое безадресным гоготом в отдалении каких-то малолеток… вот изощрённые ласки загорелой брюнетки на катамаране, среди бескрайнего водного простора, под ласковый лепет волн… Много разного всплыло – и экстремального, и не очень: смотря какое лекало прикладывать к ситуациям.

Однако делиться своими воспоминаниями с Жанной Останин не пожелал, отмахнулся:

– Какой там экстремальный секс, я же не мальчишка. Нечего рассказывать.

– Но со мной ведь у тебя был экстримчик, и не раз.

– Ну разве только с тобой… Это оттого, что ты сумасшедшая.

– Вот потому я тебе и нравлюсь!

– Напрасно обольщаешься, Жанна: не «потому», а – вопреки этому.

– Брось, не притворяйся таким уж сухарём. Расскажи хоть что-нибудь. Пусть не про экстремальный секс, но что-нибудь этакое. Из своей интимной жизни.

– Не люблю я рассказывать о себе. Да и вообще рассказчик из меня никудышный. Наверное, оттого что в моей жизни было мало интересного.

– Меньше, чем в моей?

– Полагаю, куда как меньше.

Разумеется, Останин так не думал и сказал это лишь для того, чтобы не вдаваться в подробности своего прошлого. Да ещё чтобы польстить самолюбию Жанны.

– Какой же ты у меня ла-а-апочка, – полунасмешливо проговорила она и потрепала его по волосам. – Такой весь положительный, такой пра-а-авильный! Ничего, со мной у тебя будет ещё мно-о-ого интересного, уж я об этом позабочусь.

От её слов Останина обдало тёплой волной. Казалось бы, ничего особенного она не сказала, а его грудь распирало от чувства полноты жизни и гордости собой. Дурак набитый; столько лет прожил на белом свете, а ума так и не набрался.

…Ещё Жанна вполне способна целый выходной в обнажённом виде принимать солнечные ванны на балконе, ввергая в экстатический гнев всех ветеранов труда, живущих на верхних этажах, а заодно прививая их внукам, этим взращённым на компьютерных играх прыщавым бройлерам, тягу к задорному пионерскому вуайеризму и незабвенной Дуне Кулаковой… Она может пожелать ехать на птичий рынок, чтобы купить кошку – но вместо неё приобрести пару хомячков, которые вскоре начинают бешено плодиться и в один прекрасный день, сбежав из клетки, переселяются из квартиры Останина в вентиляционные трубы, где затем совершают демографический взрыв и принимаются терроризировать весь дом… Ей ничего не стоит, прогуливаясь по городу, зазвать в гости юных художников, и Останин, несмотря на то, что у него на столе лежит горящий перевод французского любовного романа, вынужден помогать Жанне устраивать молодёжный сейшн для публики, среди которой, как выясняется впоследствии, лишь один скромный паренёк имеет прямое отношение к изобразительному искусству, а остальные оказываются случайными гопниками, не умеющими связать и трёх слов без филологических изысков в форме обсценной лексики. Компания контрабасится в гостях всю ночь, перманентно норовя впасть в свальный грех где-нибудь на кухне или в ванной, а наутро Останину остаётся лишь обнаружить, что из дома вместе с ночными лаццарони «ушли» разные мелкие вещицы, недорогие, но привычные, а потому милые сердцу безделушки – впрочем, даже это уже не способно омрачить его радости по поводу внезапно воцарившихся в квартире тишины и покоя.

В общем, сплошное безрассудство, иначе не назвать терпеливое поведение Останина. О Жанне-то речи нет, с ней всё понятно: у девчонки попросту ещё ветер гуляет в голове. Восхитительно-бессмысленное создание. Восхитительно-бессмысленная жизнь. По крайней мере, таковой она могла показаться стороннему наблюдателю, если бы он существовал в природе. Изнутри же – нескончаемая маета, ажитация, ничего хорошего.

***

Что он знал о Жанне? Да почти ничего. Только то, что она сама считала нужным рассказать ему о себе. Возможно, у неё в прошлом было столько всякого, что Останину и не снилось. Однако он не хотел себя накручивать, старался жить настоящим. Плыл по течению.

Иногда в этой сумасбродной юнице проглядывала какая-то беззащитная детскость (она сохраняется в некоторых женщинах до самых преклонных лет, и это не перестаёт умилять всех окружающих представителей мужского пола). Хотя, может быть, он приукрашивал в памяти образ Жанны (вольно или невольно – надо ещё разобраться), желая оправдать свою тягу к ветреной подружке? Что ж, вполне вероятно. Останин теперь ни в чём не был уверен. И – совершенно определённо – куда больше в дурёхе было преждевременного цинизма, странным образом сочетавшегося с молодой бравадой. Сколько раз эта гремучая смесь взрывалась, приводя к неожиданным конфузам на людях! С Жанны-то взятки гладки, ей всё нипочём; а вот Останину не раз приходилось краснеть перед посторонней публикой. И откуда у него только брались моральные силы выдерживать все закидоны юной пассии… Иногда, пытаясь беспристрастно взглянуть на себя со стороны, он удивлялся собственному долготерпению. Наверное, это можно назвать зависимостью. Не лишённой приятности, впрочем; как говорится, из песни слова не выкинешь.

– Ты у меня прямо знак быстротечности, – сказал ей Останин однажды, когда Жанна ненадолго появилась у него, позвонила куда-то по телефону, пошушукалась и заторопилась уходить. – Словно комета в тёмном небе: поманила своим обманчивым хвостом – и тю-тю!

– Если я комета, тогда ты что-то типа пенька на лесной поляне, – насмешливо хмыкнула она, подкрашивая губы перед зеркальцем.

– И что же у тебя пенёк олицетворяет? Замшелость и косность?

– Ну зачем же сразу косность. Нет, не косность, но, как минимум, постоянство… А кометы, кажется, считались предвестницами бедствий?

– В принципе, да. Но вообще в древности им приписывали много разного. Когда в Риме убили Юлия Цезаря, на небосклоне появилась яркая комета, и в народе говорили, что это вознеслась душа Цезаря, который превратился в бога.

– Это мне подходит. Я согласна – в богиню.

– Молода ты ещё для богини.

– А богинями не становятся. Ими рождаются.

Сказала это, чмокнула Останина в щёку и убежала. Вероятнее всего, на rendez-vous⁶ – а то куда же ещё – к очередному своему хахалю. Других-то интересов в жизни у неё, похоже, не имелось.

Знаки… Их можно видеть или не видеть; их можно понимать или не понимать; им можно верить или не верить, но что толку? Всё равно никуда не свернуть, не выскочить из своей колеи.

А знаком быстротечности Жанна всё-таки не была. Хотя бы потому, что Останину до сих пор не удалось выбросить её из сердца. И не представлялось возможным угадать (просчитать? почувствовать?), когда ему это удастся.

Ощущение, что он является хозяином собственной жизни, покинуло Останина. Его влекло потоком событий в неведомом направлении, и не было сил противиться. Да и желания противиться не было. Так речные струи влекут легковесную щепку – крутят, швыряют на перекатах, затягивают в омуты, чтобы затем вновь вытолкнуть на поверхность и пустить дальше по течению; и щепке всё равно, что вскоре ей предстоит оказаться выброшенной на берег, затеряться среди камней и разного случайного мусора, иссохнуть под лучами бесстрастного солнца… зато сейчас ей сумасшедшее и прекрасно!

Вообще-то не зря говорят, что дурной пример заразителен. «On devient moral dès qu’on est malheureux»⁷, – уверял Виктор Гюго; а Останин, а в ту пору отнюдь не чувствовал себя несчастным, оттого у него порой возникало желание уподобиться Жанне и выдумать что-нибудь необычное, безрассудное и гривуазно-изощрённое. Однако чего не дано, того не дано: за всё время их знакомства ни одного путного сумасбродства ему изобрести так и не удалось. Даже странно, что подобное могло втемяшиться в голову взрослому тридцатипятилетнему человеку, глупость ведь полная. Форменное помутнение сознания, иначе не назовёшь.

…И вот – оказывается, всё это ничего не значило.

Всё было фикцией, ошибкой, блестящей мишурой самообмана.

Жанна его бросила.

Не он её, а она его. Так же, как в прежние времена бросали Останина другие женщины. Чёртов бумеранг снова прилетел и ударил его по голове, вот как это называется. Хотя нет, бумеранг в данном случае для сравнения не подходит. Вернее будет сказать так: с ясного неба свалился камень. И шарахнут его так, что едва дух не вышиб.

***

Несбытие – весьма болезненная штука. Просто чёрт знает до чего болезненная.

Медленно и тяжело переваривал Останин свалившуюся на него новость. Часами он вышагивал по комнате, безо всякой цели выходил в коридор, оттуда направлялся на кухню; затем возвращался в комнату и снова принимался кружить по ней. Словно это могло помочь ему выбраться за грань привычного склада событий.

– Чтобы чувства не угасли, они должны стимулироваться и обогащаться, их надо подпитывать новыми впечатлениями, – объяснял он себе, останавливаясь перед зеркалом и удивляясь тому, сколь заурядна и непривлекательна внешность человека, явленного ему в отражении (его губы кривились в неопределённой полуулыбке – безотносительной, ничего не значившей и не выражавшей ничего, кроме помутнения, замешательства, дезориентации). – А когда впечатления отсутствуют, всё быстро сходит на нет. Я слишком пресный для Жанны, новых впечатлений от меня – ноль. Так чего же ещё было ждать от неё? Жизнь неминуемо развела бы нас, тем или иным способом, подходящий повод найти нетрудно.

Убеждая себя в этом, Останин говорил неправду. Точнее, в его словах была не вся правда, а только её небольшая часть, сущая крупица, от которой мало проку, ибо то, что он называл поводом, на самом деле являлось причиной, и это уязвляло его мужское самолюбие.

У Жанны с самого начала была ещё одна, параллельная жизнь – наряду с той, которую Останин видел, с которой он соприкасался. Собственно, такая параллельная жизнь (а то и сразу несколько параллельных жизней) имеется почти у каждого, чему тут удивляться.

Он не понимал Жанну. Да и как он мог понять пигалицу, если даже среди мотивов собственных поступков подчас плутал, словно в дикой чащобе? Всё, что не имело твёрдых, зримых, осязаемых доказательств, в любой момент могло утратить прежний смысл, повернувшись то одной, то другой стороной, и тогда он ощущал себя подобным судну, сорванному с якоря в незапамятные времена и обречённому скитаться по воле волн виртуального океана, так и не найдя обетованной гавани. Куда уж тут пытаться разобраться в хитросплетениях женской психологии.

– Я выдумал её, а она выдумала меня, – повторял он как в бреду. – Но выдумки не живут долго. Нельзя строить отношения на столь зыбкой почве, бритву Оккама⁸ никто пока не отменил. Пройдёт время, и я, наверное, выдумаю себе ещё кого-нибудь. Почему бы и нет? Создам новый вымысел и поверю в него, и он станет моей жизнью.

Нет, не утешали его никакие формулировки. Призрачный абрис миража и действительное положение вещей переплелись в сознании Останина настолько крепко, что казалось, их никогда не отделить друг от друга.

Он остался один, и мучительно копаться в прошлом – это единственное, что ему оставалось. Собирать крупицы правды, складывать из них мозаику ушедшего и невозвратного. Petit a petit⁹, без какой-либо надежды на целостную картину.

Чувство потерянности прорастало сквозь Останина.

«Зачем это мне, я же не мазохист. Почему я не могу просто выбросить Жанну из головы? Consuetudo est altera natura¹⁰? Но это неправда, от любой привычки можно избавиться. Даже от привычки к Жанне. Ушла – ну и ладно, пусть катится. Переживать из-за подобной ерунды – самый настоящий идиотизм. Ни в какие ворота не лезут мои переживания, надо трезво смотреть на вещи, мне ведь не семнадцать лет!» – так думал он, пытаясь осадить себя. Но табун ретивых мыслей мчался вскачь, не обращая внимания на ничтожные препятствия в виде элементарного здравого смысла и немалого жизненного опыта – он летел вперёд, только набирая и набирая темп.

***

Крепко девчонка его зацепила.

Попался в сеть, точно бестолковый карась: трепыхайся теперь, бей хвостом, мути воду – всё даром. Суета и томление духа. Voila¹¹.

Интересно, как это выглядит с её стороны – если посмотреть на ситуацию глазами Жанны? Да никак, наверное. «Была ей охота вспоминать о тебе, – нашёптывал ему внутренний голос. – Плевала она с высокой крыши».

Осмыслить своё теперешнее состояние для Останина не представляло сложности. Куда труднее было от него избавиться, и от этого в его голове царила невообразимая свистопляска.

Казалось бы, ничего фатального не произошло. Всего лишь ещё одно расставание с женщиной. Жизнь должна была вернуться на прежнюю беспечальную дорожку и покатиться своим чередом, как это случалось уже не раз. Тем паче в глубине души Останин понимал: Жанна ему совсем не пара. Слишком заметное несходство характеров было у них. Да и разницу в годах никуда не денешь. Принято считать, будто приближение старости страшит женщин намного сильнее, чем мужчин. До недавнего времени Останин разделял данное заблуждение, что вселяло в него ощущение собственной силы, этакого никем не объявленного, но всеми сознаваемого мужского превосходства, иллюзию своей неуязвимости в отношениях со слабым полом. Однако после встречи с Жанной все иллюзии растворились в толще действительности, как растворяются в небе стаи птиц, спешащих ускользнуть от ледяного дыхания зимы. От правды – даже в мыслях – не убежать и не спрятаться: лет через пятнадцать-двадцать Останин станет малопривлекательным, возможно, не очень здоровым пожилым человеком, а Жанна как раз войдёт в пору расцвета, достигнет самого пика женской сексуальности. Ясно, что разрыв между ними являлся заранее предрешённой данностью, c’est la vie¹²; не надо быть авгуром для прозрения столь простых вещей: девчонка непременно должна уйти от него к другому, а затем, возможно, от другого – к третьему, четвёртому, пятому, всякий раз с лёгкостью меняя среду обитания, наподобие насекомого, сбрасывающего с себя старые оболочки и отращивающего новые при каждой очередной смене жизненных фаз.

Останин не в силах спорить с неумолимым временем, ему остаётся лишь смириться с неумолимым ходом событий.

Что ему с того, что минует ещё сколько-то лет, и Жанна, в свою очередь, увянет, а затем и вовсе превратится в старуху, в подобие потасканного мешка, набитого воспоминаниями об утехах давно минувших дней? Останину этого уже не увидеть, не ощутить горечи одинокого торжества в разъединившем их релятивистском потоке судеб.

***

Увы, доводы заурядной житейской логики хоть и казались неоспоримыми, однако нисколько не утешали. Ибо загадочные и своевольные ветра человеческих влечений неподвластны обычному мыслепостроению; они создают собственные законы и следуют им… Останин любил Жанну – пусть у этого чувства имелся привкус горечи, ну и что же, тут никому выбирать не дано. Он прожил с ней полтора года и чувствовал себя уже почти семейным человеком.

А теперь всё рухнуло.

Она ушла к какому-то спортсмену, её ровеснику. Позвонила по телефону и сбивчиво объявила Останину, что «влюбилась в одного мальчика» – дескать, пусть «котик» на неё не обижается, он хороший и всё такое, но сердцу не прикажешь. С упавшим сердцем Останин ещё пытался задавать какие-то вопросы, но ничего толком выпытать не сумел – всё закончилось слишком быстро: Жанна, не желая с ним разговаривать, просто оборвала звонок – попрощалась и дала отбой.

Интрига, закольцевавшись, обернулась пустотой, нулём, перегрунтованным холстом, навсегда запечатавшим дверь в прошлое.

Несмотря на скомканные объяснения Жанны, несмотря на эту дежурную формулировку – «сердцу не прикажешь», – в сущности, всё было по-честному, без обмана. Имелся у девочки один ami¹³ – удобный и необременительный, но (от правды не убежишь) староватый. А теперь она нашла себе нового, помоложе. Нормальная развязка любовной истории, хотя и банальная, как сама жизнь.

Однако до конца поверить в случившееся не получалось. Отсутствие Жанны казалось бессмысленным, абсурдным. И это рождало в душе Останина ощущение собственной нелепости. Нескончаемо прокручивал он в памяти тот короткий телефонный разговор, выискивая задним числом в её голосе хотя бы нотку вины, хотя бы едва уловимый сбой, намекавший на зарождение грядущих угрызений совести. И ничего похожего не находил.

Нет, чувства вины девчонка не испытывала.

О, если б он только мог предвидеть! Знать бы заранее, какой финал уготован его отношениям с Жанной!

Хотя – если б Останин и сумел просчитать своё фиаско, что из того? Захотелось бы ему что-либо изменить, перекроив (но в каком направлении и каким способом, поди теперь угадай!) канву событий – это ещё вопрос.

***

Немилосердно, ох как немилосердно поступила с ним Жанна! Никто ещё не топтал его самолюбие столь безжалостно. С чего вдруг, спрашивается, этой бездушной вертефлюхе вздумалось сообщать Останину о своём новом бой-френде? Могла бы смягчить пилюлю, что-нибудь соврать: ушла и ушла, без объяснения причин. Так нет же, не удержалась, поделилась радостью напоследок. Или ей хотелось, чтобы Останин помучился? Но почему? Ведь он, кажется, не давал Жанне поводов желать уязвить его.

Впрочем, нет, всё не так. Наверняка она ничуть не желала уязвить Останина, не в её духе это. Просто болтала бездумно. В подобном ключе она и живёт: без церемоний и предубеждений, с массой допущений и безответственных порывов. Ни в чём себе не отказывает. Летит по жизни налегке – порхает невесомым мотыльком, радостно ловит восходящие воздушные потоки, и никто её не волнует, только собственная персона.

Таково женское сознание. В нём царит нечто сродни принципу квантовой неопределённости.

Останин не имел ровным счётом никаких оснований обольщаться надеждой.

Что ж, tant pis¹⁴. Ибо надежда, преодолевая здравый смысл, репродуцировалась снова и снова. Так, словно она являлась самостоятельным, не поддающимся дрессировке живым существом.

Жанна не шла у него из головы. Останин потерял почву под ногами и не мог сосредоточиться ни на чём; ему не удавалось отвлечься какими-нибудь посторонними делами или хотя бы мыслями. Чувство потерянности скоро переросло в тоску. Его крепко держала эта тёмная тоска; она затягивала, словно болотная топь, и не собиралась отпускать пленника из своих неумолимых объятий.

Конечно же, рано или поздно это пройдёт. Всё минует, как и сама жизнь. Но в глубине души Останина поднимался бунт: он – одновременно – желал и не желал, чтобы это проходило. Впрочем, такое амбивалентное чувство было у него лишь поначалу, в первые дни разлуки с Жанной; а затем он настолько извёл себя картинками, которые с упорством назойливого провокатора подсовывала память, что ему захотелось избавиться от всего разом: от воспоминаний о недавнем бездумно-полусчастливом времени, от своей гипертрофированной обиды, от вытекавшей из первого и второго болезненной рефлексии. Однако данное желание оказалось совершенно нереализуемым. Даже отсутствуя, Жанна продолжала странным образом заполнять его жизнь. Почти без остатка, оставляя место лишь сущим пустякам.

Останин жаждал действий. И вполне закономерно бездействовал, ибо ему не удавалось найти для себя точку опоры в окружающем мире. Фигурально выражаясь, каждый состоит из набора формул и алгоритмов, а у него всё это рассыпалось и сбилось в безобразную кучу. Тщета самоистязания – единственное, во что он мог воплотить тёмную энергию разочарования, клокотавшую в нём и искавшую выход.

Глухая броня тоски не позволяла пробиться к сердцу Останина никаким впечатлениям из внешней реальности, казавшейся сейчас такой далёкой и малозначительной, что и вспоминать-то о ней не стоило. Память жила Жанной… Чего ей не хватало – такого, о чём не догадывался Останин? Такого, чего он ей дать не смог? Он ведь во всём шёл у этой свистульки на поводу, она из него буквально верёвки вила.

Не заслуживающее внимания мелкое препятствие, рудимент, который следует без сожаления отсечь, просто grain de sable¹⁵ – вот чем он был для неё. Отсюда неудивительны и её поступки по отношению к Останину. Вероятно, Жанна постарается как можно быстрее выбросить из головы даже тень воспоминания о нём. Разве кто-нибудь любит вспоминать о неприятном?

Чем дольше он размышлял об этом, тем становилось противнее. Порой возникало даже какое-то необъяснимое отвращение к самому себе. Совершенно нелепое, конечно, из-за беспочвенности или – если можно так сформулировать, повышая пафос, – из-за неправедности подобной переадресации.

Уж кому-кому, а ему-то было не в чем себя винить. Разве только в мягкотелости.

Вся вина лежала на Жанне.

С самого начала что-то между ними было не так, просто он старался не придавать этому значения.

Однако Жанна осталась в памяти Останина и не отпускала его.