Kitabı oku: «Душа перед Богом», sayfa 4
Христианство внутреннее и обрядовое
Совершившееся 1500-летие воспоминания великого учителя Церкви Иоанна Златоуста показало нам этот великий образ во всей его высоте и правде; уяснило нам, что было в нем отличного от иерархии и клира его времени, для чего он жил, для чего страдал и мученически скончался.
Если бы Иоанн Златоуст был только красноречивым проповедником, то его проповеди не производили бы на человечество глубокого, воспитывающего значения. Сила его в том, что чудные золотые слова, которые современники ловили из его уст, были подтверждены чудными золотыми делами. Слово его было действенно потому, что за словом стояла его святая жизнь, как воплощение этого слова.
Верность Христову завету проникала всю жизнь святого Иоанна, и он предпочел быть гонимым, изгнанным и мучимым, чем малейше отступить от правды Божьей, чем не исполнить того, что считал своим неизменным христианским долгом.
Вот где разница между святым Иоанном Златоустом и его современниками, которые, как и он, были крещены во Христа, назывались христианами, но вместо того, чтобы заниматься Христовыми делами, преследовали, унижали, изводили Иоанна и уморили, наконец, Божьего человека в далекой ссылке.
Страшно подумать об этом, но, увы, мы сами похожи больше на его врагов, чем на него, великого святителя; мы ближе стоим к ним, чем к этому самоотверженному христианину.
В то время как Иоанн Златоуст носил Христа в своем сердце, то есть был представителем внутреннего христианства, – мало ли найдется среди нас таких христиан, которые исповедуют Христа только устами и служат Ему только исполнением обрядов?
Такие христиане, как святой Иоанн Златоуст, воспринимают учение Христа глубоко в душу и отражают его в своей жизни. Они верны заветам Христа «даже до смерти». Христианский мир мог смело указать язычникам на каждого из таких людей и заявить: «Вот как живут наши люди: найдется ли у вас кто-нибудь, подобный им?» Как далеко небо отстоит от земли, так и жизнь тех людей, «истинных учеников Христовых», отстоит от жизни язычества, от жизни и дел наших…
Какую честь приносим христианству мы, носящие громкое имя христиан, но христианство только позорящие? Где те наши дела, по которым бы люди могли безошибочно сказать: «Да, это христиане»? И всего ужаснее в нашем положении то, что сами-то мы этого противоречия нашей жизни не видим и не сознаем и наивно продолжаем считать себя христианами, тогда как общего с христианством иногда решительно ничего не имеем.
В том наша беда, что мы духа христианства не приняли, не пос тигли, а приняли один обряд и, если ходим в церковь, крестим лоб, раз в год говеем, ставим пред иконами свечи и дома возжигаем лампадки, в постные дни объедаемся рыбой и разными «постными» печеньями да вареньями, – то считаем себя Бог весть какими достойными последователями Христа и кичимся своею верою. А между тем, при всей нашей обрядности, при всей иногда искренней и даже трогательной любви нашей к обряду, мы нисколько о Христе не думаем. Страшно сказать, что эта обрядность без духа, это услаждение глаза красивым иконостасом и задумчивым огнем лампадки, играющим на дорогом окладе старой иконы, громкое и стройное церковное пение, хватающие за душу аккорды панихиды, – весь этот столь красивый уклад церковный, который так люб нам, вся эта красота, подчас лишь убаюкивает нас, и нам кажется, что мы тем самым уже христиане. И мы бессознательно для себя приближаемся к ужасному душевному состоянию Иоанна Грозного, который между пытками и казнями выстаивал длинные заутрени и земными поклонами набивал себе шишки на лбу, сочинял каноны Богоматери и, руками Малюты удушая великого святителя Филиппа, полагал, что он был, есть и остается христианином.
Если войти во внутренний мир так называемых верующих людей, то получится грустная картина их надежд и желаний. Все наши молитвы состоят исключительно из выпрашивания себе одних только внешних благ. Мы просим Бога – как бы получше прожить, послаще поесть, получить местечко потеплее, поскорее избавиться от напавшего на нас недуга. Круг земного нашего благосостояния – вот единственно, о чем мы думаем и заботимся, когда молимся Богу. Мы не проявляем в своих молитвах никакой тревоги о том, чем мы можем Богу послужить; мы никогда не подумаем в себе и не выскажем Ему: «Господи, с нашим телом, с нашей жизнью делай, что хочешь: радуй нас милостями или угнетай скорбями, но душу нашу очисти, возроди, сделай угодной Тебе. Это только для нас в этой жизни ценно; не для личного счастья, а для служения Тебе нам только и хочется жить. Укрепи же волю в борьбе, дай светлых мыслей, светлых решений, научи безгранично любить Тебя и наших ближних; научи нас не думать о себе, а забыть себя и на место себя поставить Тебя и Твою волю».
Вот такими молитвами мы едва ли Богу молимся, таких настроений не переживаем. Нами совершенно забыты слова о том, что молиться и служить Богу надо «духом и истиною», что не количеством свечей, которые мы ставим, не серебристым звоном колоколов, которые мы повесим, определится наше усердие к Богу, а количеством добрых дел.
Поэт Хомяков в великолепном стихотворении «По прочтении псалма» представляет Господа отвергающим все дары, которые Ему приносит человек:
Твой скуден дар! Есть дар бесценный,
Дар, нужный Богу твоему;
Ты с ним явись, и, примиренный,
Я все дары твои приму:
Мне нужно сердце чище злата
И воля крепкая в труде,
Мне нужен брат, любящий брата,
Нужна мне правда на суде!..
И вот этих-то даров духа, эту светлость нашей жизни мы и не хотим принести Богу в дар и стараемся, выражаясь грубо, отделаться от Бога копейкой: кто грошовой свечой, кто побогаче – целым, может быть, храмом, но одинаково – даром внешним, не затрагивающим нашей жизни, не являющимся тем даром, какого ожидает Божество, изрекшее: «Сын, дай Мне твое сердце!»
Один елецкий купец выстроил прекрасный храм и зазвал смотреть этот храм знаменитого праведною жизнью своею елецкого священника отца Иоанна. Посмотрел священник на храм и говорит купцу: «Красив твой храм и обширен, очень обширен, и всё же не вместит он всех тех, которых ты обидел, притеснил, обобрал и пустил по миру. Не вместит он и тех слез, которые ты заставил людей пролить. Несутся к небу стоны обиженных тобой людей, а ты не хочешь слышать их и воздвигаешь храм. Твой дар ничтожен в глазах Божиих, потому что, прежде чем строить церковь, надо было приложить старание загладить сделанное людям зло».
В большей или меньшей степени мы все поступаем, как этот елецкий купец: мы все являемся представителями чисто внешнего, обрядового христианства, и самый снисходительный судья при самом кропотливом изыскании не найдет никакой разницы между нами и язычниками. А мы не сознаём всего ужаса нашего положения и живем по привычке языческой жизнью среди наших христианских обрядов, и только вдруг вставший пред нами во весь рост, во всей чудной яркости красок образ какого-нибудь истинного христианина, вроде святого Иоанна Златоуста, пристыдит нас и скажет, как мы жалки и ничтожны, как мы не двинули пальцем для того, во что «веруем», тогда как другие творили из жизни своей чудное поприще добродетелей и, называясь учениками Христа, Христом дышали, за Христа страдали, за Христа умирали.
Искры добра
Так ли злы люди, как о них говорят?
За последнее время среди русских писателей усилилось стремление изображать исключительно одни отрицательные стороны жизни.
Такая наклонность была в русской литературе и раньше. Иностранцы изумляются, как тщательно русские закрывают глаза на всё хорошее в жизни и выискивают в ней отрицательное; как во всяком человеке видят прежде всего не то, что есть в нем доброго, а его недостатки, которые они с каким-то злорадством стараются найти в самых отличных людях.
И вот, появляются один за другим прямо болезненные измышления этих типов, лишенных всякого положительного содержания, безвольных, бесцельно живущих, на всё брюзжащих, плюющих, всё проклинающих.
И, начитавшись таких повестей и рассказов этого направления, самым ярким представителем которого является Горький, сам погружаешься в какое-то прескверное настроение. Долго посидишь над такой книгой, и начинает тебе казаться, что мир действительно весь пропитан грязью, что нет хороших людей, нет в нас самих ничего, кроме мелких, мерзких побуждений, и охватит тебя какая-то ноющая тоска, упадет всякая энергия, руки опускаются.
И надо иметь силу воли, чтоб освободить себя от такого кошмара, заставить себя своими глазами смотреть на мир Божий; и сколько тогда засияет пред нами несомненного великого добра, таящагося в жизни.
«Добрый человек из сокровищ сердца своего выносит доброе, и злой человек из сердца своего выносит злое».
Это евангельское изречение постоянно мне вспоминается, когда я думаю о добрых, великих старых писателях и сравниваю их с озлобленностью теперешних.
Легка ли была жизнь этих титанов – Пушкина, Достоевского, – но и из постоянных мучений и разочарований своей жизни, из ужасов каторги они сумели вынести для жизни примирение и благословение.
И как легко и радостно становится на душе за чтением этих великих стариков, которые так любовно проницательным взором своим отыскивали в жизни прекрасное, доброе, вечное и доселе утешают нас этим ими взятым из жизни и возведенным в перлы создания добром.
Все эти мысли пришли мне в голову по поводу одной прочитанной мною прелестной сцены в романе знаменитого английского юмориста Тэккерея «Приключения Филиппа в его странствованиях по свету».
Отрицательные стороны жизни были видны этому великому писателю более ясно, чем кому бы то ни было. Не негодование, однако, а тихую скорбь брата над недугующим братом вызывает в нем созерцание бездны людских недостатков, и в ярких картинах, им рисуемых, отражая всю ложь, пошлость жизни, все мелочные стремления, себялюбивые расчеты и темные преступления людей, он с великою любовью останавливается и на всём том, чем стоит наш мир: на проявлениях согревающей и украшающей жизнь любви, единения, сочувствия.
Вот эта сцена.
Герой романа, порядочно легкомысленный, ленивый, избалованный жизнью молодой человек Филипп Фирмин, только что разорен своим отцом, который растратил состояние его покойной матери.
Удар падает, как гром, на голову жившего всегда в роскоши, считавшегося всегда богатым и вовсе не привычного к труду человека. Великодушный Филипп, который при всех своих недостатках был очень сердечный человек, не только не судит отца (а с ним он никогда не был в хороших отношениях), но будет отсылать ему, начав работать, значительную часть своего заработка. Он освободит также от ответственности другого своего опекуна, по легкомыслию которого совершилось это разорение и который мог возвратить ему хоть часть утраченного. Но это – впереди, а вот что произошло в тот день, когда обнаружилось разорение Филиппа и бегство его отца в Америку, в дружественном доме Пенденниса, куда пришел Филипп с печальными вестями.
«Мы говорили вполголоса, невинно думая, что дети не обращали внимания на наш разговор, но вдруг мистер Пенденнис-младший, который всегда был приятелем Филиппа, сказал:
– Филипп, если вы уж так очень бедны, стало быть, вы, конечно, голодны. Возьмите же мой кусок хлеба с ветчиной. Я не хочу его, мама, – прибавил он: – и ты знаешь, Филипп часто давал мне разных разностей.
Филипп наклонился и поцеловал этого доброго маленького самаритянина.
– Я не голоден, Эрти, – сказал он. – И я не так беден, чтоб у меня не нашлось – посмотри – нового шиллинга для Эрти.
О, Филипп, Филипп! – кричит мама. – Не бери денег, Эртер! – кричит папа.
– Он совсем новенький и очень хорошенький, но я его не возьму, Филипп; благодарствуйте, – сказал он, покраснев.
Если он не возьмет, я клянусь, что отдам этот шиллинг извозчику, – сказал Филипп.
– Я думаю, – закричала маленькая Лора, – что теперь, когда Филипп беден и совсем, совсем один, мы будем заботиться о нём. Ведь будем? И я куплю ему что-нибудь на мои деньги, которые мне дала тетушка Этель.
– А я отдам ему мои деньги! – закричал мальчика.
– А я дам ему мои… мои…»
Но пересказывать ли всё, что нежные губки болтали в своей безыскусственной доброте?
Простимся на этих словах с великим английским романистом.
Неправда ли, при этой прелестной сцене мы сами стали лучше, на сердце стало тепло, и хочется сделать какое-нибудь хорошее, полезное дело, одно из тех, которыми держится мир?
И эти искры житейского добра, отыскиваемые в жизни истинными художниками – людьми, убеждают нас, сколько в жизни есть светлого и как может жизнь быть прекрасна.
О мироносицах
Неделя мироносиц посвящена воспоминаниям и прославлению тех женщин, которые всей душой приняли учение Христа, оставили все земные попечения и проводили время в подвигах, следуя за Господом, «служа Ему от имений своих» и своими заботами. В то время, когда людская злоба сразила Учителя, они приготовили тело Его к погребению и наутро по Воскресении Христа шли к Его гробу с благовониями, чтобы помазать пречистое тело, и тут первые получили всерадостную весть о восстании Христа из гроба…
Даже в те часы, когда оставили Господа устрашенные апостолы, эти женщины не побоялись высказать свое к Нему усердие. Когда Христа влекли на казнь, они шли за Ним с плачем и, надо думать, стояли потом весьма недалеко от места распятия.
Евангелие дает несколько примеров чудной женской веры. Во главе женщин Евангелия стоит Пресвятая, Пречистая, Преблагословенная, Славная, невыразимо великая и непостижимо смиренная Дева Мария. Эта Лествица, соединившая землю с Небом, особенно близка роду человеческому потому, что в дивной Царице Небесной билось сердце человеческое, которому было дано знать всю глубину человеческого горя.
Затем жена хананейская с ее непоколебимой верой.
Какой силы должна была быть эта вера, если, уже оттолкнутая Христом этими жестокими словами: «Не отнимают хлеб у детей, чтобы бросать его псам», – она, не смущаясь, ответила: «Но, Господи, и псы едят от крупиц, падающих с трапезы господ». Конечно, жестокие к ней слова Владыки мира были лишь для того, чтобы прославить на век веру хананеянки и показать, что такое вера и на какую веру преклоняется Небо. Так эта безызвестная женщина стала для всех последующих христиан примером веры.
А Мария Магдалина, сердце которой не знало счета своим увлечениям и которая забыла всё, чтобы вся прежняя ее греховность сгорела в одном ровном, всеохватывающем пламени никогда не угасающей любви божественной!
А мать Иакова и Иоанна, Соломия, с ее дерзновенной, наивной просьбой – дать ее детям в будущем Царстве Христовом сидеть одесную и ошую Христа!
А смиренная самарянка с ее духовной жаждой!..
Когда мы перейдем от времен Христовых к временам апостольским и следующим векам христианства, взор наш будет поражен целым неисчислимым сонмом великих христианских женщин. Не было такой величайшей жертвы, на какую не были бы готовы женщины, воспринявшие в себя силу евангельского учения. Можно сказать, что тот духовный огонь, который христианство зажгло, этот пожар, перебрасывавшийся из села в село, из города в город, из страны в страну, паливший всю древнюю греховность, – что этот пожар раздувался и поддерживался христианскими женщинами.
Не знаешь, пред кем остановиться, на кого дивиться… Христианские мученицы проходят мимо нашего восхищенного взора длинными рядами, с пальмовыми ветвями в руках, сияя своей возвышенной красотой, со взором, устремленным туда, вдаль, к ожидающему их таинственному Жениху, Обручнику их душ. Избранницы земли, осыпанные всеми дарами судьбы, они совсем не смотрят на мир, они всё бросили для того, чтобы сидеть у ног Христовых, чтобы распяться с Учителем.
Есть чудный гимн, в котором Церкви удалось проникновенно выразить это стремление душ мучениц ко Христу, о Котором одном они думали, Которого одного желали, в любви к Которому сладкими казались им непомерные, воображение превосходящие муки: «Агница Твоя, Иисусс, зовет велиим гласом: Тебе, Женише мой, люблю и, Тебе ищущи, страдальчествую, и сраспинаюся, и спогребаюся крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе и умираю за Тя, да и живу с Тобой; но, яко жертву непорочную, приими мя, с любовию пожершуюся Тебе».
Доселе волнует нас поэзия их любви и страдания, в ореоле стоят пред нами все эти премудрые девы, царицы и царевны, входившие в раскаленную печь, заключаемые в раскаленных быков и преломлявшие молитвой силы мучителей: эти Варвары, Екатерины, Ирины, Феклы, Пелагии и многие, именам и которых крестится православный народ.
За мученицами следует длинный ряд подвижниц, как, например, Мария Египетская, ведшая в пустыне жизнь, которая удивила Ангелов, и иные, словно лишь соприкасавшиеся к земле и заживо перешедшие в жизнь небесную, во главе с равноапостольной Еленой, которая была зарей победы христианства над миром.
В нашей стране мы встречаемся с самого начала христианства с великой женщиной, равноапостольной Ольгой. Ольга была первым решительным проблеском, возвестившим Руси конец языческой тьмы: первая русская душа, столь торжественно и громко совершившая исповедание Христа.
Если мы оглянемся на современную жизнь, то увидим, что и в ней христианство держится и распространяется женщинами. Если кто имеет великий дар веры, которую не могут поколебать в нем никакие отрицатели, то он вспомнит, что этот дар поддерживался и развивался в нем в детстве и юношестве какой-нибудь преданной женской душой.
Есть святыни, в жизни мало доступные глазу, есть уголки – тайники жизни. К таким тайникам принадлежит ускользающая от общего взора картина воспитания в детях матерями религиозного чувства. В тихих уголках, перед иконой, которою, быть может, еще деды, лежащие в гробах, были благословляемы на брак, в тихий вечер отхода ко сну или в ясное, радостное утро матери научают детей словам первой молитвы и говорят им о невыразимом Боге, и к лепету детской молитвы склоняет с высоты небес всесильный Бог усердное ухо.
Дам тебе на дорогу
Образок святой;
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой.
Да, готовясь в бой опасный,
Помни мать свою.
Сколько обаяния, величия, нежности в этих молитвах, охраняющих детей, в этой иконе и крестах, вешаемых при разлуке надолго рыдающими матерями на шею детей! Как велико убеждение народное в силу дерзновения материнской молитвы, которая «спасает со дна моря»!
В местах, куда стремится народное усердие, пред прославленной чудотворной иконой, пред раками чудотворцев Русской земли, вы можете видеть всё пламя женской молитвы и убеждаетесь, что не проиграно еще в нашей родине дело веры, пока верит и молится Богу русская женщина!..
Русская литература дала один отрадный, возвышенный тип верующей русской женской души. То Лиза Калитина из «Дворянского гнезда».
Тихая, сосредоточенная душа этой русской девушки с детства широко устремлена к невидимому, но внятно се душе говорившему Богу; в тихой детской под рассказы подвижницы няни Агафьи складывалось ее крепкое миросозерцание и расцветали перед ее глазами те заветные цветы, что вырастали когда-то из крови мучениц.
Бывало, Агафья рассказывала девочке, как на месте казни мучениц вырастали из земли и распускались цветы. «Желтофиоли?» – спрашивала девочка.
Когда пришла ей пора любить, чувство любви вошло в ее душу через другое высшее чувство: жалость и сострадание. Созданная для созерцания, для единой любви к единому Вечному Жениху, Лиза была одной из тех, кому Бог отказывает в земном счастье. Утративши надежду на это счастье, она не возроптала и, уйдя от жизни, стала ожидать Того, Кого поняла еще в детские годы и Кто открылся ей в тихих рассказах подвижницы няни. Эту любовь во всей полноте и нерастраченности она должна была передать из рук в руки ожидавшему ее Богу…
Образ Лизы Калитиной, с удивительным вдохновением, мягкой, верной рукой начертанный Тургеневым, принадлежит к величайшим созданиям искусства, стоящего на той грани, где прекращается земное творение и начинается небесное откровение.
И, конечно, живи Лиза во времена Христа, она стала бы одной из тех женщин, которых в эту Неделю Церковь прославляет под именем мироносиц.
Суд Божий
Одною из самых страшных, смущающих человечество мыслей является мысль о последнем Суде Христовом.
Ужасное и величественное зрелище! Легионы Ангелов слетают с небес с трубами, и трубный глас возвещает людям, которые доживут до этого часа, и всем тем бесчисленным миллиардам людей, которые когда-то жили на земле, – о пришествии Сына Человеческого… Тот, Который когда-то приходил в великом уничижении, Который родился в яслях и скитался по земле, не имея пристанища; был продан за 30 сребреников, схвачен в темную ночь в Гефсиманском саду, заушен, истязан и распят на Кресте, – придет в великой и невыразимой славе. В небе воздвигнется Его «знамение», а под землей будет происходить чудо воскрешения мертвых. Народы всей земли, чьи имена самые уже давно забыты и не повторяются, быть может, ни на каком языке человеческом, все добрые и злые, мудрые и юродивые, богатые и бедные, чья жизнь была одним сплошным наслаждением и чей век был одною безотрадною мукою, – все они воскреснут, чтобы жить в том Царстве, где не будет уже ни времени, ни пространства, где века и тысячелетия ничтожны пред безграничным и ужасающим океаном вечности.
Какое горькое состояние для тех, кто раньше отворачивался от Бога; кто, заглушая голос сердца, который звучит в каждом человеке, побуждая его припасть к ногам своего Творца и Благодетеля, жестоко отрицал Его; кто, как растение, созданное для того, чтобы тянуться к солнцу и пышно зреть в лучах его, ползал по земле, стараясь зарыться в нее всё глубже и глубже! Ужасно будет состояние тех, кто поймет свое страшное безумие отрицания: поймет, когда уже верить будет поздно, когда даже вера верующих прекратится, ибо там, где есть видение, там уже нечего делать вере!
Какие будут самоупреки за это бурное отрицание, за эту жалкую гордость ничтожного червя, который глумится над царственным светилом и считает свой разум выше соборного разума великих веков и великих людей, в восторге своего сердца поклонявшихся державному Богу! А как легко, казалось бы, верить, и сколько счастья принесла бы вера людям в земной их жизни! Каким бы залогом безграничного блаженства была она для вечности! Но всё рухнуло, всё пропало по безумию, жестокосердию и упорству человека, которому предлагали купить Царство и который, отказавшись от этой покупки, проклинает себя в своем безумии.
Вот приблизительное состояние неверов, когда они увидят знамение грядущего Сына Человеческого…
А другие грехи!.. Что скажут люди, которые променяли спокойствие совести на богатство и которые достигли обеспечения и широкой жизни путем насилия, обманов и злоупотреблений!.. Всякий грош, которым неправильно попользовались мы от ближних, всякая цена, утаенная работодателем от труженика, всякий неправильный прибыток возопиет в ту минуту к пришедшему всех судить Сыну Человеческому.
И когда самое закоренелое в грехе, сочащееся грязью сердце ощутит тихую святыню, невыразимую чистоту Агнца Божия, каким ужасом и раскаянием наполнится это сердце за те страсти, которым оно предавалось безудержно, без борьбы, испытывая от них больше горя, чем радости!
И всякое праздное слово, вырвавшееся из уст человеческих, встанет как бы написанное огненными буквами, и вспомнится всякий недоброжелательный взгляд, какой человек бросил когда-нибудь на человека, и всякая злобная мысль, и всякий враждебный план, хотя бы не приведенный в исполнение. Вся муть жизни, все ужасающие тайны, которые человек рад бы скрыть от самого себя, которые выговаривались когда-то еле слышным шепотом с озиранием по сторонам и с дрожью во всём теле, – всё это подымется и затопит вселенную. Это будет великая и ужасающая картина людской отравы, людской гнили, невыразимой людской мерзости…
И всё это станет судить Сын Человеческий. То будет великое обнажение совести…
И сколько откроется нового! Люди, которых считали благочестивыми и добрыми, которые всю жизнь удачно носили эту маску добродетели, предстанут как нарядно покрашенные гробы, с которых сорвана верхняя доска и открылась куча смердящего праха согнивших костей. А быть может, те люди, которых все презирали и гнали, над недостатками которых смеялись, предстанут в свете своих тайных добродетелей, которые видел один только Бог. А те, кто кичились достоинствами, для приобретения которых ничего не сделали, знатностью, богатством, удачами, будут отвержены, как ленивые рабы, ничем не поработавшие Богу, не отеревшие за всю свою жизнь ни одной слезы, прожившие среди страдающего, обезумевшего от горя человечества как бы в неприступных крепостях…
Цари, деспоты и вельможи, угнетавшие народ вместо того, чтобы покоить его, будут низвержены, а те, кто терпеливо страдал, кто тяжелым трудом снискивал себе пропитание, достаточное лишь для того, чтобы не умереть с голоду, – будут возвеличены и войдут в радость Господа…
Приходилось ли вам когда-нибудь в городах поражаться теми ужасающими контрастами, которые отделяют жизнь богатых, обеспеченных классов от бедных? И вот тут, на Суде Божием, пред лицом всё видевшего, все понимающего и умеющего простить там, где простить можно и должно, Христа, эти люди поменяются местами, и, быть может, блудница, страдавшая от своего позорного ремесла и на получаемые ею грязные деньги теплившая неугасимую лампаду пред ликом Спасовым в том углу своей комнаты, который знаменовал своим сиянием, что не всё умерло в ее умершей душе, не всё погибло в погибшей жизни, – быть может, эта блудница станет выше той честной женщины, которая никогда не пожалела ее и брезгливо от нее отворачивалась, увлекаемая бегом своих рысаков.
Тут загладятся все несправедливости, которыми полна земля, от которой захлебывается несчастное человечество. Лица, которые созданы для того, чтобы жить друг с другом и в единении находить ежедневно обновляющееся счастье, и которых развела судьба, – здесь соединятся, чтобы воспеть гимн благодарности Тому, Кто их соединил, – соединил, увеличив радость соединения тем, что когда-то допустил их разлуку.
И тот, кто жаждал истины, кто всем сердцем за нею стремился, не находя, скорбел по ней и звал ее, готов был жизнь положить за то, что считал истиной, кто ошибался и вновь гнался за ней, и умер, не охватив ее, – с какою радостью тот поклонится теперь заблиставшей перед ним, несомненной и осязательной Истине!
И тот, в ком горел огонь вдохновения, кто сошел на землю для того, чтобы спеть людям чудную песнь или сказать великое слово, или развернуть силою своей кисти дивные картины; кого люди не услыхали и кого затоптала своей грязью земля, – все эти люди с раскрытыми устами, со свободной грудью, в безграничном вдохновении воспоют Тому, Кто вложил в них это вдохновение и вознес их, быть может, выше других, тоже вдохновенных и удачливых людей, потому что позволил им воспеть не для людей косных и не понимающих, а непосредственно для Него, высшего Слушателя и Ценителя.
Этот Суд зовут Страшным Судом. Но в сущности страшен ли он для добрых, когда Судья есть в то же время и Отец, невыразимо пострадавший для того, чтобы иметь право оказать снисхождение там, где возможно какое-нибудь снисхождение!
Господи, Господи! Пока мы еще на земле и можем доказать Тебе свою любовь нашими делами, пока есть еще место покаянию и вздох сожаления о наших преступлениях может иметь еще в Твоих глазах цену, дай нам в эти дни память о Твоем Суде, и от многого она спасет нас!
Но суди нас не по жестокосердию и беззакониям нашим, а по правде и милосердию Твоему. Вспомни, как цепок грех, как силен искуситель, который в дерзости своей тщится поколебать и Твой неприступный Престол! Вспомни, как слаба наша воля, как велика наша тоска в разлуке с Тобой.
Мы можем все молиться Тебе тем воплем, который исторгся из измученной души одного великого Твоего сына, более, чем другие, отдавшего дань увлечению земли, хотя он более, чем кто-нибудь другой, ощущал Твою святыню.
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что слава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен.
К Тебе ж приникнуть я боюсь
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, на Тебя молюсь:
Прости же, прости, пощади нас, если, как дети, которых заперли в пустую страшную комнату и, которые готовы биться о стены головой, – мы, не удовлетворенные ничем, чувствуя себя в темнице, слишком слабые, чтобы жить надеждой на будущее счастье, отдаемся влечению всяческих страстей, надеясь найти в них минутное забвение и отраду.
Встань ближе к нам в те минуты, когда отчаяние захватит наше сердце и мы готовы без борьбы предаться злу и опуститься на дно. Дохни на нас Своей святыней, яви пред нашим взором знамение Твоего спасающего Креста. Капни в нашу душу каплю той животворящей теплоты, которой мы уже не ощущаем.
О, не скрывайся от нас, будь с нами, в нас, вокруг нас, над нами, будь нам отец и мать, друг и брат, и тогда суди нас!
