Kitabı oku: «Опрокинутый город»

Евгений Москвин

Yazı tipi:

Дизайн обложки И. Н. Граве

* * *

Плыть зрением крылышкуя…

Крылышкуя золотописьмом тончайших жил
Велимир Хлебников

Глава 1

Вся комната обита проолифленной деревянной рейкой, длинной и узкой. Ее цвет… эти золотистые оттенки, которые обретает дерево, когда его освещает вечереющее солнце…

…я сразу вспоминаю детство, лет пятнадцать назад. Я ложился спать в послеполуденные часы и всегда, поворачиваясь к стене, изучал эти светлые, коричневые разводы на дереве, изучал длинные разводы-волны, невольно, неразрывно, а в них – другие волны, потоньше, плавно заворачиваются в мелкие узелки и побольше, и странные, замысловатые рисунки, и темно-коричневые срезы сучков…

Это изъяны дерева? Иногда окружности маленького среза от сучка будто даже обуглены…

Но они так подходят, дополняют все разводы и рисунки, дополняют… великое разнообразие узловатых фигур и линий, подобных друг другу, и плывешь, плывешь по ним зрением – плыть, плыть, безотчетно, по реям, бескрайние отражения золота.

Это – чудесный мир подобий.

Наверное, я уже погрузился в сон? Нет, я только лежу на кровати, в этой старой комнате. Закат отражается на шторе большим прямоугольником, во всю ширь окна. Четким, правильным, замершим.

Я один, мать пока не вернулась с улицы – скоро вернется…

…я только лежу, повернулся к стене, изучаю бесконечные реи, естественные разводы на дереве, странные, путешествую взглядом по волнам, узлам, путешествую, переходящим линиям, длинным.

Боже, на самом деле, эти натуральные рисунки дерева такие сложные – их так сложно описать. Вот наслаиваются стеки, как воск, как мантии-ткани одна на другой. А в центре – «плямба сургуча». Вот почти что ромб, похож на покатую скорлупку, под ним – сучок, как индейская маска, только чуть деформированная. Или это медальон?.. Потерялся в лепестках тюльпана. И в центре о дного – человек в плаще. Клонится к медальону, который больше него. И этот момент навсегда остановился.

На другой рее – блестящие чешуйки-латы, и дерево неровно. Раньше я боялся даже докоснуться до них – посадить себе заусеницу.

А вот круги друг в друге, как дорожки велотрека, только очень маленького…

Кажется, я изведал весь этот мир деревянных ячеек, когда был ребенком; я знаю все его закоулки, витиеватости, знаю… но забываю каждый рисунок, чуть только отворачиваюсь. Когда я был ребенком… да и сейчас – я невольно строил ассоциации, всегда подгоняя под них то, что вижу. Круги в этом мире слегка неправильные… почти что велотрек, почти что медальон.

И именно поэтому все такое закатное и счастливое.

…И ведь я, в то же время, хорошо знаю три рисунка. Вот они, справа, перед самым лицом, когда смотрю с подушки. Еж с дуплом в боку, профиль китайского мудреца со шлемом, переходящим в длинные одеяния, и голова Франца Шуберта. Помню, в десять лет я увидел портрет Шуберта, а потом этот «рисунок» на рее… разве так уж похож? Волнистая «шевелюра» гораздо меньших размеров, сплюснутая, а ее низ торчит из-за затылка совсем маленьким краешком. Одна половинка пенсне на носу меньше другой, а губы – такой забавный меленький кораблик. Разве это Франц Шуберт? Но каждый раз, когда я смотрю… я всегда невольно думаю о Шуберте, и тут уж ничего не сделаешь. Как у меня раньше возникала эта аналогия.

Три рисунка друг под другом, по реям вагонки сверху вниз. И помню, как мой двоюродный брат говорил, говорил: в этом порядке – еж, китайский мудрец, Шуберт – тебе и приснятся. Будешь засыпать и погрузишься, постепенно, погрузишься в глубины, в глубины от верхней реи к нижней. Еж с дуплом в боку и вниз, вниз, к мудрецу и будешь купаться в его одеяниях-шлеме, купаться. Потом плавно, плавно, еще ниже – и там уже ждет Франц Шуберт.

(Именно такой, как на рее? Но каким я буду представлять его во сне – настоящим?)

Да, так говорил Игорь, мой брат, а я его спрашиваю – но почему? А он отвечает: «потому что вагонка с коричневыми, золотыми разводами похожа на схему глубин сна в учебнике по биологии. Помнишь, Леш? Линованные желтые полосы – в моем учебнике, я тебе показывал».

И я вспомнил, да: действительно ведь похоже, правда. Я как-то зашел к Игорю домой и увидел у него этот учебник… как сознание погружается в отдых, в странствия, погружается, внизу страницы была схема – линованные полосы-уровни, горизонтальные, как реи вагонки, от верхней вниз, вниз спускались пологие оранжевые волны, плавные, как разводы на вагонке, плавные, набиравшие коричневый цвет на самой глубине, в самом нижнем уровне… Это самый глубокий сон – в два, в три часа ночи – там мне и должен присниться Франц Шуберт…

Эти стены комнаты – мир из всех оттенков коричневого и золотого.

Мы лежали на кроватях, переговаривались с братом, засыпая…

…теперь-то он редко приезжает сюда на дачу…

Я сейчас лежу и вспомнил наш давнишний разговор, его выдумку… Прошло уже много лет. Отчетливо вспомнил…

Только что я ему ответил тогда? Может, я уже спал?

– Леш, ты чего делаешь? Спишь? – окликает меня мать…

Глава 2

– Нет, – отвечаю я.

Я лежу затылком к двери и изучаю вагонку… теперь поворачиваюсь назад и вижу, что мать пришла с огорода. Я и не слышал, как она входила в дом.

– Ужинать будем? – спрашивает.

– Давай.

А после ужина, часа через полтора, мы снова в комнате, легли на кровати – она как раз на ту, где когда-то спал Игорь. Уже смеркается, мать будет спать, а я просто прилег, передохнуть – потом еще отправлюсь гулять.

Уже смеркается – и окно потухло…

Занавесь померкла синевой – кажется, темнота притронулась совсем чуть, но в комнате уже мало что видно. А на ячейках вагонки нет никакого золота, только белесо-голубые отсветы, похожие на органные трубки… молчаливые. И цикадный стрекот, но от него только усиливается ощущение тиши.

Меркнущий вечер в поселке. Мы лежим в старой комнате. И вспоминаем, как она была построена, эти реи. А сказочные разводы – они тоже растворились во мраке. Только еще проглядывается еж с дуплом в боку – и больше ничего невидно вообще. И так странно, ведь стенка прямо передо мной.

Но я знаю – остальные рисунки здесь. Никуда не исчезли – их только невидно.

Впрочем, наш с матерью разговор вполне обыденный, и она как всегда жалеет. О прошлом, о наших родственниках. Она часто вспоминает и жалеет, когда мы приезжаем сюда летом, на дачу.

Эту комнату обил вагонкой дядя Вадик – отец Игоря.

– И главное, что все он это сделал не для нас. А чтобы показать своей жене – кого она потеряла.

– Они как раз и разводились тогда, да?

– Нет, по-моему, они развелись года за два до этого. Или даже три… А вообще, не знаю, – мать говорит как бы отмахиваясь.

– По-моему, все-таки не три. Но я сам чё-то…

– Так тебе сколько лет-то было.

– Но как она приезжала сюда, я помню.

– Да, да. Ты маленький был. Он ее и позвал, да. Чтобы она посмотрела, как он сделал эту комнату.

– Понятно. Это и был последний раз, когда она была здесь.

– Да. Но они уже и не жили вместе – он жил у нас.

– Ага.

Мать не очень любит тетю Лену, и я стараюсь перевести тему… но все же:

– …И так он ничего после и не сделал сверх этого. Рабочих пришлось нанимать. Для нас он ничего не хотел делать. Он вот как покатился, что-то переломилось в нем и… все только говорил: «а на фига мне это нужно». И что все хорошо и с ним все в порядке. Что он не пьет. «Я только выпиваю». Главное, что зацепиться всегда было не за что, ни за одно слово. Всегда он будет делать по-своему – и чем все кончилось… Так ты гулять-то пойдешь, я не пойму?

– Да.

– Так иди сейчас.

– Я пока еще полежать хочу.

– Опять в темень кромешную потащишься – и надо тебе это.

– Я пойду, но попозже, да.

– Ну ладно, ладно, иди. Только как пойдешь, дверь не забудь закрыть.

– Конечно, не забуду. Не волнуйся.

Мы продолжаем разговаривать. Стали вспоминать, кто в каком доме жил – многих здесь на дачах уже и нет давно.

– Ты с пчеловодом общалась когда-нибудь?

– Не-а. Я его вообще даже не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Да так просто…

– Но он же продал участок, по-моему.

– Ага. Но я помню еще когда он тут был… я был маленьким, я думал, он вставляет рамки в оконные проемы своего дома.

– Какие рамки? Пчеловодные, что ли? Из улья?

– Ну да.

Мать смеется.

– Да-да, я те серьезно говорю. И я думал, что это так нужно – чтоб весь его дом тоже напоминал улей. Потому что он пчеловод.

Мы продолжаем смеяться.

– А вот почему я так думал – не знаю. Может, я когда-то увидел, как он одну свою рамку через окно дома вытаскивает… в принципе такое могло быть, у него ж окна первого этажа… они совсем низко от земли.

– Да там у него подвал, наверное. Это подвальные окна.

– Ты знаешь их, да? Ну может быть, – соглашаюсь. – И когда-то я мог видеть…

Но я не договариваю и как-то смолкаю. Лежу и утонул умом в стрекоте цикад за окном.

– Но главное, я совершенно не могу вспомнить, как он выглядел.

– Кто? Пчеловод?

– Да. Но мне почему-то кажется, он носил военную рубашку.

– Это наш дед носил.

– Я знаю. Но и пчеловод тоже как будто…

– А ты Олега помнишь? – спрашивает вдруг мать.

– Ой, это такая сволочь… – я морщусь. – Который все с овчаркой, что ли, ходил своей?

– Да, да. И с ошейника ее снимал.

– Ой, я как это вспомню… да он же вообще алкаш полный.

– Не то слово, – хмыкает мать. – Он все шатался в своем этом спортивном костюме с бутылкой в кармане. Специально делал так, чтоб его собака загрызала кошек.

– Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.

– Он умер, по-моему, – говорит мать.

– Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.

– Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.

– Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?

– Да он отравил ее, по-моему.

– Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?

– Мне говорил кто-то…

Пауза.

– И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. – говорю я. – Понятно… А кто в его доме теперь живет?

– Да там кто-то… я не знаю вообще.

– Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…

– Ага.

Снова пауза.

– Слушай, а ты Альбину помнишь? – спрашиваю.

– Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…

– Да-да-да, точно! – мы смеемся. – Я помню, помню это, конечно! И чего она так Джека боялась. Вот уж кто вообще никого не трогал. Мелкий, чего его бояться? Что он ей сделал-то?

– …как она ковыляла от своего участка, боялась Джека… тогда еще красные кирпичи там были, возле леса.

– И у Альбины еще сын, кажется, был, да?

– Да.

– Я его тоже помню, но как-то смутно. Ему лет сорок тогда было, по-моему.

– И две дочери еще, – говорит мать.

– У Альбины? Две дочери? Вот их я не помню! Совсем.

– Были, были, ты просто забыл. Сын, кажется, в РЖД, что ли, работал. Он тут, на самом-то деле, редко появлялся… А дочери у нее странные какие-то.

– Странные? В смысле?

– Ну… не знаю. Ну странные – и все. Не знаю я, как тебе объяснить.

Мать прекращает говорить, и полминуты мы лежим молча.

– Ладно, мам, я все-таки пойду, погуляю.

– Уходишь?

– Да, да…

– Ну хорошо, иди.

Я чувствую, она разочарована тем, что я все-таки ухожу. Как всегда все беспокоится попусту. А я…

Глава 3

…я не могу не пойти! Этот внутренний трепет! Это крайнее, неизведанное волнение, почти страх – неведомого, – он вдруг налил меня до последней клеточки тела – теперь мне уж не лежится!

То, что я услышал от матери… но что я, собственно, такого услышал? Я и сам не могу понять. Почему это… так взбудоражило меня! Ее слова… об этих дочерях, которые жили у Альбины.

Они были странные какие-то…

Странные? В смысле?

Ну не знаю я, как тебе объяснить…

О дочерях… о сестрах! – тотчас захватывает меня, наливая трепетом.

Мое сознание так и взмывает словом – сестры!

Но почему? Что это означает?

Я не могу понять, совсем не могу. Но когда мать говорила, я тотчас почувствовал неестественное, странное… что-то очень непонятное. Я думаю, думаю об этом…

…все так и взмывает, подскакивает внутри, как ток!

Мои глаза широко открыты.

Я словно бы знал или помнил что-то… но забыл и не могу вспомнить. Эти сестры… или видел их. Но совершенно ничего не помню!

Были, были, ты просто забыл.

Так сказала мать.

Но в то же время у меня и странное… второе чувство, что я прав и никогда их не видел.

А может, все-таки подопытываться у матери? Что она имела в виду… когда сказала «странные». Но мне по некоей причине хочется держать все при себе и – на улицу, на улицу, идти! И перед тем, как выйти на крыльцо, я, одеваясь, еще пару раз отрешенно прохаживаюсь по прихожей… и выйти в целый поселок! – но и уже я будто в каждой его частице. И взбудораженного стрекота цикад.

Но вот я вышел на улицу, в еще не полную темноту… как-то напряжение вдруг спало.

Стрекот набрал больший объем, но напряжение в душе… как-то все разом стало прозрачней… и воздух тоже. Пьянящий, синеватый, и небо с вечерне-синими, сиреневыми, бирюзовыми секциями, такими отчетливыми; по ним стекают остатки жидкого золота – оно словно процедилось вниз, под горизонт.

Я расхаживаю туда-сюда, по дороге, но уже легко… шуршу гравием – он призрачно перебирается под ногами будто кем-то еще, не мной; я так легок, и мысли мерцают совсем чуть, кажется, в ночи я совсем обрету невесомость.

Некоторое время я не думаю о словах матери…

Но вот мысли возвращаются.

Они были странные какие-то… ну не знаю я, как тебе объяснить.

Мать сказала: «дочери Альбины». Но я почему-то так и продолжаю говорить «сестры».

Не знаю… как объяснить.

Мать говорила как обычно… я опять! Испытываю что-то непонятное, даже ненормальное.

«Может, я когда-то их видел?.. В детстве и уже стерлось из памяти?»

Нет. У меня совершенно отчетливое, сложившееся чувство, что я впервые о них услышал. Альбину и ее сына я прекрасно помню, а вот дочерей…

Я никогда не видел.

«Мать сказала, я просто забыл… нет».

Но откуда тогда…?

Я хожу, хожу, по проезду… рядом с домом – к другим, соседским домам; потом опять возвращаюсь к своему. Листва деревьев и кустарника и трава – они тоже кажутся синими в этом вечере.

И дали в замершей пелене и поволоке – как что-то укрыто между деревьями на высоте…

Я хожу – странные, странные, странные – гравий шуршит, мерцает. Может, я когда-то видел сестер, я думаю – о сестрах, почему – сестры, дошел до куста шиповника, сейчас – поворот, – иду обратно. Сестры, сестры – в голове ничего осмысленного, но опять этот неведомый трепет, страх, трепет – он будто осмыслен, заменил разум – ловлю, ловлю на мгновение, почувствовать снова, его, насытиться как наркотиком.

На самом деле… я просто прогуливаюсь? И мне хорошо.

мерцание гравия под ногами

Поворот на сто восемест градусов – плечо заслонило окно дома – иду до куста шиповника – поворот на сто восемест градусов – обратно до дома – чуть поднять руку, зачеркнуть гравий светлее неба – поворот…

И мне почему-то проще – думать об этих сестрах расхаживая.

Главное, что все в голове одно и то же – странные, странные, сестры, мать сказала – неестественный страх – ничего сверх того. Но уже приятный, достижимый.

Не могу понять, что со мной.

Поворот сто восемест градусов – палец как чиркнул по далеким камешкам. Иду, иду до соседского дома – чуть поднять плечо на повороте – чтоб «зачеркнуть» им белую раму посередь. Иду, иду на главную дорогу, невесомые шорохи гравия…

А может выше поднимать руки при ходьбе, в этой сиренево-синей мгле – почти как пассы, пассы, призрачные, будто размечивать что-то пальцами в синей листве, на домах, на далеких лесных елях, – потом еще выше, выше всего что есть – к небу, к вечернему небу поднимать руки – заполоняя сломленными пальцами-тенями ………………………………………………………

………………………………………………………………………………………

* * *

Потом опять все улеглось. Волнение растворилось.

Я и не заметил, как пришел на другой проезд. Я стоял, рассматривал дома, меркнущие белым кирпичом. Я совсем уже не знал, кто здесь живет, хотя это недалеко.

Я прохожу еще немного вперед, и теперь мне открылось это длинное во всю террасу окно. Дом был большой, трехэтажный, но жизнь в нем простиралась только на первом этаже.

Этот фиолетово-малиновый свет, переходя слева направо в ярко-розовые теплые оттенки, наполнял всю комнату дома, во всю ширь окна. Кое-где он даже темно-пурпурный. Оттенки теплели по стеклянным секциям створок и прозрачные шторы с каким-то инертным узором.

Синеватые и белесые блики от работающего телевизора – у правой стены, как раз на «теплой» стороне. Они так идеально гармонировали с необычным светом, распространявшимся по стенам и потолку – экран отбрасывал пятна тоже на всю комнату. Я мог угадывать меняющуюся картинку – на нем и в этих бликах – синевато-белый цвет моргает периодически, а потом что-то шевелится – простые, привычные движения людей из передачи… движения на стенах и потолочных реях. Розовых – к фиолетовым.

Кто-то смотрит в доме телевизор.

И в этом переходящем свете за окнами была какая-то бесшумная, затаенная вечность. И некто в ней вечно смотрит телевизор. Но никогда не переключит на другой канал. Изображения меняются только сами собой, а человек лежит на кровати и отдыхает, и я чувствовал отсюда, как ему умиротворенно и хорошо… будто это я сам.

Казалось, весь необыкновенный свет в комнате исходил из телевизора, как из проектора… но так не могло быть.

Но откуда же тогда эти фиолетовые и розовые тона? Даже малиновые и…

От люстры или бра, но его совершенно не было видно.

Так сказочно и приглушенно-ярко смотреть на окно. Но можешь ловить все в полной мере только четверть минуты – не больше. А потом…

Я снова окунался взглядом в этот странный свет. И сейчас вокруг такое спокойствие. Ночная сиреневая дымка. Замершие облака, серо-черные, тонкие, далекие – на потухшем небе. И еще их клочки кое-где над головой. Как дым – сухой, остановившийся, угольный.

* * *

Этим вечером мне, наверное, больше чем обычно хочется изучать поселковые дома? И каждый запущенный участок, ассиметричный дом… смотреть, почти выискивать потаенные движения теней – там, где дальние неясные гряды земли. И гадать, имеет ли это отношение к тому, что рассказала мать?.. Нет, ничего подобного. Я только подумал, что это могло бы быть так…

* * *

И вот я возвращаюсь на свой проезд и подхожу к участку, где раньше жила Альбина. Теперь тут новые жильцы, они выстригли всю траву, и даже ни одного дерева не растет. На середине газона лежит резиновый детский лягушатник, тускло поблескивающий под луной. Дом они здорово отремонтировали, оббили новенькой доской… он кажется таким свежим и современным, совсем не навевает мыслей о прошлом. Я смотрю на дом и не испытываю почти… ничего. По крайней мере, сейчас.

Слева, в дальнем углу участка построена беседка, возле самого забора, за которым – стена елового леса. Черные ели – остроугольные и плоские. Кажется, ничему живому сквозь них не протиснуться.

Глава 4

На следующее утро я снова подхожу к этому участку и так же смотрю на Альбинин дом.

Днем он кажется еще более обновленным, еще более приветливым. Терракотовая черепичная кровля, и этот горизонтальный пластиковый желоб на краю ската – он так весело алеет на солнце, так свежо.

Нового хозяина зовут Сергей, он здесь уже года два, я с ним общался несколько раз. У него жена и двое детей. Но этим летом я никого еще не видел.

Он всегда так приветлив, зазывает к себе.

Помню, наш прошлогодний разговор:

– Ну и как тебе беседка? Классная получилась? – спрашивает.

– Да, очень хорошая. Мне очень нравится. Как вы здесь вообще все выстригли…

– Ну а чего! Пространства больше. Это ж для детей… ты-то когда себе своих собираешься?

– Ну… не знаю пока.

Обычная праздная болтовня.

Я опять изучаю дом. Интересно, почему Сергей пока еще не был в этом году? – ведь уже конец июня.

Проездная дорога здесь заканчивается, а перекрест нее по границе участка проходит речка…

Над речкой метается стрекоза. Она то залетает в трубу под дорогу, то вылетает на солнце и описывает треугольник.

Я наблюдаю за движением стрекозы вдоль воды.

Которая плотно затянута ряской. Совсем невидно воды – она запорошена меленькой зеленью – легкая вязкость.

Стрекоза метнется – зависнет, метнется – зависнет, то над борщевиком, то над кувшинкой, то над шариком физалиса – он упал на ряску.

Равные промежутки времени по одной траектории.

Я вспоминаю, как мать вчера говорила о дочерях Альбины… сестры, они были странные какие-то…

Буф-ш – резкий толчок! – в землистую воду – ш-ш-ш-хл-л-л…

Кого-то толкают в воду – мощный, нечеловеческий толчок.

Страх, страх – секунду схватил мышцы моего лица и весь мозг, как какой-то клинический приступ!!..

Такая сила – тот, кто толкает, сам оказывается под водой…

Буфш-ш!! – а-а-а-а! – немой крик в голове, веки стиснуты.

Секунду еще вижу как двое борются… в грязной жиже, меж страшных, размякших комьев земли-и-и-и!…………………………………………

Потом все разом отпускает.

Я берусь за виски, я-я-я… уже с открытыми глазами делаю несколько вращательных движений – указательными пальцами – фу-у-у-у-у…

Чтобы голову отпустило.

Что это было? Откуда?

Не могу понять… что это?

Трясу головой. Да, уже отпустило, ничего нет… а что было?.. Все такой же зеркальный солнечный свет вокруг…

Я смотрю на дом. По-прежнему он кажется совершенно…

Нет, он не связан с этим внезапным приступом, я уверен. Все как обычно.

Но теперь уж меня время от времени передергивает в плечах – будто кто-то одежную вешалку дернул… внутри меня. Стальную, холодную.

Еще Сергей говорил… тоже в тот разговор год назад, рассказывал:

– …представляешь, он на нее колесом наехал… прикинь? Николька, мой сын, и приносит домой – а она еще живая.

– Ага… – я кивнул отстраненно. Слушал вполуха.

– Вот такого размера… я вооще опешил. Ее ведь очень сложно поймать! Ну и потом он тоже такой радостный ходил, ходил туда-сюда по участку, ходил прям без остановки и ее в руках держал – я ему говорю, ты, может, спать пойдешь?

– Да-а-а… – я смотрел на Сергея, у него такое озаренное лицо; но о чем он? Кого очень сложно поймать? Проехали колесом?.. Наверное, велосипедным?

– Это на закате все было, еще не поздно вечером, – завершил он. О чем он говорил?..

не помню я не помню отвлекся тогда не помню…

Я стою как в замешательстве… дёк-д – снова «вешалка» – плечи передернулись.

А потом проходит, но я ощущаю странное нервное подвисание внутри. Шарик в груди – стальной и невесомый…

А стрекоза так и летает над речкой.

Жих – цветки борщевика щ-щ-щ-щ он с берега с берега склонил цветки, низко – трель крыльев трель крыльев – Жих – кувшинка, одна, одна, замершая лодочка в рясковой зелени – Жих – шарик физалиса на ряске-снегу, лежит – трель крыльев трель крыльев щ-щ-щ-щ шарик недозрелый, зеленый, сухой – Жих – цветки борщевика щ-щ-щ-щ трель крыльев трель крыльев…

Шарик физалиса – свежий, еще не всосанный водой – он недавно оторвался от ветки и лежит на ряске, как на ковре.

Стрекоза описывает треугольник: борщевик – кувшинка – физалис, борщевик – кувшинка – физалис – и под трубу… потом вылетает обратно на свет. Она движется как на пульте дистанционного управления. Я точно могу предугадать, когда она появится снова и каждый отрезок движения над стоячим зеленым ковром.

Только голубоватое брюшко маневрирует: случайно – тык, случайно – тык – как указующая стрелка щ-щ-щ-щ – трель крыльев трель крыльев – щ-щ-щ-щ – легкая, солнечная – крылья – щ-щ-щ-щ – планерная, легкая, легкая…

Я знаю, ее большие глаза абсолютно безжизненны. Я даже чувствую это сейчас.

Жих – чуть вздрагиваю при мысли – «вешалка» в плечах.

Жих – кувшинка, одна, одна, замершая лодочка в рясковой зелени – Жих – шарик физалиса на ряске-снегу, лежит – трель крыльев трель крыльев щ-щ-щ-щ

Глаза, глаза стрекозы, они как иглами исколоты – я их представляю – глаза, слепые глаза… перед моими глазами! Щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р – и крылья! – тр-р-р-р-р-р-р – уже в голове – я чувствую, чувствую, сильно работают, сильно, как лопасти, лопасти – в моей голове – тр-р-р-р-р – сильнее, сильнее, вентилятор размалывает воздух – как некий шумящий дух.

Стрекоза зависла, зависла, глаза, глаза, и лопасти, лопасти, крылья – тр-р-р-р-р-р

– в голове ни капли соображения, бездумные глаза стрекозы…

Я будто смотрю – в ее глаза – там нет души, только поры… слепые поры.

Ш-ш-ш-ш-ж-ж-ж-ж-ж-ж – вентилятор в моей голове. Лопасти работают, работают, нагнетают – отдаляются, нагнетают – чуть отдаляются – нагнетают, нагнетают, нагнетают!!..

Вот такого размера – я вообще опешил, опешил – ш-ш-ж-ж-ж – ее ведь очень сложно поймать, очень сложно, сложно – ж-ж-ж-ж-ж – вот такого размера

Сергей, это Сергей! Но я не вижу лица… Только слышу и ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж, лопасти работают, работают! Он такой радостный был Николька мой сын все ходил и ходил туда-сюда все ходил – колесом велосипеда ее переехал – ходил ходил не мог остановиться, представляешь? Это было на закате, закате…

У стрекозы глаза как два микрофона, слепые.

Лопасти, лопасти работают, работают! Он такой радостный был, Николька, мой сын, все ходил и ходил туда-сюда, все ходил, ходил ……………………………………………………………………………………………………

Все исчезает. Я снова просто смотрю на речку.

На стрекозу над настилом зеленой ряски… ступить на него? Под ним совсем невидно воды – ряска как ковер.

Стрекоза над водой. Сейчас она – над шариком физалиса. Она движется как запрограммированная. А я будто держу пульт управления с антенной. Метнулась – висит над борщевиком; метнулась – над кувшинкой; метнулась – над шариком физалиса; метнулась – над борщевиком, метнулась – висит над кувшинкой…

И вдруг представляю лицо Сергея. Такая странная, безумная ухмылка у него. Таращит глаза – как от вздорного удивления или глупости. А его щеки и лоб как бы засвечены воспаленными полосками солнечного света.

– Может это мои ноги?.. – произносит он.

– Что? – слышу свой вопрос.

– Я подумал… может, это мои ноги? – повторяет Сергей этим одуревшим голосом.

– Что?

Удивленная, одуревшая улыбка на лице.

– Мой сын проехал велосипедом… я подумал, может это мои ноги? Я тогда не смог бы все время ходить туда-сюда.

А позади Сергеевой головы – участок. И все вокруг в этом воспаленном, бело-розовом свете. И еще справа – часть облепиховой ветви. Тоже засвечена странным, больным светом. Ветвь… словно в больном, жарком снегу.

– Что? – опять мой вопрос.

А лопасти работают опять работают в голове жарко жарко размалывают…

Ветвь облепихи? Откуда? У Сергея ведь нет никаких деревьев на участке…

Воспаление. Больной свет, который передается и в мозг…

Снова смотрю на речку. Стрекозы невидно – она в трубе. Сейчас вылетит наружу.