Kitabı oku: «Опрокинутый город», sayfa 2
Глава 5
Через минуту я отправляюсь домой.
«Что это было вообще?..»
В голове у меня так и стоит яркий световой взрыв. Потом чувствую в себе уже противоборствующую силу – этим непонятным видениям. На несколько секунд опять хватаюсь за виски, стараюсь подавить, подавить… в то же время, и сам не знаю, что подавляю.
Сергей? Он никогда не говорил мне о…
Может, это мои ноги? – глупая одуревшая улыбка. Как у пятилетнего ребенка.
Лопастей вроде больше не слышно.
На несколько секунд я успокаиваюсь…
Потом у меня появляется странное чувство как бы… будто мой разум намагничен какими-то постыдными воспоминаниями из детства; которые хочется зарыть глубоко насовсем. Какие-то нелепости, которые совершал, кривляния – и взрослому человеку неловко и глупо даже вспоминать о них. Но в то же время, мне совершенно невозможно понять, о чем идет речь. Это чувство как бы без привязки …………………………………………………………………………………………
Спустя где-то час я опять возвращаюсь к речке и вижу… что стрекоза уже не мечется, но плавает в ряске на поверхности воды. Ее синеватое брюшко изогнулось, а крылья жестоко слиплись и перекручены; и залеплены ряской. Но она еще жива и строчит лапками в клейкой воде. Но на сушу стрекоза не выберется, я это вижу, она на самой середине между бережками и совсем увязла.
Несколько секунд я смотрю… в каком-то замешательстве. Потом что-то подталкивает меня – я беру корявую палку, ступаю в траву на самый край и, прогибаясь вперед, стараюсь подцепить стрекозу, осторожно, медленно – сделать это не так просто…
В конце концов, мне удается подтянуть ее к самому берегу, и дальше я вырываю лист мать-и-мачехи, пересаживаю стрекозу на него. Брать рукой… легкий страх закрадывается. Отношу ее в траву.
Проделывая это все, я почему-то думаю: «я будто спасаю человека». Это странное чувство… доброты, но какой-то щемящей и благоговейной, которую мне, скорее, неестественно и некомфортно проявлять.
Да, стрекоза, конечно, погибла бы.
Но зачем я вообще стал ее вытаскивать? Не знаю.
Я сижу на корточках и смотрю на нее, лежащую в траве. Она вся вымокла, и кое-где к ней пристали кусочки ряски. Брюшко изогнулось крючком, прозрачные крылья слиплись и перекручены от клейкой воды.
Стрекоза больше не сможет летать, это ясно.
Я продолжаю изучать. Смотрю на синеватое брюшко. Она должна дышать? Но я не вижу, чтоб она дышала, но стрекоза двигается и потихоньку обсыхает на солнце.
Сначала стрекоза лежала внизу, в глубине листьев, но теперь обхватила лапками травинку и поднялась повыше. Обняв узкий листик, она смотрит на меня. Ее глаза похожи на два динамика. Они совершенно ничего не выражают. Но я вдруг ловлю себя, что пытаюсь придумать в них какое-то чувство… ведь они смотрят так продолжительно…
Стрекоза обсыхает и смотрит. Может быть, думает, кто ее спас? Нет…
Она казалась такой мобильной и неуязвимой – интересно, что произошло? Кажется, даже невозможно, как она могла упасть в воду – ее траектория такая постоянная, совсем не менялась.
Такая постоянная… Буф-ш – резкий толчок! – в землистую воду – ш-ш-ш-хл-л-л… кого-то толкают в воду – мощный, нечеловеческий толчок.
Такая сила – тот, кто толкает – сам под водой…
Буфш-ш!! – в грязной жиже, меж страшных, размякших комьев земли!
Что это такое? Мне будто видится-мелькает сквозь эти глаза-динамики… но кого могли так толкнуть? И куда? В воду… в эту речку? Нет… во что-то довольно глубокое, но у́же… и речка… нет, в ней не может быть так много жижи, грязи, перемешанной с землей.
И тут я замечаю канаву, отходящую от речки в противоположном направлении от участка. Да нет, я знаю, что там канава, просто давно не обращал на нее внимания. Там нет воды, уже давно. Она совершенно сухая и совсем заросла осотом. И листьями мать-и-мачехи…
А стрекоза все сидит на листике. Теперь ее крылья уже почти высохли, но только еще мертвее слиплись от этого, и она до сих пор не может построчить ими хоть чуть. И я знаю, что если попробую сам расцепить их, это ничего не даст – я только могу совсем поломать…
Да уж, ей не летать.
Но я думаю: если я уйду и вернусь, скажем, часа через два, ее уже не будет здесь, это точно. Но почему?..
Да, она обязательно куда-то денется.
Спустя минуту, я выпрямляюсь в полный рост. Надо идти в дом. А потом вернуться? Минут через двадцать. За такое время стрекоза не исчезнет. Да, я вернусь, мне интересно посмотреть ее дальнейшую судьбу.
Я уже начинаю поворачиваться и вдруг вижу… она резко метнулась из травы – жих! – в воздух, влево-вверх, к речке и…
Стрекоза летает так же, как до этого: борщевик – кувшинка – физалис – борщевик – кувшинка – физалис; метается-зависает.
Я таращусь, смотрю. Невозможно! Делаю шаг назад. Весь похолодел – у меня внутри остановилось ледяное удивление.
Как такое… Она так же летает, как раньше! Может, мне кажется?
Как запрограммированная… Треугольник – и в трубу. А потом обратно на солнце – треугольник, треугольник…
Ее крылья совершенно в порядке – трепещут, сияют вокруг брюшка… щ-щ-щ-щ – трель крыльев трель крыльев – щ-щ-щ-щ – легкая, солнечная – крылья – щ-щ-щ-щ – планерная, легкая, легкая
все как было до этого, брюшко – вертко отклоняется стрелкой.
Невероятно! И тем не менее, я это вижу.
Когда стрекоза оторвалась от травинок, то вся, подлетая влево-вверх, будто завращалась в плетеный винт, как стекающая вода.
Треугольник, треугольник, борщевик-кувшинка-физалис… я будто и не доставал ее из речки!
А тем временем меня уже что-то тянет неодолимо тянет вернуться к себе домой – я должен должен сейчас сейчас идти домой – щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р – опять ее крылья в моей голове! – тр-р-р-р-р-р-р – я чувствую чувствую сильно работают сильно – и тянут тянут меня домой – я уже на своем участке. А лопасти все работают в голове – вперед вперед работают – я вхожу в дом. Но надо, надо идти на второй этаж, подняться наверх… зачем? Он же не достроен у нас! И тем не менее что-то тянет меня туда.
Крылья, слипшиеся крылья! И вдруг опять то летает, то зависает!
Крылья, почти поломанные! – солнечная трель, будто ничего не было.
И вот уже я на втором этаже своего дома. Да, он не достроен, пол завален толстенным брусом и вокруг – просто невообразимая куча хлама… в солнечных полосах. Но меня почему-то тянет тянет к старым журналам которые лежат под окном и я иду к ним по доскам.
Я копаюсь в журналах и достаю старую исписанную тетрадь. Кем-то – я не знаю, кем. Почерк незнакомый, но вполне разборчивый…
Глава 6
«Сегодня мне по случайности удалось поймать стрекозу.
Совершенно удивительный случай – то, как это произошло.
Я всегда мечтал поймать стрекозу, но мне никогда не удавалось это сделать – я бегаю, подпрыгиваю, бегаю, среди травяных соцветий в саду, на поляне, приседаю, снова подпрыгиваю, бегаю, стараясь поймать, поймать рукой, но она ловко уклоняется – если махаю ладонью влево, она отклоняется вправо, если махаю ладонью вправо – она отклоняется влево, брюшко как стрелка – стрекоза всегда быстрее моей руки – и висит, висит, над цветком.
трель крыльев, трель крыльев, трель крыльев – маленький солнечный диск вокруг брюшка и глаза
Мне никогда не удавалось поймать стрекозу рукой.
А сегодня я по какой-то невероятной случайности наехал на кончик ее брюшка колесом велика! На главной дороге нашего поселка. Стрекоза сидела прямо на дороге и почему-то не сумела увернуться от громоздкого велосипеда! К тому же и ехал я медленно. И все же она не смогла.
Мы с Димычем возвращались с пруда.
Он остановился и обернулся.
– Ну чего ты там застрял?
– Смотри! – я поднял стрекозу. Очень осторожно и пораженно.
– Ну и что? Поехали домой!
– Как что? Ты не понимаешь! Стрекозу же так сложно поймать!
– Хорошо… ну так чего, мы едем или нет?
– Да, да, едем. Я ее с собой возьму.
– Она живая еще?
– Думаю, да.
Но по глазам это невозможно определить.
Они всегда мертвы.
Всегда.
Как же Димыча это совсем не интересует? Ну и ладно.
Я держу стрекозу за брюшко, но ее крылья не двигаются и лапки не шевелятся. Но она жива, я знаю.
– Она скоро умрет, – произношу я. – Я же проехался по ее туловищу колесом.
Но я вижу, что стрекоза совершенно цела. Просто она не шевелится.
Я прибавляю:
– Да она, скорее всего, уже была больна. Раз сидела на дороге и не сумела увернуться.
– Больна? – Димыч смотрит на меня с сарказмом. – Ты прям как о человеке говоришь.
Я резко вскидываюсь и смотрю на него.
– Поехали домой, слышь?..
Я… медленно киваю, наконец, соглашаюсь.
Тоже усаживаюсь на свой велик и, держа стрекозу на весу двумя кончиками пальцев, трогаюсь с места; вторая рука на руле, ноги вертят педали, но мне с трудом удается сохранять равновесие.
Я еду, медленно, а над левой ручкой руля «висит» голова стрекозы. Ноги вертят педали. Угольные глаза. Слепые, исколотые, без единой капли разума. Два пористых уголька висит над ручкой руля. Стрекоза цела, я это вижу. Ее синеватое брюшко даже ничуть не деформировано.
Димыч неслучайно подгоняет меня. Сейчас обеденное время – надо поторапливаться. И его родители, и мои всегда ругаются, если мы опаздываем хотя бы на несколько минут.
Возвращаясь на свои участки, мы проезжаем мимо дома Марии и Веры. Я вытягиваю шею, чтобы высмотреть сестер через промежутки между облепихами (участок обсажен по периметру), но нет, никого не видно…
«Значит, сестры в доме, они в доме», – пульсирует в голове. Все правильно – где они еще могут быть? Сестры либо в доме, либо перемещаются между грядками.
Две наши соседки. Они ходят между грядками, ходят и ходят, без остановки.
Мария и Вера. Перемещаются.
Один раз я опоздал очень сильно, и материн голос – она так ругала меня – ее голос – в какой-то момент! Такое сходство по резкости, по тону – Мария, Мария, когда она окликает Веру. Голос, так мало похожий на человеческий.
Если я опоздаю минут на пять, мать будет просто раздражена – и скажет «иди, мой руки». Если я опоздаю сильнее, мать начнет ругать меня, но потом прекратит, скажет, что так старалась, готовила суп и рис, а я все ездил, ездил на велосипеде – как я мог опоздать? «Ты так меня подвел».
Я больше никогда не должен опаздывать.
Я не хочу опоздать домой очень сильно – так что лучше вообще не… одно воспоминание. Когда голос матери стал походить на… она закричала на меня. Почему вдруг это произошло? И так неожиданно! У меня вдруг все резко заледенело внутри, я будто стал ниже ростом, совсем малюсенький стою на полу…
Моя мать! Это был голос Марии!
Голос, которым она окликает сестру.
Остановившись.
* * *
Эти сестры – Мария и Вера – очень странные. Они всегда жили в этом доме одни – летом.
В рабочее время они уезжают в какой-то город, но я точно не знаю, в какой. Да и никто, наверное, не знает, потому что… эти две сестры ни с кем не разговаривают и редко когда выходят с участка. К ним никто никогда не приезжал, у них нет детей и, кажется, вообще никаких ближайших родственников. И Марии, и Вере лет по сорок. Сестры ни с кем не разговаривают – если с ними кто-то здоровается, в основном, отвечают едва заметным кивком.
Их лица похожи на бледные треугольники. Глаза, нос, рот… мне сложно описать черты. Я силюсь, силюсь – нет, это что-то… у меня не получается описать их лиц, как ни пытаюсь.
Мария и Вера высокие, как спички, прямоспинные, ходят в узких куртках с капюшонами, в черных штанах – я всегда их вижу в одной и той же одежде, – они ходят и ходят, туда-сюда, по участку, без остановки, без остановки.
Если Мария – на середине тропинки между первой и второй картофельной грядкой, Вера либо в начале тропинки между третьей и четвертой, либо на середине. Если Вера – в конце тропинки между второй и третьей, то Мария – в начале, между четвертой и пятой. И идет, идет проходит всю тропинку до конца потом обратно, идет обратно – всего шесть грядок.
Еще лавровишня и физалис на западной стороне.
От первой грядки ко второй, от второй – к лавровишне, Мария задевает, иногда задевает случайный лист, от лавровишни – к физалису. На западной стороне. На «фонарики» физалиса каждый день распадается заходящее солнце, а каждую неделю в среду под лавровишню кладется поливальный шланг. На несколько часов – но мне никогда не удавалось увидеть момента, когда под дерево кладется шланг.
Мария и Вера ходят, перемещаются – от первой грядки ко второй, от второй – к лавровишне, потом к физалису. Когда закатное солнце распадается в «фонариках», если Мария и Вера подходят в этот момент, я замечаю, как оранжевые «фонарики» просвечивают сквозь их фигуры. Шарики будто поедают пламенем изнутри. Марию или Веру.
Женщина поспешно отшатывается, будто обожглась (а быть может, так и есть?) Ее лицо… я по-прежнему не в силах описать, но оно гораздо живее обычного – я вижу его, мне хочется сказать, что оно по-настоящему человеческое. Оно раскрасневшееся, как после долгого бега – мне становится страшно.
А струя из поливального шланга в это же время меняет свой цвет: журчит под корень дерева – поменяла цвет, поменяла. В ней тоже отражается закат, она теперь оранжевая – и совсем почти не видно текущих белесых «жгутиков» – кажется, непонятно резко усилился оранжевый свет.
Такой горячий.
Другая сестра в это же время ходит по тропинке между третьей и четвертой грядкой – ходит туда и обратно, ходит.
Один раз мне приснилось, что в этой струе, текущей под корень, отражается лицо Марии. Измененное водной текучестью – Мария стоит и пристально смотрит на струю, я вижу это так, будто нахожусь всего в метре. Мария остановилась, взгляд замер, она не моргает, а рот чуть открыт, и поза неестественна – правая нога согнулась в колене, и левая – отставлена назад, зависла над землей. Туловище наклонено к правому колену – окаменелая подготовка к прыжку…
Я ничего не понимаю.
Совсем ничего.
Они ходят с размеренностью хронометра – я никогда не видел, как сестры окучивают картофельные грядки и как-то ухаживают за ними. В сущности, я никогда не видел, что они вообще что-либо делают – только шаги, шаги оживленные, оживленные – поворот – и обратно…
Как это возможно?
Впрочем, сестры не перемещаются ночью. Только днем и на закате – до темноты. Потом уходят в дом.
Иногда в правой руке Марии покачивается алюминиевый бидон. Пустой или наполненный на две трети…»
Я отрываюсь от чтения… я в недоумении? Меня уже давно колотит всего!! И чем дальше я читаю, тем больше!! От изумления! Что это за тетрадь? Быстро-быстро перебираются мысли в голове: откуда взялись эти записи? Чьи они? «Ребенок… это ребенок пишет? Велосипед… ехать домой обедать, мать будет ругаться – да…»
Но я прекрасно понимаю, что ребенок не мог такого написать! Это писал взрослый человек… как будто бы. Но может быть все-таки…
Кто это написал? Откуда взялась тетрадь? У меня в доме – может, это Игорь написал?.. Мой двоюродный брат… да, он в детстве любил меня попугать или захватить какой-нибудь выдумкой. Но почерк совсем не его… совсем незнакомый, какой-то очень странный – совершенно прямой и узкий, безо всякого наклона – как странно выглядят буквы!
Но тогда кто? И у меня мелькает нелепая мысль, что это может быть… Сергей. На дом которого я смотрел только что… он живет в бывшем доме Альбины.
Но это, конечно, совершенно невозможно: Сергей здесь два года, а тетради лет пятнадцать. «…как раз времена моего детства…»
Страницы такие пожелтевшие и затвердели… почти как картон.
«…Поселок! Это ведь о нашем поселке написано?» – да, я убежден. Но самое главное…
«Сестры! Это те самые сестры, о которых говорила мать. Странные… они странные какие-то были… это те самые? Возможно, возможно, да…» – я начинаю перебирать, перебирать, будто стараясь что-то вспомнить… но нет, я только в полном недоумении. Ведь это совершенно не соответствует. Тут сказано, сестры живут в доме одни, у них нет никаких родственников. А мать рассказывала о дочерях Альбины. Это не сходится, совсем. Но тут мозг стискивает: «вчера! Мое сознание выделило – сестры! – так будто никого другого нет! – и вот они живут одни, перемещаются по участку! И стрекоза!.. Крылья, слипшиеся крылья почти поломанные – но вдруг опять то летает то зависает будто ничего и не было и стрекоза не тонула в речке! – так же как и нет Альбины в этой тетради – будто ее вообще не было!»
Это внутри как вскипает, болезненно сцепилось!..
Переворачивая страницу, я продолжаю читать:
«Я вошел в дом. Обед совсем скоро, я не опоздал – это хорошо.
Стрекоза… я держу в руке – наверное, надо насадить ее на иглу? Она ведь все равно скоро умрет. И я не знаю, что они едят и как ее вылечить…
Почему она сидела на дороге и не смогла уклониться от велика?
Да, она, видно, больна.
Ты прям как будто о человеке говоришь… вспоминаю, я, как Димыч сказал…
Прям как будто о человеке… она больна.
И все-таки странно, что он так сказал…
Стрекоза скоро умрет.
Идя в дом, я переложил ее из левой руки в правую – тр-р-р! На перемену руки стрекоза ответила коротким стрекотанием крыльев, две секунды. Я знал, что она жива! Похоже на сухую трещотку, два двойных крыла, по два прозрачных «лепестка» с каждой стороны брюшка.
В ее пористых глазах ничего не отражается, они будто ничего не видят.
Синеватое с черными вкраплениями брюшко уже изогнулось крючком.
Быть может все-таки не… что если положить ее в банку? Меня что-то останавливает от того, чтобы насаживать на иглу. Не то, что я боюсь чего-то, нет, а мне просто как-то… что-то стопорит внутри… беспокойство, что ли?
Мне просто как-то не хочется это делать – легче положить в банку. Да ведь она и жива еще.
Посадив ее в банку, я смотрю… этот удивительный соблазн – снова и снова смотреть на глаза стрекозы, не имея возможности ничего разглядеть и определить в них. Чем-то они похожи на… пористый шоколад?
Мать входит в комнату. Прошло всего пять минут с тех пор, как я вернулся – сижу за столом с банкой в руках, стрекоза в банке.
– Что это у тебя?
– Стрекоза, не видишь?
– Ты ее поймал? Зачем?
– Я не ловил ее. Это случайно вышло. Стрекозу очень сложно поймать.
Мать просит меня идти мыть руки. Но я сижу, не двигаюсь с места, делаю жест рукой – подожди.
– Что такое? Никак не налюбуешься? – в голосе матери слышится раздражение еще чуть заметное но готовое подскочить…
Я торопливо спрашиваю:
– Скажи, ты помнишь ту передачу, пару месяцев назад… про зрение насекомых.
– А что такое?
– Шмели, стрекозы – они видят как-то по-другому. Не так, как люди.
Мне вдруг становится неприятна эта тема – не смотря на то, что я сам же и поднял ее.
– Да. Помню.
– Как они видят?
– Не знаю. Этого никто точно не знает. И не может знать.
«Чтобы узнать, человек должен стать стрекозой», – мелькает у меня в голове.
– Но есть ведь предположения… – говорю я.
– Да, наверное. Биологи это как-то определяют, изучая строение глаза. Ты идешь мыть руки или нет?
– Да… – я поспешно ставлю банку на подоконник, встаю из-за стола.
Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из нашего поселка.
– А помнишь, мам, там даже на экране телевизора показывали, как они видят якобы. На двенадцать секций был экран разделен.
– Этого я не помню.
– Или я что-то путаю? Кажется, на двенадцать квадратов. И замедленная съемка в каждом. Что-то такое… как называется зрение насекомых?
– Фасеточное.
– Да, точно. Фасеточное.
Я выхожу на крыльцо и вдруг вижу… возле стены дома Марии и Веры… четыре выкопанные ямы! Небольшие, наполненные цементом, и из него торчат вверх штырьки арматур. Круглые ямы, и расстояние между левыми и правыми совпадает по длине со стеною. На земле образуют прямоугольник, две задние – возле самой стены.
Стена прямо напротив моего крыльца, я очень хорошо вижу ямы и… я смотрю во все глаза, не верю: откуда это взялось? Утром их не было, это точно! Как они могли появиться так быстро?!.. И для чего? Мария и Вера собираются делать… пристройку? Быть может, веранду?
Цемент в ямах еще жидкий, не застыл… Да, конечно!
Штырьки арматур, торча из серой «кашки», посверкивают на солнце.
* * *
Впервые я увидел сестер лет в шесть. В самый первый раз когда и приехал на эту дачу. И сколько себя помню, у них ничего никогда не меняется. У них куртки, узкие и брюки с прямыми острыми стрелками – все тоже будто надето в тон ходьбе. Либо Мария и Вера где-то в доме. Что они там делают – едят? Спят? Когда они окликают друг друга резко, отрывочно… иногда я слышу слово «соль» или «тарелка» или «гравий» или…
«Закат».
Но остальные фразы – не то, что я не могу… не то, что не могу… они будто на привычном языке, но я все равно не… но может, я действительно просто не могу расслышать. Впрочем, это повторяется уже много лет.
Я знаю, они, наверное, едят, когда находятся в доме, но я никогда не видел этого.
Иногда в руке Марии покачивается алюминиевый бидон, но сестры могут и «поменяться в этом местами». А вот рука всегда одна и та же – правая. Один раз я услышал, что Вера, окликнув Марию, сказала: «две трети». И я почему-то понял, даже как-то почувствовал, что бидон заполнен на две трети, всегда; либо пуст. Но я никогда не видел, чтобы какая-то из сестер выливала воду из бидона или как-то ее использовала. Просто продолжает ходить, ходить, а бидон покачивается в ее правой руке, ходить, а бидон покачивается, качается…
Раньше мы с Димычем пытались высмотреть, что происходит у них в доме.
Мы сидим на границе их участка, по обе стороны от облепихового дерева, самого углового. Он справа, а я слева.
– Ты что-нибудь видишь в окне?
– Нет, – отвечаю.
– Я тоже не вижу.
Наверное, мы хотели увидеть, как сестры обедают.
Площадка перед домом в этот момент пуста. И это была среда – поливальный шланг под лавровишней, журчащая оранжевая струя горит отсюда на расстоянии, ободком лавы.
Мы сидим, сидим, наблюдаем, сидим…
В ободке лавы-воды горячие «жгутики», сейчас они желтые, быстрые, быстрые – они чуть видны отсюда на расстоянии… а фонарики физалиса – слева, тоже горящие, оранжевые. Они как несколько застывших бусинок. А вода журчит-бежит.
– Давай, я посмотрю в другое окно, – громким шепотом говорит вдруг Димыч.
– Чего? В какое?
– На втором этаже.
– Ты что совсем уже… Как?! – шепотом спрашиваю я; опешив.
– Надо залезть на тот ящик с доломитом, – он кивает подбородком налево. – А куда еще? – он ухмыляется. – Не на облепиху ж я полезу!
– Я не об этом… не надо этого делать! – я почти вскрикиваю в полный голос.
– А чего ты перепугался? Или, может, хочешь местами поменяться?
– Дим, не делай этого!
Местами, поменяться местами – схватывает мозг. Мария и Вера.
– Ага, тебе мамочка сказала, что доломит – отрава, и к нему нельзя прикасаться? – ехидно поддевает он.
Димыч, на самом деле, не особенно боится и сестер, я знаю; даже подхихикивал над ними. Или все же…
Этот ящик с доломитом. Он огромен и высок. Димыч лезет на него, вытягивается в струнку… нет, окно второго этажа все равно выше, ему ничего не удается разглядеть. И тогда он не смотря на мои знаки протеста подкладывает под ноги несколько толстых деревянных досок, лежавших поблизости.
Если Мария окликает Веру, когда та находится между третьей и четвертой грядкой, та сразу поворачивается и идет к физалису. Они могут поменяться местами: Вера окликает Марию, когда та находится между третьей и четвертой грядкой. Но в этом случае Мария тотчас же отправляется в дом. Если Мария окликает Веру, когда та находится между четвертой и пятой грядкой – та идет к лавровишне…
Я чувствую, чувствую! Сейчас Димыч опять вытянется в струнку… может подложит еще одну доску и тогда…
Я чувствую, чувствую – сейчас он увидит Веру или Марию на втором этаже. То, что не положено, нельзя увидеть! Меня колотит, колотит! Он увидит их там потому что их нет на первом этаже и между грядок Где же еще им быть – только наверху только на…
– Боже мой! – восклицаю вдруг я от удивления.
– Ну что такое? – Димыч бросает на меня взгляд.
Я тыкаю указательным пальцем вперед, на участок перед домом.
А там: оранжевая струя шланга – ободок лавы – только что исчезла на секунду и снова появилась – это Мария прошла мимо нее. И Вера тоже уже там, рядом. Они ходят между грядками.
Если Вера проходит между пятой и шестой грядкой, либо мимо физалиса…
По участку может ходить и только Мария – а Вера в этот момент находится в доме.
И они могут поменяться местами.
Как-то раз я увидел, что они… поменялись местами.
Я сидел у себя в доме… и вдруг этот страшный крик на улице – а-а-а-а-а-а-а-а! Нечеловеческий, на их участке – я услышал в окно. Выбежал из дома и увидел, что Мария стоит у лавровишни. Ее руки! Одна страшно выставлена вперед, как клешня, другая на щеке. И лицо искривлено от ужаса – а-а-а-а-а-а-а-а!
Что такое случилось?!! Внутри у меня все клокочет, клокочет, от ее предсмертного крика.
Но она больше не кричала, а только страшно, искривленно смотрела в сторону дома.
И тут я увидел. Острая ветка лавровишни неподалеку от лица Марии. Она, ходя, порезалась о ветку щекой – а-а-а-а-а-а-а-а! Она порезалась!
Мария нелепо широченными шагами полусогнутых ног побежала к дому как тарантул – с ужасом, с так и отставленной рукой, а второю держась за щеку. И ее тело не меняло позы выше пояса. И когда Мария скрылась в доме, оттуда еще долго доносилась жуткая возня и звуки опрокидываемых кастрюль.
Я так и стоял на крыльце, еще минут десять не меньше, а внутри у меня все кричало, голосом Марии, ледяным шоком.
А на следующий день! У меня все еще больше остановилось от ужаса, когда я увидел… лицо было залеплено у Веры! У нее была вата, прикрепленная пластырем к левой щеке. У Веры – а не у Марии!
Но ведь вчера… как это может быть? И я вспомнил Марию, схватившуюся за щеку. Стоящую в лучах закатного солнца. В голове сразу стало лихорадочно подбираться: «я ведь не видел ссадины царапины не видел за рукой прижатой к щеке не видел – и Мария смотрела на дом… Так может, это Вера и порезалась?»
Нет! Крик! Почти как предсмертный – я уверен, кричала Мария! Это был голос Марии!
Это она – оцарапалась о ветку. А на следующий день щека была залеплена у Веры.
* * *
Крик Марии так до сих пор и стоит в моих ушах.
Это было уже давно – несколько лет назад.
Теперь я вышел из дома помыть руки к обеду. И с удивлением смотрю на эти штырьки арматур, торчащие из зацементированных ям. Посверкивают на солнце. Утром арматуры не было – это точно. Откуда она появилась?
И тут думаю: а может, и когда четверть часа назад проезжал мимо их участка со стрекозой… да, тогда я тоже ничего не видел!
Что-то мне подсказывает…
Но я мог и не разглядеть эту арматуру. И я ведь выискивал самих сестер.
* * *
Веранда появлялась постепенно. Она появлялась, но я не видел никаких рабочих на протяжении строительства. Подозреваю, что вообще никто их не видел, и уж тем более, чтоб Мария и Вера кого-то нанимали – это для всех для нас стало сюрпризом. Сначала – вязка арматуры, потом появилась опалубка, потом постепенно стал появляться фундамент и т. д. и т. д. На ленточный фундамент положили несколько рядов белых кирпичей, потом стали делать деревянный каркас… но кто? Может, Мария и Вера сами строили? Нет, конечно, нет. Они все так же перемещались по участку, либо были в доме. Но я слышал слово «веранда», иногда проскальзывавшее в их разговорах после того, как они окликали друг друга. По едва уловимым тонам… мне казалось или голоса сестер стали оживленнее, обновленнее?
Веранда просто появлялась.
Впрочем, в самом конце я увидел… не рабочего нет, а только… но обо всем по порядку.
Каждый раз, когда я выходил из своего дома или наоборот возвращался откуда-то с Димычем, я замечал, что у будущей веранды появляется какая-нибудь новая деталь – ряд кирпичей, несколько досок… иногда только одна доска…
«Строительство» шло полным ходом.
Главное, было отсутствовать какое-то время. Не смотреть на веранду… больше двух-трех часов. Где-то так. Но, во всяком случае… не пять, не десять минут…
Как-то раз я подумал: а может быть мне стоит… сидеть на своем крыльце и подолгу следить за верандой, следить, следить… в надежде увидеть хоть одного рабочего?..
Нет, я избегал это делать. Потому что это все равно, что нарушить ежедневное перемещение сестер на участке, ежедневный ход. Пойти против них. Это было чувство… похожее на страх – когда не можешь перешагнуть через некий барьер, очень великий и тяжелый – и ощущаешь всю его тяжесть.
Тяжесть перемещений. И это давило на душу.
Ну да, это был страх.
Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из этого поселка.
Но как им теперь исчезнуть? Теперь уж этого точно не произойдет – раз они даже решили веранду поставить. Впрочем, я, на самом деле, и до этого не понимал, как бы они могли исчезнуть. Но мне просто этого очень хотелось ………………………………………………………………………………………
Веранда появлялась. Потом, когда я уехал в город на несколько дней, вернувшись, увидел, что в ней уже застеклено одно из трех окон и покрыта крыша…
Веранда была почти готова.
* * *
– Зачем тебе к Мишке-то идти, скажи мне?
– В приставку играть.
– Ну не ходи.
– Ну не ходи-и-и-и… – передразнивает меня Димыч ноющим голосом и ехидно высовывает язык. – Я пойду, а чё тут-то делать?
Сейчас день. Мы стоим и переговариваемся возле Димкиного участка.
Мишка, к которому он собирается, появился здесь всего пару месяцев назад. Я с ним не очень общаюсь, а вот Димыч – сразу стал дружить; он ходит теперь к Мишке домой играть в приставку. Но я с Димычем не могу туда пойти – меня просто не звали. И он это знает.
Но он не спешит уходить, я вижу. Хочет, чтобы я его поупрашивал: а может, и предложу что-то интересненькое, что его удержит тут. Но в конце концов, он все равно решит идти к Мишке – я знаю.
– Димыч! Ну не ходи. Давай в бадмент поиграем.
– Да играли уже сто раз.
– Ну тогда давай в карты.
– Да не хочу я в карты, – ехидно отнекивается.
Потом срывает нераспустившиеся цветки ромашек с длинных стеблей и бросает в меня; дразнит.
– Я пойду.
– Ну не ходи.
– Нет, пойду.
– Давай в «часового» поиграем!
– В «часового»? – Димыч замирает.
Я сделал последнюю попытку, но меткую – он обожает эту игру.
Суть ее в том, что водящий зарывает в куче песка некий предмет. Потом начинает ходить вперед и назад по дороге, как часовой, с воображаемым пистолетом. Длина пути в одну и другую сторону строго оговорена, и «часовой» не может оборачиваться на звуки. Второй игрок – «грабитель» – выбегает и роется, ищет предмет только то время, пока водящий идет, повернувшись спиной. «Грабитель» должен поискать и, если не нашел, успеть спрятаться до того, как «часовой» обернется и пойдет обратно. Если он увидит «грабителя» – выстрел; «часовой» выиграл. А «грабитель» выигрывает, если находит зарытый предмет.
Да, Димыч обожает эту игру.
– Ладно, давай! – соглашается он.
Все то время, пока мы разговариваем, я краем глаза наблюдаю за верандой. Она строится, когда не смотришь на нее. Но если…
