Kitabı oku: «И жизнь, и слёзы, и любовь. Жизнеописание Анны Керн…», sayfa 6
Я женат и счастлив. Одно желание моё – чтоб ничего в жизни моей не изменилось: лучше не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился.
Пушкин – Плетнёву П.А. 24 февраля 1831 г.
Перед женитьбою своею Пушкин казался совсем другим человеком. Он был серьёзен, важен, молчалив, заметно было, что его постоянно проникало сознание великой обязанности счастливить любимое существо, с которым он готовился соединить свою судьбу, и, может быть, предчувствие тех неотвратимых обстоятельств, которые могли родиться в будущем от серьёзного и нового шага в жизни и самой перемены его положения в обществе.
А.П. Керн. Воспоминания…
Встречая его после женитьбы всегда таким же серьёзным, я убедилась, что в характере его произошла глубокая, разительная перемена.
А.П. Керн. Воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке.
…точно таким же я видела его потом в другие разы, что мне случалось видеть его с женою или без жены. С нею я видела его два раза. В первый это было в другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась: они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошёл быстро и подвёл ко мне жену прежде (Прасковья Александровна была с нею уже знакома, я же видела её только раз). Уходя, он побежал вперёд и сел прежде её в экипаж: она заметила, шутя, что это он сделал оттого, что он муж.
А.П. Керн. Воспоминания…
Как можете вы питать ревность к сестре, дорогая моя? Если ваш муж даже был влюблён в неё некоторое время, как вам непременно хочется верить, то разве настоящим не поглощается прошлое, которое лишь тень, вызванная воображением и часто оставляющая не больше следов, чем сновидение? Но ведь на вашей стороне обладание действительностью, и всё будущее принадлежит вам.
Анна Вульф – Н.Н. Пушкиной. 28 июня 1833 г.
Августейший Монарх, Всемилостивейший Государь! Отчаянное, безнадежное состояние и жесточайшая нужда повергают меня к стопам В. И. В-ва; кроме Вас, Государь, мне некому помочь! Совершенное разорение отца моего, надв. сов. Полторацкого, которое вовлекло и мою всю собственность, равно отказ мужа моего, генерал-лейтенанта Керна, давать мне законное содержание лишают меня всех средств к существованию. Я уже покушалась работою поддерживать горестную жизнь, но силы мне изменили, болезнь истощила остальные средства, и мне остаётся одна надежда – милосердное воззрение В. И. В-ва на мои страдания. Я не расточила своего достояния; это внушает мне смелость воззвать к милосердию В. И. В-ва: Вы ли не будете снисходительны к дочернему усердию, через которое я ввержена в нищету.
А.П. Керн – императору Николаю I. 10 августа 1836 г
…увидя же вскоре (после женитьбы) к себе её равнодушие и холодность, поздно познал своё несчастье. Она, невзирая на все мои и общих знакомых убеждения и просьбы, оставила меня с двумя дочерьми самовольно в первый раз на четыре года, расстроив меня совершенно сделанными для неё и при неоднократных потом возвращениях ко мне в скудном виде после продолжительных отлучек, долгами… Но я, как надлежало супругу, вызвал её после четырёхлетней разлуки с взрослыми детьми, не вспомнив прошедшие неприятности, принял её с прежнею любовью, хотя она, смею доложить, прибыла ко мне, не имея даже и необходимого платья… Моё снисхождение не послужило к добру: она забылась, изъявив мне желание, чтобы я детей определил на казённое содержание… Наконец, моя жена оставила меня в другой раз, объявив мне, что не желает со мною жить… Десять лет я провёл в разлуке с женою моею, не имев даже никакой переписки. В нынешнем году, прибыв в столицу, я принял дочь мою из Института… В это время жена моя объявила родным своим, что она желает быть вместе со мною и дочерью, но не с тем, чтобы быть мне женою, а дочери – матерью, а только в обязанности гувернантки. После данного дочери моей воспитания какою может быть ей моя жена гувернанткою, привыкшая к беззаконной жизни и, осмелюсь доложить, – виновница нищеты дочернего состояния? За всем тем, убеждаясь просьбами дочери моей, основанной на истинной любви к родителям, я неоднократно и в прошедших месяцах, оставляя для себя даже необходимое в житейском
быту, помогал неблагодарной жене, посылая ей по возможности деньги.
Е.Ф. Керн – Николаю I. 13 ноября 1836 г.
Керну было указано, что, на основании закона, он должен давать жене приличное содержание, «чем самым и избегнет с её стороны справедливой на него жалобы». Но Керн продолжал жаловаться на жену: в прошении своём к Военному министру графу А.И. Чернышёву от 3-го декабря 1837 г. он, обвиняя жену в том, что она «предалась блудной жизни и, оставив его более десяти лет назад, увлекалась совершенно преступными страстями своими», – умолял об одной милости: «заставить её силою закона жить совместно». Дело было передано Министру Юстиции, но Керн так и умер, не дождавшись его разрешения…
Л.Б. Модзалевский, стр. 114
Несколько слов от автора
И тут, конечно, нужно сказать подробнее о генерале Ермолае Керне, о котором столько нагородили всякого нехорошего наши пушкинисты. Такая у них задача – крушить всех, кого невзлюбил Пушкин. И вслед за ним. У них, пушкинистов, нет задачи вдумываться в то, а не напраслину ли возводит на своих придуманных врагов Александр Сергеевич, в необдуманной и неуправляемой своей ярости, в раже, который неумолимо вёл его к роковому исходу жизни. «Дитя порыва», так именовал себя Пушкин. С этой стороны и стоило бы оценивать многие из нелепостей пушкинской натуры, но не таковы пушкинисты. «Бойтесь пушкинистов», – предостерегал ещё Маяковский, они не всегда адекватны в своём неумеренном желании постоянно греться в лучах солнца русской поэзии.
Так вышло с генералом Керном.
Во мнении пушкинистов он туп, рисуется ими эдаким солдафоном, человеком недобрым и недалёким. Отчего это, мы поговорим позже.
А пока попробуем-ка мы восстановить его подлинное значение в русской истории.
Во-первых, напомним, что генерал Ермолай Фёдорович Керн является героем Отечественной войны Двенадцатого года. Подтверждением его именно героического вклада в победу русского оружия над Наполеоном является тот факт, например, что его портрет, по распоряжению самого императора Александра Первого, помещён в Военной галерее Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. Среди портретов наиболее известных героев Отечественной войны 1812 года, выполненных знаменитейшим английским художником, совершенно забытым сегодня, Джорджем Доу.
…Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Интересно, когда Пушкин писал эти строчки, имел ли он в виду и Ермолая Керна тоже, которого он давно уже выбрал для своего не всегда уместного, а часто и недостойного остроумия. Это у Пушкина бывало в ту пору нередко. В ряде кишинёвских, например, историй он выглядит очень даже отталкивающе. При изучении тех историй осадок у меня в душе сформировался, который частью разрушил мой школьный восторг перед ним. Не совсем опрятен и приемлем оказался новый Пушкин.
Как-то мне пришла в голову идея написать фантастическую повесть о том, будто я попадаю, по случаю, в эпоху, когда происходило становление великого поэта Пушкина. Прочитал я многое о нём в том времени, и встречаться с ним мне расхотелось. Ведь обязательно нарвёшься. Да и жена у меня тогда красавица была. Грустно стало…
Ну, да ладно, это к делу не относится…
Происхождением Ермолай Керн был из «немцев», так в России со времён царя Алексея Михайловича называли всех переселенцев из Европы. И жили его предки, наверное, в той знаменитой Немецкой Слободе, в которой почерпнул первые понятия о достоинствах европейского уклада жизни юный царь Пётр Первый. По образцу которых он и кроил потом Россию. Национальностью же он, Ермолай Керн, скорее всего был из англичан или шотландцев. Их много оказалось в подданстве русского царя со времён революции Кромвеля, от которой массами спасались в России сторонники британской монархии. Царь Алексей Михайлович очень благоволил этим изгнанникам. Впервые, например, разрешил смешанные браки русских с «бусурманами». Так что, даже лучший его друг и «великого государя ближний боярин», а по сути, премьер-министр царского двора Артамон Матвеев был женат на шотландке, представительнице знаменитого рода Гамильтонов.
В Бородинском сражении Ермолай Керн, подполковник ещё, защищал, например, ставший после того знаменитым Утицкий курган. Дело было так. В этот день один из корпусов французской армии, состоявший из поляков под командованием генерала Понятовского, двинулся в обход левого фланга русской позиции. Оттеснив русских егерей от деревни Утицы, неприятель оказался на высотах, выгодных с тактической стороны. Установив на них немалое количество орудий, противник открыл ураганный огонь по русским позициям, оказавшимся в уязвимом положении. Но в этот день корпусу Понятовского продвинуться и захватить курган не удалось.
Утром он получил в поддержку французский пехотный корпус генерала Жюно. Опять последовала убийственная артподготовка и только тогда Утицкий курган был занят неприятелем. Но это была в определённой степени Пиррова победа. Курган был захвачен только к вечеру, русские дрались отчаянно и нанесли большой урон соединённым силам неприятеля. Они надолго потом задержали продвижение корпуса Жюно и прочих французских сил в московском направлении. В.В. Прунцов в книге «Бородинское сражение» (М, 1947) писал, что Михаил Илларионович Кутузов, который командовал всем этим делом, «вынудил Наполеона применить превосходную французскую конницу в лобовых атаках в условиях страшной тесноты поля боя. В этой тесноте большая часть французской конницы погибла под русской картечью, под пулями и штыками русской пехоты, так, что эти дни будут называть “концом французской конницы”. Резервы, остававшиеся у Наполеона, не были введены в сражение из-за вероятной угрозы их истребления, усмотренной самим Наполеоном. Французы и поляки, продвинувшись меньше чем на километр, были остановлены русскими войсками на всех направлениях».
Подполковник Керн лично водил тогда свой полк в штыковую атаку. И не раз. Генерал П.П. Коновницын, командовавший на этом участке боёв и видевший действия подполковника Керна, не удержался, чтобы не воскликнуть: «Славно, Керн!». И добавил ещё: «Будь в моей воле, я снял бы с шеи моей Георгиевский крест и надел его на тебя!».
Позже стало известно, что Наполеон как-то уж слишком странно вёл себя во время этого ожесточённого сражения. В пять утра, выйдя из своей палатки, он воскликнул бодро: «Наконец они нам попались! Вперёд! Откроем двери Москвы!..». Однако через очень недолгое время сник и, казалось, махнул на всё рукой. Маршал Мюрат вспоминал потом, что в этот великий день он не узнавал гениального Наполеона! Раз за разом он отказывал своим генералам, просившим ввести в бой Гвардию, чтобы добиться решительной победы: «За восемьсот лье от Франции нельзя рисковать своим последним резервом!..».
Подполковник Ермолай Керн за эти бои удостоен был звания полковника. Утицкий курган стал ещё одним памятником доблести русского оружия и героизма русских солдат. Свидетельством тому – установленные тут многочисленные обелиски и монументы боевой славы.
А вот и второе свидетельство бесспорного героизма и особых воинских заслуг генерала Ермолая Керна. В стены храма Христа Спасителя в Москве, возведённом в честь победы над Наполеоном, изначально вмонтированы были мраморные плиты, на которых обозначены названия важнейших сражений, перечислены наименования полков и имена русских офицеров, особо отличившихся в каждом из сражений той войны. Е.Ф. Керн упоминается там пять (!) раз. Для сравнения, знаменитый гусар Денис Давыдов, ставший особо почитаемым символом той войны, удостоен такой чести только трижды.
На портрете в Зимнем дворце Ермолай Фёдорович Керн изображён в парадном виде, при всех своих наградах. Каждая из них значительна. Можно попробовать разобраться в том. Вот справа на груди его – звезда ордена Святой Анны первой степени. Эту награду давали за участие в нескольких сражениях, и только тому бесстрашному командиру, кто безотлучно находился в рядах атакующих или под огнём в первой линии окопов. На левой стороне – крест ордена Святого Георгия четвёртого класса. Это свидетельство того, что Керн храбр был изначально, поскольку орден этот был высшей наградой именно для нижних чинов в армии, и вручался он за проявленную личную доблесть и смелость на поле боя, за совершение личного подвига. Далее – золотой крест за взятие Праги, серебряная медаль участника Отечественной войны 1812 года и крест шведского Военного ордена Меча четвёртой степени. На шее кресты ордена Святого Владимира и прусских орденов Красного Орла и Пур ле Мерит. Пруссия – наша тогдашняя союзница, и то, что она нашла нужным отметить заслуги генерала Керна в той войне высшими своими наградами, говорит само за себя.
Заключительный аккорд русского заграничного похода – смотр войск во французском городе Вертю, где за отличную выучку, продемонстрированную его бригадой, генерал Ермолай Керн удостоился «высочайшего благоволения» от императора. Наверное, тогда и решил император Александр, что этот генерал вполне годится для задуманной им галереи героев. Впрочем, это далеко не полный список сражений и наград будущего мужа Анны Керн
Тут и перейдём мы к самому крупному его, генерала Керна, поражению.
В 1817-ом году он женится на девице Анне Полторацкой, всем известной теперь под роскошным званием «гения чистой красоты». Жениху пятьдесят два года, невесте – шестнадцать.
Понятно, чем это грозило обоим.
Гораздо позже уже, до конца вкусив все прелести неравного брака, она, Анна Керн, напишет: «Против подобных браков, то есть браков по расчёту, я всегда возмущалась. Мне казалось, что при вступлении в брак из выгод учиняется преступная продажа человека, как вещи, попирается человеческое достоинство, и есть глубокий разврат, влекущий за собою несчастие…».
Понять её некому, потому излить свою печаль она может только незапятнанному листу дневника:
«Никакая философия на свете не может заставить меня забыть, что судьба моя связана с человеком, любить которого я не в силах и которого я не могу позволить себе хотя бы уважать. Словом, скажу прямо – я почти его ненавижу».
«Мне ад был бы лучше рая, если бы в раю мне пришлось быть вместе с ним».
«Его низость до того дошла, что в моё отсутствие он прочитал мой дневник, после чего устроил мне величайший скандал, и кончилось это тем, что я заболела».
«…нет, мне решительно невозможно переносить далее подобную жизнь, жребий брошен. Да и в таком жалком состоянии, всю жизнь утопая в слезах, я и своему ребёнку никакой пользы принести не могу».
Более ёмких слов, чтобы описать женскую печаль о несостоявшемся счастье, трудно отыскать.
Стоп, что-то там такое сказано было про «жребий брошен».
Как это и о чём?
Вскоре в её дневнике явится слово «шиповник».
В интимном гербарии Анны Керн является первый памятный цветок, начинаются приключения её неутомимого, как окажется, сердца. Начинается сопротивление судьбе.
«Я купила себе в Орше платье за 80 рублей, да только оно с короткими рукавами, и я не хочу надевать его, пока не сделаю длинные рукава. Не хочу показывать свои красивые руки, как бы это не привело ко всяким приключениям, а с этим теперь покончено, и я буду обожать Шиповника до последнего своего вздоха… О, какая прекрасная, какая возвышенная у него душа!».
Кто этот «шиповник», переименованный потом в «иммортеля», из дневника понять трудно. Можно только сделать предположение.
В 1817 году, в сентябре, император Александр I посетил Полтаву, где, среди прочих воинских частей, был тогда расквартирован и пехотный корпус генерала Керна. Это было частью его, императора, поездки по окраинам империи. Генерал Керн был приглашён для торжественной встречи. Он поехал, понятное дело с женой.
После смотра здешнему воинскому гарнизону, в местном дворянском собрании был объявлен бал.
Волновались все. И в особом волнении пребывали жёны прибывшего сюда армейского начальства. И всё дело в том, что все тут знали давнюю особицу балов с участием императора Александра. Был узаконен особый вид светского ритуала в угоду сластолюбию. монарха. Имперский вид жертвоприношения.
Первая красавица бала бывала отдаваема на короткое время в полную волю монарха. Это, разумеется, никого не унижало и не оскорбляло. Приз за это бывал значительным и всегда желанным. Муж получал вожделенное новое назначение, звание, денежный немалый куш.
В этот раз император танцевал исключительно с молоденькой, по нынешним меркам едва достигшей совершеннолетия, Анной Керн. Своё тогдашнее настроение и свой первый триумф она описывала потом так:
«Император имел обыкновение пропустить несколько пар в польском прежде себя и потом, взяв даму, идти за другими. Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он, с его обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможными ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он заговорил, и я была на седьмом небе, и от ласковости этих речей, и от снисходительности к моим детским понятиям и взглядам! Потом много толковали, что он сказал, что я похожа на прусскую королеву… Может быть, это сходство повлияло на расположение императора к такой неловкой и робкой тогда провинциалке!».
Как бы там ни было, а генерал Керн после смотра в Полтаве «был взыскан монаршей милостью: государь ему прислал пятьдесят тысяч за маневры». Слова, взятые в кавычки написаны самой Анной Керн. Может любопытным показаться, что за участие в Бородинском сражении генерал Барклай де Толли тоже получил 50 тысяч рублей…
Вскоре после этого случая и появляется в её дневниковых записях шифрованное имя «Шиповник». Я буду думать, что да, скрыт в колючем кустике с розовыми цветами именно он, император, недостижимый и непостижимый её возлюбленный, почти столь же виртуальный, каких можно уловить нынешней мировой паутиной. Первая её девичья любовь.
Потом был ещё один эпизод. Военный герой Керн, похоже, кичился иногда своей славой. Тем и надоел однажды своим непосредственным начальникам. Те стали к нему относиться не так, как полагалось бы. Подумывали даже отправить его куда с глаз долой.
Тут он, Керн, опять сделал ставку на жену.
Отправился в Петербург. Вместе с нею. План был таков. Керн, по военной привычке прежних лет, вызнал, по каким скрытным путям в царственных садах передвигается император часами утренних прогулок. На одном из этих таинственных путей, и должна была нечаянно предстать перед ним чудесным видением не забытая, конечно, великолепная Анна.
Как там оно стало, покрыто тайной опять же, но у генерала Керна всё снова наладилось. Он опять получил хорошее назначение, у него прибавилось жалованье.
Но и тут беда. Именно в этот наезд в столицу его жена познакомилась нечаянно с Пушкиным.
О Пушкине тут надо бы вот ещё что сказать. Странная в его натуре в то время была особенность. Всякую красивую женщину, да и просто ту, от которой происходил некоторый трепет в теле, считал он незаконно у него отнятой, если та, например, была замужем. А всех незамужних он просто считал своими собственными, обязанными стать ему наложницами. Очень болезненное это было чувство. Оно до исступления доходило.
В Одессе, например, этот мальчишка возомнил вдруг, что ему должна обязательно принадлежать первая леди здешнего края, жена царского наместника Бессарабии и генерал-губернатора Новороссийского края графа Михаила Воронцова.
И вот уже гуляет по всей России, прославленная потом пушкинистами всех мастей, крикливая, необдуманная, с какой стороны ни бери, полная исключительного невежества эпиграмма «полу-герой, полу-невежда, полу-подлец…», ну и так далее. Это сказано, между прочим, о выдающемся полководце, сыгравшем одну из решающих ролей в той самой войне двенадцатого года, о градостроителе и талантливейшем администраторе, сделавшем Одессу, например, третьей, ни много ни мало, столицей России, а по удобству жизни она, как свидетельствовали многие современники, вообще стала при нём лучшим городом страны, опередив в этом качестве Москву и Санкт-Петербург. Не мог полу-подлец жить под девизом: «Люди с властью и богатством должны так жить, чтобы другие прощали им эту власть и богатство». О нём известно и то, что он продал своё имение, чтобы покрыть долги офицеров оккупационного корпуса в Париже. Честь российского воинства была для него превыше собственного материального достатка. Пушкинисты говорят, что у Воронцова, солдафона, опять же, не было вкуса ни к литературе, ни к русскому языку. Однако вот что он написал в то время, когда пушкинистами ещё и не пахло: «…он (это о только ещё начинающем Пушкине) владеет русским языком в совершенстве. Положителен и звучен, и красив наш язык. Кто знает, может быть, и мы начнём вскоре переписываться по-русски… Если вы не читали, прочитайте “Руслана” – стоит того».
Так что не очень-то умело управляет пока своими лучами восходящее солнце поэзии.
Вот и новую атаку на очередного неугодного ему мужа красивой женщины начинает он с обкатанного. С эпиграммы.
Она теперь известна среди заготовок к «Евгению Онегину». Но могла, пожалуй, существовать и отдельно.
Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса;
Он важен, красит волоса
Он чином от ума избавлен.
Если учесть, что Пушкин начал работать над своим романом в мае 1823-го года, а в первый раз увидел мужа Анны Керн вначале октября 1925-го года, то этот факт вполне годится для того утверждения, что это – пушкинский стихотворный шарж именно на него, генерала Ермолая Керна. Пушкин и не скрывал почему именно не полюбился он ему, о чём и сообщает его жене: «Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т.д.; один только у него недостаток – то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая».
И мстит ему как-то по мелкому, так что не поймёшь – ёрничает он тут или в самом деле есть у него эти садические задатки: «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда. (Поделом ему!) Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты, и чтобы у него сделался приступ, подагры, подагры! Это моя единственная надежда!». Сам я испытал как-то приступ подагры и никак не могу оставаться спокойным при этих жутких пожеланиях Пушкина.
Тут надо заметить ещё, что Анна Керн далеко не простушка была, как это принято думать о красотках, призвание которых кружить мужикам головы. Она была проницательна. По некотором размышлении о некоторых известных событиях своей жизни она написала о Пушкине: «…нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность – всем светом признанную и неоспоримую, – он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умён…».
Если задаться целью, то можно отыскать немало подтверждений и этой стороне Пушкина. Он и сам говорил как-то: «Мы с Дельвигом настолько умны, что нам и глупость не повредит».
Пушкин-гений сделал случайно встретившейся женщине то, чего сделать никому не под силу. Он подарил ей бессмертие. С такой же лёгкостью и изяществом, как дарят гвоздику. Благословенна великая случайность, не давшая этим людям пройти мимо друг друга.
Через три года в конце марта 1828 г. об этой же виновнице своего величайшего творческого подвига он напишет в письме другу пошлейшее из возможных откровение: «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о м-ме Керн, которую с помощью божией я на днях вы.б».
Потом о ней же напишет: «что поделывает Вавилонская блудница Анна Петровна?». И ещё о ней же: «дура вздумала переводить Занда (Жорж Санд)».
Жизнь ещё раз дала ему, Пушкину, возможность попробовать себя в роли гения житейских обстоятельств. Он как будто не почувствовал этого…
Этот-то именно случай наталкивает на одну догадку, которая, признаюсь, и сейчас кажется мне достаточно кощунственной.
То, как Пушкин умел говорить о своём чувстве к женщине, было гораздо значительнее того, как он умел чувствовать.
Впрочем, как оказалось, особой смелости в этом предположении нет. Пушкин это сам сознавал и мог бы подтвердить. В пору далеко ещё не остывших отношений с Анной Керн он говорит о том откровенно.
«Быть может, я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце моё совсем вульгарно, и все наклонности у меня совсем мещанские. Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т.п. Я имею несчастье быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я её и люблю всем сердцем. Этого более чем достаточно для моих забот и моего темперамента. Вас ведь не рассердит моя откровенность, правда?».
Уже вскоре после встречи с Анной Керн Пушкин писал в одном из писем её кузине Анне Вульф о том, что всё это «похоже на любовь, но, божусь вам, что о ней и помину нет».
Анна Керн эту особенность его натуры тоже угадала ясно: «Он был невысокого мнения о женщинах, его очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота, а не добродетель. Однажды, говоря о женщине, которая его страстно любила (по-видимому, речь шла о той же Анне Вульф), он сказал: “…нет ничего безвкуснее долготерпения и самоотверженности”. Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры».
Есть одно письмо Пушкина, где его отношение к женщинам выражено в неописуемо доходчивой и откровенной форме. Адресовано письмо некоему Родзянке, третьесортному поэту. Тот писал тогда поэму, которая называлась «Чупка», я долго дознавался, что может означать это слово, оказалось – мордовка. По этому поводу Пушкин этому Родзянке написал: «Кстати: Баратынский написал поэму (не прогневайся – про Чухонку), и эта чухонка говорят чудо как мила. – А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку – ай да Парнас! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведёте мне не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб? гречанку? итальянку? чем их хуже чухонка или цыганка <Пи.да одна – е.и>, то есть оживи лучом вдохновения и славы». Эту невозможную даже в особо неприличной компании вдохновенную похабщину, заканчивает он так: «Если Анна Петровна так же мила, как сказывают, то, верно, она моего мнения: справься с нею об этом». То есть, Пушкин откровенно желает знать, согласится ли «гений чистой красоты» с его авторитетным мнением, что какая бы женщина ни была, а <Пи.да одна – е.и>. И нечего строить из себя недотрогу…
Так что Анна Керн, прожила, конечно, бурную жизнь. Пушкинисты зачислили в её альковный список четырнадцать счастливцев, в том числе отца Пушкина – Сергея Львовича и брата его – Льва. Удивительное дело, всех этих мужчин она любила искренно, будто в первый раз. Сердце её обновлялось для всякой новой любви. Так что сериал её драмы не наскучил ей и в конце жизни. И это всё тоже необыкновенно.
Ну, да ладно, я-то тут о генерале Ермолае Керне говорю. Не повезло ему быть высвеченным из сумрака времени солнцем русской поэзии:
и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Только таким он и остаётся теперь в восприятии читающего потомства. Так и будет, пока умеем мы читать. Несправедливо и неправильно всё это.
Только известный пушкиноведам список любовников Анны Керн, «женщины очень тщеславной и своенравной» (А.В. Никитенко), содержит 14 фамилий, включая почтенного … Сергея Львовича Пушкина (!), отца поэта.
Цит. по: «Секретные материалы 20 века» №23(435), 2015
Ермолай Федорович был отправлен в отставку 6 ноября 1837 г. (Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 3952, оп. 28, д. 563, л. 1). Вскоре он перебрался в Санкт-Петербург, снял квартиру (своего жилья так и не приобрёл) и попытался привести хотя бы в относительный порядок свою личную жизнь. Брак его с А.П. Керн формально сохранялся. Анна Петровна, попав в круговерть петербургской светской жизни, вела самостоятельный образ жизни и периодически обращалась с ходатайствами, вплоть до императора, чтобы Е.Ф. Керн как супруг оказывал ей материальную помощь. Еще в 1836 г. генералу было высказано императорское пожелание, чтобы он «по закону давал ей приличное содержание» (2, оп. 147, д. 399, л. 6). Ответ Керна императору был прямолинеен, в судебных бумагах его ответ сформулирован так: «…если угодно Его Величеству, чтобы он давал содержание жене своей, то он покоряется монаршей милости, но просит принудить жену его силою законов жить вместе с ним» [там же, л. 7].
Через некоторое время А.П. Керн вновь обращается к Николаю I всё с той же просьбой: заставить генерала выплачивать ей содержание. Дело дошло до суда. Так на боевого генерала на исходе его жизни завели судебное дело.
Детом 1840 г. гражданский надворный суд определил: «Объявить через Управу благочиния жене генерал-лейтенанта Керна и самому ему с подписками, чтобы они жили вместе, и с такими отношениями, как поставлено законами». В деле есть отметка, что «подписки от Ермолая Керна не поступило – умер» [там же, л. 16).
Кретинин Г.В. «Судебные дела» генерала Е.Ф. Керна. С. 12
В 1841 г. (8-го февраля) умер в Петербурге Ермолай Федорович Керн, – муж Анны Петровны – и она отныне совершенно свободна.
Л.Б. Модзалевский, с. 111
Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом, побочным сыном Голландского короля. Говорят, что оба ранены тяжело, а Пушкин, кажется, смертельно. Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было, и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от неё отделаться или её возобновить. Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он чувствовал себя униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться.
Бедный Пушкин! Пожалей о нём и помни, что, если он умрёт, так тебе надобно вдвое более потрудиться.
А.С. Хомяков – Н.М. Языкову. <1 февраля 1837>
В последние дни Пушкина 25 000 человек приходили или приезжали справиться о его здоровье. Это всё-таки утешительно. По крайней мере, гадость общества не безраскаянная. Не умели сохранить, но умели пожалеть.
