Kitabı oku: «Комплекс Венеры»
ГЛАВА 1
Больше всего я беспокоилась, что в кабинете Софии я почувствую дискомфорт. Я представляла живую с ней встречу еще месяцем ранее, во время переписки, и мне тогда в первый раз показалось, что она именно тот специалист, с которым я, наконец, смогу начать терапию и не бросить после первой же сессии. Конечно, я могла начать заниматься сразу по видеосвязи из Бирмингема. Но каждый раз, когда мы предварительно договаривались о времени, у меня включалось сопротивление. Я запаниковала, что в квартире не было подходящего фонового пространства, где меня хорошо видно и слышно.
Затем, когда мой кабинет казался мне уже вполне пригодным для занятий, если только опустить жалюзи и правильно включить свет, у меня разыгралась паранойя, что Роман нашпиговал наше жилище прослушивающими устройствами. Я весь день разбирала предметы на части – и часы, и тюбики от зубной пасты, и переворачивала картины, открывала и закрывала ящики столов, ужасаясь, как много на самом деле «внутриящичного» барахла складировал муж: если бы я знала сразу, что он генетически впитал советскую привычку бросать в ящик стола засохшие ручки, прошлогодние календарики и мятые черновики, я бы не вышла за него замуж. Меня бросало в дрожь при виде таких кабинетных столов, как у моего отца, куда мужчины складывают весь свой мыслительный хаос, крохоборничают и табуируют выкидывать хотя бы клочок оттуда, превращая свой домашний офис в дом-музей. Дом сиял роскошью, и только этот стол, куда я впервые сунулась за все время проживания, был островком свободы от моих хозяйственных рук. Я поймала себя на мысли, что мне совсем не интересно искать там какие-то компроматы на Романа, и мне, в общем-то, было все равно, даже если бы весь дом был в скрытых камерах. Главное, чтобы мой разговор с Софией оставался интимным. Самым похожим на коварного шпиона мне показался самоуправляемый пылесос, и я вынесла его в гараж.
А в третий раз сама София, пытаясь сэкономить мне третью сотню евро, чтобы я не потратила на компенсацию отмененных занятий день в день, сказала, что формат видеосвязи мне не подходит, и она будет ждать меня в Москве. Да, это именно то, в чем я не хотела себе признаваться: я была готова погружаться в работу только в Москве, где все и произошло. Вернуться туда для терапии было для меня так же радикально, как лечить клаустрофобию, будучи погребенной заживо. Москва стала для меня чем-то бутафорским, безымянным и формальным: просто место, где живут мои родители и где надо иногда появляться по бизнесу и формальным поводам. Последние несколько лет Москва окончательно уменьшилась для меня до длины стрелочек между датами билетов туда и обратно. Но этой весной меня тянуло навстречу ужасам, которые мне предстояли в златоглавой.
За несколько дней до вылета мне приснился сон, который омрачил мою аллегорию с наушниками. Я увидела старую, еще потрепанную Москву с ее мрачным приземистым центром и девятиэтажный дом, в котором я жила с мамой и папой с самого рождения и до тех пор, когда в нем меня изнасиловали в мои двадцать лет. Строения во сне выглядели плоскими, полыми и нарисованными, как театральные декорации, а внизу, на уровне земли и под ней виднелась древняя, хтоническая корневая система, присыпанная землей и уходящая долгими километрами вглубь. Жуткие корни душили друг друга, и во сне я знала, что, провалившись вниз, я вот-вот встречу там кого-то подземного и очень страшного, кого я очень сильно боюсь, и не смогу убежать, запутавшись в непроходимых подземных лесах. Пребывание с этой сущностью в замкнутом пространстве вводило меня в ужас, и я долго кричала, прежде чем мужу удалось меня растолкать.
Когда я увидела город с высоты птичьего полета, я все еще не хотела допускать для себя, что это была Москва. И когда проходила регистрацию, и когда уже шла по коридору, и даже когда медитативно наблюдала за медленно ползущими багажными сумками на каруселях, я все еще витала в облаках. Мимо меня проплывали разные чемоданы – скучные серые, веселые с наклейками, помпезные брендовые и обшарпанные стариковские. И только когда я схватила свой красный чемодан и поволокла его к выходу, я смирилась со своим пребыванием здесь. Приложение такси задало мне конкретный вопрос: «Куда?» Я начала вводить дом своего отца. И когда карта начала рисовать маршрут, я моментально нажала «отмену» и выбрала первый попавшийся отель в центре.
Сиротский запах отеля утешил меня. Теперь мне не приходилось играть в гостиницу в своей голове, сидя дома, а я оказалась в настоящем бездомном отеле, в котором никогда я раньше не бывала. Здесь было так тихо, и во всем ощущался карантин. Водитель даже не предложил помочь с чемоданами, а я и обрадовалась, мне было приятно уставшей с дороги еще больше мучать себя, предвкушая, как я войду в номер, схожу в душ и рухну на отглаженную твердую холодную простынь. Я стояла в коридоре одна и заполняла анкету, с запылившейся маской на подбородке, сопровождавшей меня всю дорогу, измазанной помадой, пропахшей одеколоном и самолетным кофе. Белый безымянный ключ из дешевого пластика, серебристый лифт с пошлыми замызганными ковровыми покрытиями и реклама отельных СПА-процедур на доске объявлений – как же хорошо! Никаких воспоминаний, никаких предметов, никаких разговоров! Все оборачивалось не так уж и страшно: я молодец, что решила переночевать здесь, в царстве ковровых покрытий и разящего табачного дыма из каждой двери, тщательно замаскированного духами, освежителями воздуха и моющими средствами. Вместо хлама в ящике стола – только аккуратное меню, инструкция по использованию телевизора, пароль от Wi-Fi и прейскурант мини-бара. Мини-бар, как же кстати! Я сразу разделась догола, раскидала одежду по полу, залезла в душ и обмазала себя гибридом шампуня и геля для душа с запахом, присущим всей атмосфере химической отстраненности. Я извлекла из мини-бара маленькую бутылочку «Просекко» и рухнула на кровать. За окном уныло проезжали машины и садилось весеннее тревожное солнце, а я высунулась из окна с сигаретой, стряхивала пепел в местный стакан и пила средней паршивости «Просекко», наслаждаясь тем, что самое страшное уже произошло: это уже была Москва, до родителей двадцать пять минут без пробок, а офис таинственной Софии перестал быть недоступным миражом, ведь уже после ночи я окажусь перед ней и буду рассказывать себе и ей все с самого начала.
Телефон издал капризный звук: я же забыла отписаться мужу, что приземлилась и разместилась. Он спросил, все ли нормально, и печатал что-то дальше. Затем перестал печатать и начал звонить. Я продолжала смотреть на машинки за окном и перевела взгляд на его фотографию на экране входящего вызова, которую я уже несколько лет не меняла. Я каждый день видела это фото в своем телефоне, так долго и часто, что он совсем перестал меня волновать, превратившись в элемент гарантированной повседневности. В перерыве между звонками я записала ему аудиосообщение, что все хорошо и что я очень устала, и попросила не говорить моим родителям, что я в Москве. Я поставила телефон в режим «не беспокоить», включила музыку и открыла еще одну бутылку «Просекко».
Несколько ужасных окурков медленно разбухали в стакане, и похожие на чернила пятна расплывались в воде, в то время как бумага фильтров отклеивалась от сигарет и дрейфовала по поверхности. Было похоже на загрязнение вод мирового океана. Опустошенная бутылка и две пробки валялись на полу рядом с моими кроссовками и бельем. Я смотрела на мерцающую красную лампочку под потолком. Дым низко проплывал мимо пожарных датчиков. Интересно, они завопят и меня арестуют, как преступницу? Я смогу заснуть в ближайшие часы или проваляюсь всю ночь? Самое было ужасное состояние: одновременно и сильной усталости, и нежелания спать. Укорачивающееся время ночи изводило меня. Машин за окном становилось меньше, и они начинали ездить быстрее и агрессивнее.
Я нервно взяла телефон, ожидая кучи сообщений и пропущенных от мужа, но он снова обыграл меня: ничего, ни звонков, ни писем. Только две синие галочки, напротив отправленного аудиосообщения. Я легла головой на подушку и закрыла глаза, пытаясь наслаждаться своим одиночеством и свободой. Я посмотрела на себя в зеркало на шкафу и понравилась себе даже без косметики. Я представила, что в номере еще кто-то есть кроме меня и сейчас выйдет из душа, а я его жду. Мне было все равно, кто это. Пусть это будет Роман, или портье, или водитель, который не помог мне с чемоданом. Потом я подумала, что не хочу видеть здесь мужа, а мне бы хотелось видеть кого-то сильно старше или моложе меня. Я ведь все равно понимала, что не смогу быть с другим мужчиной в реальности, пусть только в моей голове. Чтобы было что-то окончательно неправильное. Если это – порочная мысль, то как порочная мысль может не дать полета фантазии? Я погасила свет и на мгновение погрузилась в полную тьму. Затем глаза начали привыкать к полумраку: номер был неплохо освещен лунным светом и желто-синими красками ночи из окна. Моментально проявились силуэты настольной лампы, угловатой мебели и бликов на металлических поверхностях. Я смотрела на дверь номера, и мне стало не по себе: мне казалось, что дверная ручка слегка шевелилась. Я не знаю, чего я испугалась больше – того, что она действительно дрогнула, или что ко мне могут вернуться мои маниакальные расстройства? Я вылезла из-под одеяла и пошла проверять. Я сначала захотела укутаться в халат или вовсе одеться в верхнюю одежду, но все равно навстречу своим страхам пошла абсолютно голая, вооружившись только айфоном с включенным фонариком. Я повернула ручку, и дверь открылась. Зажмурившись от холодного света коридора, я осторожно высунула голову в щель и осмотрелась. Коридор был пуст. Никого и ничего, кроме одинокого кулера с синей водой. Я снова закрыла дверь и нажала кнопку. Невозможно было проверить, закрывает ли эта кнопка дверь, потому что с каждым новым поворотом ручки дверь с легкостью открывалась изнутри. Я вернулась за халатом, накинула его, небрежно перетянулась поясом, вытащила пластиковый ключ из включателя, нажала кнопку изнутри, выскочила в коридор и подергала ручку снаружи. Заперто. Вновь войдя в номер, я снова потеряла уверенность, что эта фиговая кнопка удерживает дверь запертой. Я повесила табличку на дверь «не беспокоить», словно бы это был самый надежный замок от любой нежелательной интервенции, придвинула стул к входной двери и снова пошла в постель.
Я закуталась в одеяло и закрыла глаза в попытках уснуть, но навязчивая идея, что ручку двери снова начинают поворачивать, начала вводить меня в ужас. Это блики играли на металлической поверхности, создавая ложный эффект движения. Я снова встала и обвязала дверную ручку своей майкой. Опять легла в кровать и отвернулась к стене. Чертовы мысли продолжали лезть в голову, и я решила больше не прятать их в клетку, а выпустить свою птицу навязчивости в свободный полет. Допустим, дверь медленно открывается и в мой номер входит кто-то. Пусть это будет незнакомый мужчина в маске. Сейчас, в карантин, все ходят в масках, поэтому если в гостиницу войдет человек в медицинской маске и перчатках, поднимется на лифте на мой этаж, то его пропустят и он не вызовет никаких подозрений. Наверное, коронавирус все-таки вывели в лаборатории маньяки, чтобы ввести социальную норму пожизненно ходить в маске и перчатках. Хорошо, он входит в мой номер, где мы остаемся вдвоем. Он хочет меня, но я ведь могу и не сопротивляться. У меня давно не было секса, и здесь слишком неуютно, чтобы быть одной, а я понравилась себе в зеркале, значит, понравлюсь и ему. Получается, я могу расслабиться и уснуть? Но птица свободного полета фантазии ударилась о стекло и камнем полетела вниз: каждый раз мои фантазии заканчиваются, когда передо мной появляется мой настоящий насильник и его подельники. И моя любимая фантазия еще с подросткового возраста о чувстве опасности, жертвенности и сопротивлении перебивается страшным опытом, когда меня душили о подушку, избивали и насиловали по очереди, а потом долго обсуждали, убивать ли меня или нет. Я вцепилась зубами в руку, положила подушку на голову и зажмурилась. Я потянулась к тумбочке и взяла штопор и крепко сжала его в ладони. В номер никто не войдет, а если и да, то только в моей голове, вне реальности. В моей голове я имею право на фантазии о бархатном насилии, где нет боли и страданий, где мне всегда безопасно, где угроза для жизни – это всего лишь эротическое переживание, где насильник – это галантный кавалер.
Я проваливалась в сон. Две бутылки шампанского, несколько стаканов кофе и ноотропы, употребленные в полете, весь день в дороге и несколько часов подсчета машин, переключающихся светофоров, наконец, позволили мне начать погружаться в тягучее царство сна. Я лениво приоткрывала глаза, чтобы еще раз проконтролировать дверную ручку, но мне было уже лень поворачивать голову к двери: цветные узорчатые обои стали переливаться, как калейдоскоп, и стали круглыми и кудрявыми, как лесной массив с высоты полета квадрокоптера. Я засыпала. Я летела сквозь лес, который вырос прямо через асфальт большого города. Вся Красная площадь была покрыта густыми деревьями, и красная стена, мавзолей, ГУМ и башни просвечивались через заросли. Я гуляла по этому лесу и чувствовала себя ожившей через тысячу лет после конца света, когда город был внезапно оставлен людьми и отчаянная природа, состоящая из наших останков, по-ребячески начала просыпаться и поглощать город. Я проваливалась под землю и спустилась по глубоким гладким корням, как по горке, ведущей в глубокую нору. И моя меланхолическая медитативность от одиночества в заросшей деревьями Москве начала сменяться паникой. Я понимала, что снова встречусь с подземным чудовищем, обитающим в корнях. И понимала, что не смогу выбраться. Я еще не видела его, но уже начала пытаться закричать и издавала сквозь сон страшное рычание. Его громкости и силы не хватит, чтобы себя разбудить, никого рядом не было, и я прекрасно осознавала, что я спала, но не управляла своим сном и не могла проснуться. Я продолжала рычать и пытаться себя укусить, будучи скованной по рукам и ногам сонным параличом. Меня несло все глубже к ядру земли, и присутствие подземной сущности ощущалось все ближе и ближе. Встреча была неизбежной, я не проснусь, поэтому я решила немного успокоить себя: он не мог причинить мне никакого физического вреда. Это было что-то абсолютно другое, оно не было насильником и могло, скорее, обнять меня, долго быть со мной рядом в подземной пещере, смотреть на меня, что-то сопеть мне в лицо. Оно меньше, чем человек среднего роста, величиной, скорее, с ребенка или карлика. Мохнатое, с детским лицом, но при этом что-то очень древнее. Оно не могло меня убить, но смогло бы оставить с собой жить под землей. С ним было очень не по себе, и хотелось отчаянно вырваться наружу, оттолкнуть, исцарапать, но оно маленькое и причинить ему вред было также невозможно, словно сильно ударить назойливого котенка.
И вот я уже оказываюсь с ним совсем близко, я застреваю под корнями, и оно ползет ко мне. Невозможно рассмотреть близко, потому что лицо, если что-то круглое посередине можно назвать лицом, все время меняется, переливается, как земля временами года. Глазки пронзительно на меня смотрят. Я пытаюсь вырваться, хватаюсь руками о корни и отчаянно дергаю ногами. С одной стороны, я переполнена отчаянием и ужасом, но при этом презираю свою жертвенную позу со стороны, и ужас от приближения сущности становится уже невыносимым, и тогда я кричу отчаянно, сильно, во весь рот, я просыпаюсь, вскакиваю, тяжело дышу, я потная, в моей руке все еще зажат штопор и в дверь настойчиво стучат, ручка двери действительно поворачивается, и майка слетает на пол. Я кричу еще громче.
Это служащий отеля пришел на крик. Я вышла в коридор и объяснила, что я просто устала и меня мучали ночные кошмары. Он дежурно улыбнулся и ушел прочь. Его улыбки хватило мне, чтобы выдохнуть, хорошо себя почувствовать, вернуться в постель и, наконец, заснуть спокойным сном. Сонный паралич и ночные кошмары пока еще не одолевали меня дважды за ночь.
ГЛАВА 2
Машина остановилась прямо у здания, что позволило бы мне эффектно выйти и буквально взлететь к главному входу, но я замешкалась, начала судорожно шарить по сидению, ничего ли я не забыла, неуверенно уточнять форму оплаты и стоит ли оставлять чаевые наличными. При выходе я сильно запачкала ногу о машину, все же хлопнула дверью, изо всех сил стараясь закрыть ее деликатно, и даже когда машина тронулась, снова начала обыскивать свою сумочку – телефон, паспорт, деньги, ключи, косметичка, британский паспорт, мой дневник, блокнот для записей, ручка, аптечка с транквилизаторами, сигареты, антисептик.
В Бирмингеме я не разрешала себе смотреть на мужчин вокруг, только придумывала свои собственные образы, обесценивая и обезличивая, насколько это возможно, всех прохожих и знакомых. В Москве уже второй день я фиксировалась на каждом: водитель по дороге из аэропорта, портье, коридорный, охранник. Все они были молоды, не уверены в себе, оказывали отвратительный сервис, не желали никакого контакта со мной, потому что я была слишком дорого одета, и при этом бестактно смотрели на меня. Я вызывала у них интерес инстинктивный, не более, но если бы я заговорила с каждым из них, они бы начали говорить и приобретать надежду. Потрясающее чувство власти, которое опять превращалось в навязчивость: коллекционировать людей и увиденных мужчин, а потом каждого из них желать и бояться, наблюдая за поворачивающейся дверной ручкой занюханного номера.
Мысли, опять мысли, дурацкие мысли. Мысли в лифте и мысли во время походки по коридору. Я же хотела распланировать занятие! У меня же всего час. Это так мало. Это всего лишь чуть больше, чем пятьдесят минут стандартного психотерапевтического сеанса в Европе. По видеосвязи время идет дольше и безопаснее. Я контролирую ход беседы, потому что вся беседа умещается в экран телефона, а я привыкла управлять своим айфоном, потому что это моя собственность, полностью персонализированная под меня. В очных встречах время обычно течет очень быстро, и у меня нет возможности так хорошо видеть часы. Я погружаюсь в человека и обстановку и хочу управлять процессом, но меня ведут и могут прервать сеанс, когда я к этому не готова. Особенно если я уже несколько месяцев представляла эту встречу. Я сама расписала план первого занятия и темы разговоров на десять сессий вперед. Неделю назад, когда я осталась одна, я начала рисовать на бумаге план, что я могу рассказать, а что нет, в зависимости от поведения Софии. То есть если на мои слова о том, что основная причина всему – уход из семьи отца, София согласится и не будет задавать каверзных вопросов, я расскажу ей об изнасиловании уже на втором занятии. Если она будет ковырять тему отца, я готова уделить этому еще две сессии. Так я нарисовала схему со стрелочками и уже хотела прикрепить к стене ватман и расклеить его вырезками из знаковых этапов моей жизни, чтобы превратить свою комнату в офис детектива-шизофреника, который все свои планы фиксирует на вертикальных поверхностях. София же, боюсь я, спросит еще раз, в чем мой запрос, а мне бы хотелось просто говорить потоком. Я вышла из лифта и съежилась, я не прорепетировала свой монолог в такси и вообще позабыла про план. В ситуациях, когда я чувствую, что стратегия вытесняется свободным плаванием, я начинаю внимательно изучать детали.
Мне понравилось, что дверь в ее кабинет монументальная и деревянная, как в моем собственном офисе. Я не любила новые деловые центры с вышколенными маленькими кабинетами, арендованными под разовые сессии. Я чувствовала в них себя почасовой психотерапевтической проституткой, над которой будут ставить эксперименты в счет двадцати евро арендной платы за универсальный бункер. Меня буквально оскорблял базовый набор терапевта: коробка с детскими игрушками, в которой валялись как милые плюшевые зайчики, так и мерзкие резиновые пауки, подставка с салфетками, будильник из IKEA, фломастеры, несколько листков бумаги и пара новых, ни разу даже не пролистанных книг модных психологов, красующихся на видном месте. В подобной обстановке я становилась конвейерной девочкой между капризным ребенком с энурезом и стареющим клерком-извращенцем. Мне хотелось оказаться в большом кабинете настоящего исследователя, который принимал у себя многие годы, и чтобы этот офис больше напоминал аудиторию или библиотеку, нежели копеечную коморку-однодневку.
Я робко постучалась и приоткрыла дубовую дверь. Переступив порог, я оказалась в персональном ресепшен Софии. За столом сидела девушка с пепельными прямыми волосами до плеч, точеная, на несколько лет моложе меня, в бирюзовой блузке, плотно застегнутой под ее длинной шеей. Она была пугающе красива и холодна, многозначительнее обычного секретаря в приемной, с пронизывающим синеглазым взглядом. Меня пугала женская красота, многие девушки казались мне эстетически лучше меня, и я часами готова была проводить в ванной комнате и наносить себе разный макияж и делать прикольные прически, чтобы казаться моложе и эффектнее. У меня был спрятанный чемодан дешевой стоковой одежды, которую я считала слишком вульгарной и откровенной, и примеряла эти наряды с броским макияжем. Также в этом чемодане лежало синее платье, но о нем чуть позже. Об этих моих переодеваниях перед зеркалом мой муж не знал, и я скрывала свой «эротический» гардероб, как тайник. Я боялась понравиться ему выряженной, играющей девочку из эскорта, больше своей основной ипостаси деловой леди, и тогда моя теневая субличность уничтожила бы все годы принятия своей внешности и поведения.
На девушку из приемной работали сразу все факторы – и оттеняющая ее тишина, и правильно падающий из высокого окна свет, и блузка, и контекст ее работы на Софию. Я по-хулигански хотела, чтобы она заговорила клоунским голосом, словно надышалась веселящим газом, но и голос у нее был поставленным и приятным. Она дала мне соглашение на подпись, мне не хотелось задерживаться с ней надолго, я отказалась от кофе и быстро подписала каждую страницу. Что стало с моей ректорской подписью? Она уменьшилась до пробной росписи третьеклассницы, сбивалась, на каждой странице закорючка становилась непохожей на предыдущую. Если бы я подписывала так банковские документы, кассиры бы вызвали службу безопасности, заподозрив мошенницу. Анна, соберись!
Наконец, мне открылась финальная дверь непосредственно в кабинет Софии. Все даже лучше, чем я себе представляла. Это была просторная комната с несколькими креслами и диванами, с большим столом на двенадцать человек в углу и с отдельной партой, за которую мне сразу захотелось сесть. По периметру стен стояли шкафы, наполненные большим количеством «активных» книг – с закладками, немного потрепанных и замусоленных. На стеллажи были выставлены психологические игры. В глаза бросились «Лила», метафорические карты и какие-то эзотерические сувениры: кубики, маятники, восточные фигурки, фотографии. Они придавали офису театральности и несерьезности, уводили в сторону от доказательной медицины, но интриговали, обвораживали, создавали первое впечатление изобилия ключей от дверей в мое ужасное бессознательное и обнадеживали, что путешествие могло быть скорее озорным, чем страшным. В комнате витал сложный аромат, он также чем-то напоминал восточную чайную с эзотерическим уклоном, но все же уводил в другую историю. Не знаю почему, но у меня мимолетно возникли ассоциации с мимами у парижских уличных кафе и магазинами масок и сувениров. Но затем аромат попал в меня настолько глубоко, что стал первичным опытом, и в дальнейшем он будет ассоциироваться у меня только с этим местом.
Я осмотрелась, зацепила взглядом названия некоторых книг, не нашла ничего из совсем новых изданий и окончательно успокоилась. Мне стало комфортно, и я уже начала пребывать в потоке. Я уже совсем не думала о структуре сессии. Мне расхотелось дальше изучать детали, чтобы не найти там ничего лишнего, что могло бы привести к сомнениям или навязчивым мыслям. Мне не хотелось увидеть православные иконы. Исчез и страх, что все занятие я буду отвлекаться на зудящее желание закурить. Я села за парту, как школьница в ожидании учителя, улыбнулась, поправила волосы и одежду и выпрямила спину. Я встала, снова поправила юбку и пересела на диван. В комнату вошла София, и мне стало хорошо от всего, что она мне принесла – от ее полной фигуры, грамотно скрытой под черной туникой, от множества ее украшений и амулетов. Хорошо от ее прически, очков, запаха духов, улыбки. Когда я увидела наяву своего проводника, все на какое-то мгновение стало легче. Я проводила ее взглядом до стола и увидела то, чего мне больше всего видеть в тот момент не хотелось: позади ее стола, на этажерке, я все же заметила изображения христианских святых. С учетом, что они растворялись среди индуистских и буддистских символов, не трудно было догадаться, что ее путь от Credo in unum Deum к универсальному во всех учениях «Бог есть Любовь» будет основной линией терапии.
Мне сразу стало хуже, и у меня произошел откат к моей рефлексии несколькими месяцами ранее. Ох, сколько я повидала психотерапевтов с теологическим уклоном! У моего ведущего психиатра в клинике на Шаболовке на столе лежал Новый Завет, и на каждое мое высказывание у него сначала была цитата из Писания, только потом рецепт очередного ноотропа. Врач был злым, порицающим и тяжелым, он играл перед своими пациентами в проповедника. В Британии католическое христианство показалось мне куда более выпуклым в светских институтах. Католическая эстетика меня всегда больше устраивала на уровне искусства, архитектуры, гардероба и окружающей меня обстановки. К Библии в кабинетах преподавателей, ректоров, предпринимателей и психотерапевтов я привыкла, привыкла к иконам, но мне не попадались британские доктора, допускающие что-либо вне доказательной медицины. Такие методы должны были быть оговорены заранее в психотерапевтическом контракте или в уставе клиники.
Во время моего полугодичного восстановительного отдыха в Индонезии я побывала на многих буддистских практиках. Ну как буддистских, скорее намешанных из всех околовосточных культур медитациях с примесью галлюциногенных наркотиков. Прости, Роман, индийские медитации на расслабоне мне нравились даже больше твоих! На прохождение аяуаски я так и не решилась, испугавшись блюющих людей и того, что моему бедному сознанию придется еще раз переживать все, что мне бы не хотелось, да еще и в бесконтрольной гиперболизированной форме. А простые дыхательные эксперименты в кругу раскрепощенных женщин, переехавших в Юго-Восточную Азию на дауншифтинг и самопознание, прошли очень легко, временами даже приятно, но абсолютно бесполезно. Восточные религии совсем не трогали меня, не вызывали ни позитивных, ни негативных чувств, скорее, мне было симпатично, как они подавались западным людям: не более обременительно, чем абонемент на спа-процедуры. Я знакомилась с лайф-коучами, гуру, гомеопатами, нетрадиционными психологами и шарлатанами и занималась до тех пор, пока они не подводили к общей концепции: «Бог есть любовь, полюби себя, и все пройдет, а любые психические недуги – результат непрощенных обид и нелюбви ко Вселенной». Примерно к подобным интерпретациям подводили все, кто не прописывал по двадцать сильнодействующих препаратов в день.
Последний раз я любила вселенную в день, когда я первый раз в жизни потеряла папу и в тот же день его нашла. Тогда мне было шесть лет. До того как я пошла в школу, мы ездили на дачу к бабушке недалеко от заброшенного пионерлагеря. По субботам папа ходил со мной на прогулку, пока мама оставалась у бабушки готовить вкусный обед выходного дня – овощной салат, заправленный нерафинированным подсолнечным маслом, фирменный мамин суп и котлеты с макаронами, которые в разы вкуснее, чем любые блюда, называемые пастой. От корпусов лагеря остались разрушенные, но все еще красивые фасады и небольшой пятачок, который раньше был садом, а затем просто зарос разнотравьем. Посередине стояла елка, которую зимой мы наряжали на новогодние праздники. Я ринулась к ней. В лицо так кайфово слепило солнце, и я просто бежала по аллее. Маленькая я, благословенная абсолютно синим небом. Я навсегда запомнила эту ослепительно летнюю картину вокруг себя. Это был самый радужный и цветной момент дня в моей жизни. Я просто бежала к елке, как к миражу, и летала наяву, наперегонки с самолетом. Через пятнадцать лет я много раз захочу повторить краски того отрывка детства. Но в каких бы городах закатов и рассветов я ни буду, я так и не увижу без наркотиков, антидепрессантов и трансцендентных практик столько ярких цветов моего детского лета.
Мне так захотелось подбежать к елке, что я и не заметила, как свернула с аллеи в сторону густых кустарников, залезла в какую-то щель в краснокирпичной стене и растворилась в окружении деревьев. Я подобралась к елке и захотела сказать папе, что я елочная принцесса и если я повешу елочную игрушку на ее ветку, то сейчас лето сменится зимой, пойдет снег и наступит Новый год. Я обернулась, а папы не было. Я повернула голову в другую сторону, но там тоже его не было. Я закричала «папа!», но никто не ответил. И я испугалась, что не увижу его больше никогда. Странно, каждый раз вспоминая тот случай, я поняла, что испугалась не за себя, а за папу. Я никуда не пропадала и знала дорогу домой, мне показалось, что пропал мой отец, ведь он всегда должен был быть рядом. Я обнимала елку, смотрела вверх сквозь разлапистые ветви, и синее небо закончилось, оно стало серым, облака закрыли пролетающий в небе самолет, и мне на голову полил небольшой дождь. Я зажмурилась и попросила у бога: «Сделай так, чтобы папа нашелся, а небо снова стало синим!»
Испуганный папа нашел меня и взял за руку. Но погода так и не улучшилась, дождь лил все сильнее, и мы побежали домой.
Я не помню больше таких ярких сладких вкусных моментов. В моей памяти их больше никогда не было, поэтому для меня Вселенная – странный партнер для сделок, хотя именно после того как меня изнасиловали, эта дама выплатила мне очень большую компенсацию: вскоре я вышла замуж за долларового мультимиллионера и мой отец стал крупным влиятельным функционером в мире науке. Но полюбить, ни Вселенную, ни кого бы то из людей, ни себя саму, ни детей, мне больше не удалось. Наверное, поэтому я переходила из болезни в болезнь, приобрела толерантность ко всей психиатрической аллопатии, и даже психиатры стали заговаривать со мной о силе любви. Вместо того чтобы поверить в Бога во взрослом возрасте, я сделала аборт.
