Kitabı oku: «Парламент Её Величества», sayfa 2
– Спалят, так спалят, – отмахнулся Алексей Григорьевич. – На то губернатор Московский есть, чтоб не спалили. А коли спалят, так не в первый раз. Отстроят. А тут, дело важнее не бывает. Решать надобно, кто править нами станет.
– Надо, – грустно кивнул фельдмаршал, вспомнив, что он не только военный, но и политик, от слов которого зависит судьба империи.
– Ну так вот, господа члены Верховного тайного совета, – сказал Алексей Григорьевич, обводя глазами родичей и соратников. Победно улыбнувшись, князь полез во внутренний карман кафтана, вытащил оттуда лист бумаги и положил его на стол. – Вот, господа, прочтите сей документ!
– Что это? – подслеповато прищурился канцлер.
– Духовная грамота государя нашего, Петра Второго, в которой он власть и корону свому преемнику завещал!
– Духовная? – удивился канцлер. – Ты ж сына только что спрашивал – подписал государь духовную, али нет, а Иван отвечал, что не до того было. Откуда бумага взялась?
– Да это другая грамотка, – заюлил Алексей Григорьевич. – Я Ивану другую духовную давал. Думал, что государь мне земельки еще нарежет. А эту Петр Алексеевич еще третьего дни подписал, пока в памяти был.
– Хм… – покачал головой Головкин, но далее уличать не стал, а лишь кивнул. – Ну, коли достал, так и прочти.
Алексей Григорьевич развернул бумагу и принялся читать, стараясь говорить торжественно и чинно, аки диакон с амвона:
– Божиею поспешествующею милостию, мы, Петр Второй, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский и великий князь Смоленский…
Князь Долгоруков читал долго, не забыв упомянуть в титуле, что государь есть князь Удорский, Обдорский, Кондийский, о которых присутствующие и не ведали и того, что он есть повелитель и государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель.
При титуловании вельможи сидели тихо и чинно. Императорский титул – это не шутка. Но вот концовка документа вызвала гневный ропот.
– Императорский титул – невесте государевой? – вскинулся сибирский губернатор Михаил Владимирович. – Ты что, князь Алексей, ополоумел?
Фельдмаршал же Долгоруков выразился по-солдатски:
– Алексей Григорьич, ты что за херню читаешь? Катьку – в царицы?
За Алексея Гавриловича вступился дипломат Василий Лукич:
– Согласно указа о престолонаследии, коий, как вам известно, покойный Петр Алексеевич издал, правящий государь своею волей может любого наследника назначить. Стало быть, что мы имеем? А имеем мы законное завещание, согласно которого невеста государя становится его наследницей.
– Василий Лукич, ты ж, вроде, не дурак какой, бревном ушибленный, – сказал фельдмаршал Долгоруков. – Мы же с тобой и с Алексеем Григорьичем вчера о том толковали. Добро бы еще, Катюха жена законная была, а то – невеста.
– Так вчера, Василий Владимирович, духовная сия была еще не подписана, – лукаво улыбнулся дипломат. – А сегодня, вишь, подпись царская.
– Ты, Василь Лукич, турусы на колесах не разводи, – хмуро ответил фельдмаршал. – Духовную, как я знаю, братец Алексея писал, князь Сергей, а подписал ее Ванька ваш. Хвастался он, что умеет подписывать не хуже Петра.
– Дайте-ка сюда, – сказал канцлер, протягивая руку за документом.
Заполучив завещание, Гавриил Иванович, придвинул к себе подсвечник и вытащил из изящного позолоченного футляра новомодное изобретение, подаренное ему голландским посланником – два зрительных стёклышка на серебряной рукоятке. Князь Василий Лукич – модник версальский, хваставшийся на днях очками от самого Бьена, парижского ювелира, завистливо крякнул. Очки, хоть их алмазами обсыпь, все равно очками останутся! Кого ими удивишь? А тут…
Приставив стекла к глазам, канцлер принялся внимательно изучать документ. Закончив, бросил бумагу на стол. Убирая прибор для чтения в футляр, брезгливо скривился:
– Похожа подпись-то на государеву, да не государем писана…
Алексей Григорьевич покраснел и задышал, словно больная собака, а дипломат, невинно улыбаясь, сказал:
– Ну так, Гавриил Иванович, кто о том знать-то будет?
Вместо канцлера ответил фельдмаршал Долгоруков.
– Я тебе, Василь Лукичи вчера говорил, да и сегодня о том скажу – буде даже не поддельная подпись, а настоящая, не примут нашу Катьку в царицы.
– Да кто помешает-то? – попытался настоять на своем Василий Лукич. – Алексашка Меншиков, вор кондовый, выскочка, преображенцев к окнам подвел, да шлюху чухонскую, Катьку-портомойку царицей сделал. А мы чем хуже? Ты, Василий Владимирович, командир Преображенского полка, а Иван Алексеевич – майор у Семеновского. Гвардейцев выведете, да и вся недолга!
– Василий Лукич, умная ты голова, а дела не знаешь, – вздохнул фельдмаршал, едва сдержавшись, чтобы не сказать что-нибудь матерное. – Катька-портомойка была у государя Петра Алексеевича супругой венчаной, императрицей коронованной. Опять-таки, она и в пир с государем шла, и в походы ходила. А в Прутском походе, когда нас турок со всех сторон окружил, Катька-царица свои драгоценности отдала, чтобы визиря подкупить. Да ее уже тогда все матушкой величали! Да за нее бы любой солдат нас на штыки поднял! А наша, Катерина, что? Сопли токо-тока вытирать научилась. Невеста без места… Да меня мои же гвардейцы пополам разорвут, если услышат.
– Разорвут, – кивнул его брат, сибирский губернатор. – И всех остальных порвут, кто рот откроет.
Василий Лукич, не получив одобрения у своих родственников, обернулся к братьям Голицыным.
– Дмитрий Михайлович, Михаил Михайлович, а вы что скажете? Вы ж, генерал-фельдмаршалы! Михал Михалыч скажет – вся гвардия за ним побежит.
– Я за него скажу, а брат со мной согласится, – начал Голицын-старший, даже не обернувшись в сторону младшего брата, – что прав Василий Владимирович. Не пойдут за Катериной гвардейцы. И гвардейцы не пойдут, да и я с братьями не пойду. Стала бы Катерина законной женой, костьми бы легли за нее, а так, за царицу-невесту, да еще по подложному завещанию. Так, Михаил?
– Так, Дмитрий Михайлович, истинно так, – подскочил младший брат, не робевший ни под шведскими или под турецкими пулями, и даже под грозными окриками самого Петра Великого.
– Вот ведь, как ты старшого-то братца слушаешься! – вскипел Алексей Григорьевич. – А сам – то – ни слова, ни речи. Словно, своей головы у тебя нет. А ты же по чинам-званиям постарше Дмитрия Михалыча будешь. Ты ж, президент Военной коллегии.
– А к чему мне речи-то произносить? – отозвался Голицын-младший, вставая с месте. – Речи произносить я не велик любитель… Брат мой старший, он все сказал.
Алексей Григорьевич попытался что-то сказать, вскинул голову, но упершись взглядом во взор Михаила Михайловича, поник.
– Ты, Алексей Григорьевич, меня давно знаешь, – продолжил Голицын-младший. – Ежели, мы дщерь твою в императрицы произведем – бесчестно поступим. А бесчестно меня поступить никто не заставит. Посему, как Президент Военной коллегии, как генерал-фельдмаршал и, как солдат, говорю – не будет этого!
Михаил Михайлович Голицын говорил негромко и очень спокойно. Но от его голоса даже у старшего брата – патриарха всего рода Голицыных, поползли мурашки по коже. Вот таким же голосом Михаил командовал гвардией при Лесной и Полтаве, отдавал приказы галерному флоту при Гренгаме. Говорят, Голицын лишь однажды повысил голос – при штурме Шлиссельбурга10.
После слов Голицына-младшего стало ясно, что Катерина Алексеевна Долгорукова, русской царицей не станет.
Михаил Владимирович, сибирский губернатор, подвел итог разговору:
– Ты, вот что, Алексей Григорьевич… Возьми эту бумаженцию, да в огонь кинь, пока никто не видел. А не то – не то, что люди, воро́ны захохочут. Ну а мы, будем считать, что ничего не видели и не слышали. Верно, господа? – Все дружно склонили парики, а губернатор добавил: – И Ваньке, то есть, Ивану Алексеевичу накажи, чтобы язык за зубами держал. Индо, случись чего, за такое дело можно и головы лишиться…
– И что теперь? – спросил Алексей Григорьевич.
– Думать надо, – хмуро отозвался канцлер, подавляя зевок.
Ночь перетекла в черно-белое утро. Во дворце уже шла обычная кутерьма, связанная с похоронами. Благо, за последние пять лет, это были третьи. И хотя Петр Великий умер в Санкт-Петербурге, а государыня Екатерина – в Царском селе, придворные и прислуга были все те же самые и каждый, от камергеров с камер-юнкерами, до кухонных мужиков с дворовыми девками, прекрасно знали, что надобно делать: кому ехать рубать еловый лапник, кому занавешивать зеркала, кому закупать провизию в таком количестве, чтобы хватило на поминки, а кому следить за прибывшими для прощания с телом. Конечно, во дворец имели доступ только самые знатные персоны, но после их визитов недоставало каких-то мелочей. Вона, после похорон Петра Великого пропали голландские расписные тарелки, а после Екатерины – дорогие серебряные вилки, выписанные за огромные деньги из Испании.
Но мимо дверей, за которыми заседали «верховники», слуги проходили на цыпочках.
Господа члены Верховного тайного совета так и сидели в особой зале, рассуждая, кому же теперь править? От усталости канцлер Головкин заснул, уронив голову на стол, а сибирский губернатор дремал, пытаясь делать вид, что не спит. От нехватки сна всем страшно хотелось есть. Алексей Григорьевич, на правах неофициального хозяина дворца и, без пяти минут государева тестя (хоть и бывшего, понятное дело), сходил на кухню. Зареванные кухарки (этим-то дурам, чего реветь?), понятное дело, завтрак сготовить не спроворили.
Алексей Григорьевич распорядился, чтобы в особую комнату отнесли хотя бы соленых огурцов, ветчины, да сыра со вчерашним хлебом и большой котелок с водой. Кофий можно сварить и прямо в камине! Ах ты, господи! А кофий-то чуть не забыл!
Сенатор суетился. Хотелось хоть как-то сгладить давешнюю неловкость. Обидно, конечно, что дочку в царицы не удалось пропихнуть, но и без Катьки чё-нить придумать можно.
Торопливость к добру не привела. Вытаскивая из шкапчика кулек с молотыми зернами, уронил его на пол и рассыпал. Горестно повздыхал, глядя на коричневую пыль (эко, рубля на два, не меньше!), рявкнул на подвернувшуюся кухарку, метнувшуюся с веником и, забрав остатки дорогого удовольствия, затрусил в залу для заседаний.
Когда подходил к дверям, вспомнил, что забыл взять посуду. Пришлось возвращаться на кухню, опять отдавать распоряжения. Подумав, велел отнести в залу пару бутылок водки. Ну, не мальвазию же с хересом пить за упокой государя?
Убедившись, что все нужное принесено, Алексей Григорьевич выгнал холопов и заложил дверь на тяжелый засов, чтобы главных людей России не потревожила какая-нить мелкая сошка.
Перекусив и слегка выпив, господа «верховники» повеселели. Даже канцлер, хлебнув кофия, взбодрился и продолжил разговор:
– Так что, господа, кого на царство-то будем звать? Или, как в старину, Земский собор созовем?
– Не как в старину получится, а как в Польше, – проворчал фельдмаршал Долгоруков. – Соберется шляхта – рвань да срань всякая, зачнет орать. Нет уж, самим надобно выбрать.
– Может, царицу Евдокию Федоровну – старицу Елену, на трон посадим? – предложил сибирский губернатор. – Как-никак, законная супруга Петра Лексеича, древнего рода, не чета бывшей портомойке. А, Гариил Иванович, как считаешь? А то, что иночество приняла, так ничего страшного. Клобук-то, не гвоздями к голове прибит. Да и в монашки ее упекли помимо воли. Архиереи, вроде Феофана нашего, враз докажут, что покойный император ради блуда законную жену в обитель посадил.
– Может, оно бы и неплохо, – пожал плечами канцлер. – Только, старица-то худа совсем. Еле-еле душа в теле. Захочет ли? А коли захочет, что толку? Год-два поправит, а помрет потом, опять царя иль царицу искать? Нет, надобно, что правитель надолго сел.
Все присутствующие закивали, а Головкин продолжал рассуждать:
– Кто там у нас следующий-то? По мужеской линии, идет у нас внук Петра Алексеевича, через дочерь его, Анну Петровну, Царствие ей Небесное. Как там его? Карл или Пётр?
– Полностью – Карл Петер Ульрих, герцог Гольштейн – Готторский11, – сообщил Василь Лукич.
– Мать твою, Карл Петер Ульрих, да еще и Гольштейн какой-то там. Так просто и не выговоришь, а выговоришь, язык сломаешь, – чуть не сплюнул фельдмаршал Долгоруков.
– Так, Карла Петера недолго в Петра окрестить, – пожал плечами дипломат. – Будет у нас император Петр Третий. А по малолетству, регента ему толкового назначим.
– Сколько лет-то ему, Карлу Петеру? Не то два, не то – три? – задумчиво изрек Алексей Григорьевич. – Стало быть, пригласим его, а вместе с ним батюшка его пожалует, Карл Фридрих. А ведь пожалует. Тем паче, что он с нами в равном чине – член Верховного тайного совета. Крови-то он попортил тогда.
– Спасибо, Алексашке. Хоть сволочь изрядная, но хоть одно доброе дело сделал – немца выжил, – вставил фельдмаршал Долгоруков.
«Верховники» засопели. Не забыли еще, как после свадьбы любимой дщери Петровой – Анны с герцогом Карлом Фридрихом, приходившемуся племянником шведскому королю Карлу XII, оного Карлу выгнать не могли. Верно, метил свою супругу в наследницы12. И Катька-портомойка ему благоволила – сделала генералом и членом Верховного тайного совета. И только после смерти императрицы, Алексашка Меншиков, мечтавший оженить малолетнего государя на своей дочери, сумел-таки выгнать Карла Фридриха с молодой женой…
Князь Михаил Михайлович Голицын с тревогой посмотрел на старшего брата. Не огорчился бы, Дмитрий Михалыч… У него, у сердешного, были причины немецкого герцога недолюбливать. Семь лет назад, когда был еще жив император Петр Великий, попал князь Дмитрий в опалу. И так попал, что не домашним арестом, а ссылкой или эшафотом могло закончиться. Не хотелось идти, а пришлось. И пришлось потомку Великого князя Литовского Гедимина, Катьке-портомойке, шлюхе обозной, в ножки кланяться. Да так кланяться, что синяк потом со лба не сходил. А что делать? Лучше, на турка или шведа в атаку идти, в бою погибнуть, чем в ссылку ехать. А герцог, каналья этакая, – еще и не зять был, а Анькин жених, без стука к императрице вошел, да такую картину и увидел. Ну, увидел бы и увидел, с кем не бывает? Так нет же, потом, пока в России жил, смотрел на князя и, пакостно ухмылялся, да еще и болтал об этом, кому ни попадя. Будь это кто другой, согнули б его Голицыны в бараний рог, а тут…
Но герцог Шлезвинг-Голштинский не у одного Голицына в печенках сидел. Долгоруковы тоже от него натерпелись.
– Нет уж, господа, – твердо сказал сибирский губернатор. – Отродьев портомойки – младенца ли, с немцем-папашей, без папаши ли, или Лизку-распутницу, к престолу и близко подпускать нельзя. Так?
«Истинно так!», «Верно речешь!», «Не бывать выблядкам на русском престоле!» – заголосили Долгоруковы, а Голицыны, в знак согласия, только склонили парики.
Общее решение высказал канцлер:
– Пусть Карл Петер Ульрих в немецких землях сидит, а Лизка – Елизавета Петровна, – поправился Головкин, – пребывает в прежнем состоянии. Пущай, на охоту ездит, по ассамблеям с кавалерами скачет.
– С кавалерами скачет! Это они на ней скачут! Справная кобыленка, круглая… – сочно заржал фельдмаршал Долгоруков.
Долгорукова никто не поддержал. Не из уважения к дочери Петра Великого – было бы кого уважать! – а из-за серьезности собрания. Дела важные, государственные и, неча туда какую-то Лизку приплетать. Только, дипломат Василь Лукич, по привычке, обретенной в Версале, изящно приподнял правую бровь – мол, если и знаем, да не скажем!
Наступило неловкое молчание. Вельможи поджимали губы, кто-то начал покусывать локон парика. Наконец, со своего стула встал Дмитрий Михайлович Голицын.
– Что же, господа, – обвел он взглядом присутствующих, кивком усадил обратно вскочившего с места младшего брата, – коли династия от Петра Алексеевича пресеклась, то надобно подумать о другой линии. Хочу сказать, что хоть о мёртвых-то худо не говорят, а уж о государях, в Бозе опочивших – тем паче, но напомнить хочу, что всем был хорош Петр Алексеевич, токмо, поперли при нем изо всех щелей худородные. Алексашка Меншиков – мурло безродное, сын конюха светлейшим князем стал, генерала выслужил, орденов – ажн пять штук. Алешка Макаров – подьячий сын, тайным советником стал. Шафиров – еврей крещеный, президентом коммерц-коллегии. А сколько штаб и обер офицеров из подлого народа вышло?
О генерале Ягужинском князь говорить не стал из уважения к канцлеру Головкину. Присутствующие недоуменно переглянулись. О чем это Голицын-старший? Может, себя на царство собрался предложить? Дмитрий Михайлович, тем временем, продолжил:
– Ветвь Романовых, от Петра Алексеевича ведущая, пресеклась. А я о линии царя Ивана Алексеича хочу сказать. Он же, таким же царем законным был, аки Петр Алексеевич. Неужто забыли? А ведь государь Иоанн Алексеевич, по матери-то из Милославских будет. А уж они-то повыше сидели, чем Нарышкины худородные.
И, впрямь. Об Иване Алексеевиче, занимавшем трон до тыща шестьсот девяносто шестого года от Рождества Христова, все позабыли. Даже, не величали его, как царей и духовных лиц – Иоанном, а называли просто, царь Иван. Ну, сидел иногда царь Иван на троне, но большей частью коликами да головой маялся. Случай один холопы рассказывали – пошел как-то соправитель туда, куда и цари своими ногами ходят, а кто-то дверь подпер. Так и просидел целый день в нужнике, пока холопы не спохватились. Девок, правда, царь исправно делал. Что ни год – то новая дочка. Выжили, конечно, не все, но трое до сих пор живы-здоровы. Поговаривали, что помогал в этом деле Ивану стольник его, Васька Юшков, но свечку никто не держал…
– Ты, князь Дмитрий, о ком толковать станешь? – осторожно поинтересовался Алексей Григорьевич Долгоруков. – Три дочери у царя Ивана.
– Три дочери, – кивнул князь Голицын. – Младшая, Прасковья Ивановна, что за генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым замужем, так она вся в батюшку покойного – больная да и умом недалекая. К тому ж, супруг ее, хоть и Рюрикович, но не князь. Негоже, чтобы царица мужа имела, ниже себя. Старшая дочь, Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, что в Измайловском проживает, во дворце отеческом.
– А чего она там-то? – удивился сибирский губернатор, давно не навещавший столицы.
– Так от мужа сбежала, – походя пояснил Дмитрий Михайлович. – Супруг у нее, Карл Леопольд, ее смертным боем бил. Он же, на Катерине женился, чтобы дядюшка – Петр Алексеевич, ему деньгами помог, а государь наш, как знаете, деньгами сорить не любил. Вот, герцог обиды свои на Катерине и вымещал. А она вместе с дочерью, к матушке под крылышко и прибежала. Была бы Екатерина Ивановна вдовой – цены б ей не было. И царица подходящая, наследница при ней. Двенадцать лет девке. Крещена, правда, лютеранкой. Элиза-Катерина-Христиана. Но это не беда. Можно ведь и перекрестить. Будет, Елизаветой Карловной. Или – Елизаветой Леопольдовной.
– Нет уж, не надо Елизаветой, одна Лизка уже есть, – заметил сибирский губернатор.
Голицын спорить не стал:
– Тогда, Анной Леопольдовной. Одно плохо, герцог Карл Макленбургский, как узнает, что супруга его царицей станет, так к нам и прискачет.
– Сказка, про белого бычка, – вздохнул фельдмаршал Долгоруков. – Туда-сюда, а вновь на немца-карла напорешься.
– Правильно, князь Василий, – кивнул Дмитрий Михайлович. – Не надо нам немцев. Их и так развелось столько, что солить можно! Посему, в царицы надобно среднюю дочь Ивана Алексеевича позвать, герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну. Виноват – Анну Иоанновну. Мнится мне, что во всем она нам подходит. Роду доброго. Отец – венчаный царь Московский и государь Всея Руси. Матушка – покойная Прасковья Федоровна, из рода бояр Салтыковых. А Салтыковы, всем нам, коли не в родственниках, так в свойственниках имеются. Опять-таки – вдовая она, Анна Иоанновна. Мужа-нахлебника за собой не притащит. Мы с братьями и родом своим – за Анну Иоанновну!
«Верховники», а лучше их сейчас называть по старинке – князья-бояре призадумались. А ведь дело князь Дмитрий говорит. Анна Иоанновна, после смерти супруга, вернулась домой, но долго при матушке не насидела. Дядюшка, Петр Алексеевич, обратно велел ехать, да и сидеть в Митаве. А с дядюшкой не поспоришь! Почти двадцать лет в Митаве сидит, воет, деньги у родичей просит. Позвать ее на царство, будет благодарна сверх меры! Смущало только одно обстоятельство…
– Все бы ничего, да боюсь я, не пошла ли она в породу салтыковскую? – выразил общее опасение губернатор Сибири.
Сидевшие вельможи переглянулись и многозначительно закивали. Хотя они собственноручно пролили столько крови – на добрую роту солдат хватит, до жестокости Салтыковых им было далеко. Чего стоила царица Прасковья, отправившая слуг своих в Тайную канцелярии, а потом, приходившая в казематы? Заместо ката била кнутом, подпаливала волосы. А однажды, так разошлась, что охнул видавший виды Ушаков. А братец ейный, Василь Федорыч? Дворня у него говорила – что ежели, за день зубы не выбили или руку-ногу не сломали, так за счастье! Да что про холопов говорить, если, жене своей законной, урожденной княжне Долгоруковой, неодинажды ребра ломал?
– Так уж хуже, чем при государе Петре Великом не будет, – усмехнулся князь Дмитрий Голицын. – Нешто, дубинку государеву не помните?
При упоминании о палке Петра, у князей заныли разные части тела – у кого спина, у кого ребра, а у кого и все сразу. Даже у Михал Михалыча, коего Петр Алексеевич чрезмерно уважал – даже Кубок Большого Орла не велел наливать! – заломило нижнюю челюсть: увидел как-то государь Всея Руси, как полковник Голицын зубами мается, мигом за клещи зубодерные ухватился, да зуб коренной напрочь и вытащил. А зуб здоровым оказался! Надежа-государь не растерялся, да и второй вытащил… Две недели, если не больше, полковник с распухшей рожей ходил. А боль была такая, что непьющий князь водкой лечился.
Михаил Владимирович Долгоруков, запустив ладонь под парик (цирюльник, коли голову бреет, постоянно бритвой «царские» шрамы срезает, собака этакая!), только вздохнул:
– Хуже, чем при Петре Алексеиче, уж и некуда…
Дмитрий Михайлович, внимательно оглядел сидевших соратников и настойчиво спросил:
– Ну так, что, господа, все согласны? Будем Анну Иоанновну на царство звать? Как, Гавриила Иванович? – обратился князь к канцлеру, как к самому старшему, а когда тот кивнул и сказал «Да!», перевел взгляд на сибирского губернатора.
Михаил Владимирович уже открыл рот, как в дверь застучали.
– Ждите! – рявкнул Голицын-старший.
Но за дверью не унимались – барабанили все настойчивей и настойчивей. Решив дать окорот наглецу позже, Голицын продолжал опрос и все присутствующие, кроме Алексея Григорьевича сказали свое «Да!». Незадачливый тесть царя лишь буркнул: «Я – как все!»
«Верховники» встали и, по обычаю, заведенному государем Петром, прокричали:
– Виват Анна! Виват! Виват!
А дверь, между тем, уже принялась ходить ходуном под ударами.
– Да кто там такой! – разозлился фельдмаршал Долгоруков. – Я его, сукина сына!
Схватив трость, Василий Владимирович отомкнул засов и, открыв дверь, не глядя ударил по невысокой фигуре в проеме…
Ударил, но не попал. Вице-канцлер Остерман – а это был он, каким-то чудом проскользнул под тростью и, как ни в чем не бывало заскочил в комнату, начиная орать громче остальных:
– Виват царица Анна! Виват!
– Выздоровел, немец-то хитрожопый, – покачал головой фельдмаршал, с сожалением глядя на трость. – Вовремя-то как…
