Kitabı oku: «Женское счастье», sayfa 3

– Что же ты все молчишь и молчишь, Кубыкин? Куда торопишься? На свидание опаздываешь? Влюбился, что ли?

– Нет, – буркнул Кубыкин. – На свидание мне бежать не к кому. Это вон у тебя каждый день свиданки… – кивнул он в сторону уваровской машины: – Иди, тебя твой дожидается. Салон отапливает. Зачем зря бензин жечь?

– Не сбежит, – коротко сказала Вера и небрежительно махнула рукой в сторону «девятки».

Этот жест Кубыкина, вероятно, обрадовал, но он вида пытался не показать и снова заговорил с угрюмостью:

– Поговаривают, ты за него замуж собираешься, – Кубыкин, безусловно, имел в виду Уварова.

– Кто тебе это сказал? – встрепенулась Вера. – Никогда не собиралась и не соберусь!

Но самолюбие Кубыкина, видать, не было удовлетворено:

– Тогда почему ты с ним все раскатываешься?

– Чего да почему… Какой ты занудливый, Кубыкин! Я просто очень люблю на машине кататься.

– А у меня тоже к лету машина будет! – вдруг твердо и гордо заявил он. – Я каждый день на подработку тороплюсь… К лету «колеса» куплю. Кровь из носу!

– Вот здорово! – обрадовалась Вера. – Тогда я буду кататься только с тобой, Кубыкин. – И она легонько, дружески прижалась к плечу Кубыкина.

После этого короткого и, казалось, пустякового разговора Кубыкин и Вера стали чаще видеться. Нет, Вера не искала умышленно с ним встреч, но так получалось…

А когда дело дошло до диплома (с баловнем Уваровым к тому времени Вера на машине уже не каталась) и замаячило еще существовавшее тогда распределение на работу, Вера хорошенько призадумалась, вернее, повнимательнее пригляделась к своему, казалось, необязательному другу Кубыкину. Да, и в отношениях парня и девушки всегда наступает некий критический момент, когда нужно через что-то переступить: через прошлое, через собственный эгоизм, через несбывшиеся мечты, – переступить, чтобы остаться вместе. Если этот шаг не сделать, то разрыв станет фатальным. И неважно, как это случится: медленное угасание отношений или одномоментный разлом.

Вере предстояло совершить шаг к сближению с Кубыкиным, чтобы что-то понять, понять в первую очередь саму себя. Впрочем, Кубыкин был для нее всегда потешно-мил, забавно-интересен и поистине с ним все шероховатости казались безболезненно преодолимыми. Любви, правда, между ними пока не случилось. Но иной раз и любовь – дело наживное, семейное.

…Все произошло в один из вечеров в комнате общежития, где Кубыкин и Вера остались после студенческой пирушки вдвоем. Свет был потушен, и только блики уличных огней на потолке и стенах создавали тускло-синий фон. Из магнитофона приглушенно лилась лирическая песня; на столе в литровой банке стояли три тюльпана, кротко повесив тяжелые красные головы; пахло табачным дымом, яблоками, шоколадом; в стаканах выдыхалось сухое вино. Кубыкин и Вера сидели на железной кровати, и каждое движение их отмечала предательским скрипом растянутая сетка.

– У меня серьезные намерения, – вкрадчиво шептал Кубыкин, обнимая Веру за плечи.

– Куда серьезнее! Все мое новое платье измял, – иронизировала она, делая вид, что не понимает его намеков.

Тогда Кубыкин, вероятно, подгоняемый мыслью, что вечер может пройти даром и улучить подходящий момент потом будет еще труднее, с дрожью в голосе произнес:

– Вера, ты согласна быть моей женой?

– Ты что, Кубыкин? Так сразу? У нас же ничего не было, – выпалила Вера, хотя в душе ликовала: она ведь ждала этого предложения!

– Наверстаем, – решительно заверил Кубыкин.

Вера рассмеялась. Но он не шутил, он хотел вполне ясного и определенного ответа.

– Ты согласна? – он торопил, подсказывая условия: – Шутки шутками, а ведь и вправду – скоро распределение. А там, если расстанемся, уже не наверстаешь…

Вера ответила не сразу, и пока она медлила, Кубыкин, должно быть, пережил мученическую минуту ее господства. Он ждал, оцепенев, сидел на кровати, положа руки себе на колени, и металлическая кроватная сетка боялась даже пискнуть.

– Да, Кубыкин, – шепнула наконец Вера.

И он, словно бы воспринявший слова Веры как упрек, тут же полез к ней целоваться и хотел тут же проявить свою страсть. А потом, когда в комнате вспыхнул свет, он почему-то прятал от нее глаза. Но Вере было весело и отчего-то радостно на душе. Она никогда потом не пожалела, что произнесла эти два слова «Да, Кубыкин».

Ей было с ним всегда легко. Она не ревновала его, он не предъявлял к ней каких-то завышенных требований, даже несмотря на свою ворчливость; они умели ладить – и отсюда, с этого лада, народилась их любовь. «Бесспорно, – впоследствии скажет себе Вера, я люблю его! Люблю, даже несмотря на все его причуды».

Да и причуды были не катастрофические, скорее, потешные. В день свадьбы в первую брачную ночь, пока Вера снимала с себя белоснежные невестинские наряды, Кубыкин успел заснуть, начал храпеть… И Вера даже его не разбудила, прикрылась одеялом, сладко зевнула и тоже в мгновение уснула – без всякой первой брачной любви.

* * *

…А теперь Кубыкин был далеко-далеко. Он – в хлопотах, в копошне, возможно, с молотком в руках на строившейся даче. Она же – здесь, в санатории, в райском месте.

Вера лежала на кровати, точнее – валялась в полном безделье. Вязание окончательно заброшено, книжные страсти французской романистки не привлекали, мысли кружились, как ночные мошки возле огня, вокруг недавней встречи с Виктором в лифте. «Я еще не дорос до вас», – эти слова – будто елей на душу. Вера уже полуосознанно простила наглую «приставучесть» Виктора в первые курортные дни.

Она еще не признала этого и готова была по-прежнему ненавидеть его, однако… Однако в лифте этот вероломный пройдоха переродился чуть ли не в паиньку. Вера улыбнулась, еще раз вспоминая приятные слова в лифтовой кабине, – те, что касались ее улыбки…

Но тут же и вздрогнула, покоробилась: «Ну вот, здрасьте вам, пожалуйста!»

Это заснувшая Ольга напротив, лежа на кровати навзничь, стала храпеть. Ее ровный сап в какой-то момент переломился, и она затрещала на выдохе сырым храпом.

«Этого еще не хватало: дома – Кубыкин, здесь – она!» Кубыкин храпел почти всегда, и особенно, если выпьет с устатку водки, – выдавал ночью звучного смачного храпака, вот тогда Вера иной раз полночи ворочала его с боку на бок, бессонно жмурилась, бурчала и невольно дожидалась нового приступа мужниного оркестра.

«Интересно бы узнать: храпит ли он? Вряд ли. Он слишком… (Она долго подбирала точное слово, и наконец остановилась.) Он слишком утончен, чтобы так сифонить». Вера поднялась с кровати, неприязненно взглянула на открытый шумный рот Ольги и вышла на лоджию.

Господи! Вера раскинула руки.

Ах, какие чудные стояли дни! Какие удивительные вечера! Почти неколебимо солнечная погода утвердилась на побережье, лишь иногда короткой грозовой серостью застилось небо, обрушивалось кратковременным освежающим ливнем, омывая изможденный от жары пляж и брусчатку улиц, шебурша в субтропических кронах. А потом еще ярче, острее рассыпалось зеркальными бликами на волнах солнце, белело на каменных молах, серебрилось на влажно-зеленом газоне и листьях развесистых пальм, и опять чисто-голубой свод стерег хребты гор, или они его. К вечеру и небо, и горы мягко туманно тускнели, и с далекой недостижимой оранжевой пелены заката тянул легкий бриз, пляж и море смолкали, последняя чайка парила с вечерним дозором, и близкая ночь уже сияла синей звездой в небе, к которой изо всех сил тянулся тонкий, как юноша, остроконечный кипарис на пригорке близ водолечебницы. Санаторная публика меняла костюмы, в сумерках красивее, притягательнее становился загар женских ног, выразительной глубиной отличались глаза, таинственно-сладко и волнующе делалось на душе, и так хотелось влюбиться…

Справа, вдали, в отсветах закатного сиреневого багрянца простиралось необъятным разливом море, примолкшее, предсонное; слева, на востоке, под густой тенью наступающей темной южной ночи едва угадывались иззубрины гор; вверху, над ними, колеблющимся светом означились близкие созвездия; внизу, в прибрежной долине – раскиданы огни курортного поселка с яркими врезками рекламных вывесок; а ближе, на санаторной аллее, где, чередуясь с вихрастыми каштанами, горели фосфорические шарообразные фонари, гуляли разодетые люди, в основном – парами, и чаще всего – он и она.

Вере вдруг стало нестерпимо обидно: в такую отдохновенную пору, в такой изумительный вечер, – безвозвратный, ибо все в жизни единственно и в единственный раз! – она киснет в комнате, в застое, в самосозданной изоляции, с несносной, скучнейшей Ольгой и еще слушает впридачу ее сонное хрюканье, а не находится где-нибудь там, внизу, в свете огней, среди вечерних нарядов, в компании интересных людей и в потоке веселых беспроблемных разговоров. Как нерационально, оплошно, не в полный накал протекает ее отдых!

Нет ничего осудительного, если бы она с кем-то провела вечер на скамейке у моря, или – в ресторане, выпила бы там хорошего вина, – это не повредило бы лечению. Да и если бы поцеловалась с кем-то – что тут такого? К тому же здешние кавалеры к ней «сватались», только она их распугала своей несговорчивостью. Правда, до уровня Виктора они не дотягивали, но все же, все же…

«О! нет, – мимолетно подумала Вера, – теперь-то бы она бегом побежала на свидание к своему давнему танцору Игорю… Но что теперь Игорь, теперь бы она…» – ей не хотелось договаривать, в чем-то признаваться, но уже все мысли сорвались с Игоря на Виктора…

Вера опять вспомнила его: светлый костюм, искристый треугольник галстука на черном шелке рубашки; его извинительные, зачаровывающие слова в кабине лифта. Тут же она представила его в ресторане – с Ларочкой.

Музыка, цветные огни над эстрадой, серебро на бутылках шампанского, а они танцуют. Вера даже услышала в себе музыку ресторанного ансамбля (ту, под которую она танцевала с Игорем) – лирическую пронзительность гитары. Вера стала немножечко Ларочкой и, осторожно прижавшись теперь уже к Виктору, некоторое время плыла с ним в медленном танце, ощущая запах его одеколона, уют его руки, шорох прикосновений…

«Но нет, нет! Все это для Ларочки, не для нее! Кстати, когда уезжает эта мартышка? Кажется, она приехала сюда раньше меня. У Серафимы Юрьевны надо спросить. Она-то наверняка знает… Боже! Вечер-то какой! А я одна, как монашка, как затворница. Как дура! Глупая дура!»

* * *

Серафима Юрьевна на пренебрежительно прозвучавший, нарочито взыскательный вопрос Веры: «Когда у них кончится этот курортный спектакль?» – отвечала с охотою и детально:

– В один день уезжают. Она, Малыш-то, приехала его пораньше, но отсюда отправляются вместе. Она с администрацией договорилась еще на несколько дней. Домой уже телеграмму отправила, что вернется с отсрочкой, – тут Серафима Юрьевна слегка возликовала. – Невестушка-то! Хи-хи. Написала жениху, что процедуры продлены. Хороши процедуры-то! А вчера они в ресторан ходили. Уж так он с ней танцевал, уж такую музыку для нее заказывал – все посетители только в их сторону и смотрели…

О ресторанных похождениях Виктора и Ларочки Вера слушала с непроницаемым видом, но это была притворная поза: как никогда ей хотелось знать все, она готова была впиваться в любую деталь из рассказа неусыпной Серафимы Юрьевны.

– …Кутили они, значит, там кутили. А из ресторана он ее на руках вынес – и прямо в море. Купаться. Он в одежде, в костюме, и она в платье. Такую, говорят, купалку устроили, что Малыш-то и бусы потеряла. И смеялись на весь пляж…

Вера на миг представила, как Ларочку в выходном платье, расфуфыренную, с высокой прической, окунывают в море, – усмехнулась, подумала о том, что с его стороны это, по крайней мере, достойно того, чтобы оригинально и памятно повеселить женщину и публику.

Серафима Юрьевна приблизилась к Вере и, еще поумерив голос, спешила вычерпать себя до донышка:

– Мне известно, они каждый вечер ходят купаться нагишом. Туда, на дикий пляж, за последний сектор… Вот такие вот процедуры.

Сообщение о том, что Виктор и Ларочка уезжают из санатория в один день, Веру всерьез, крепко огорчило: у нее была маленькая надежда, ничуть не вероломная, а по-своему деликатная, скромная, – побыть с Виктором наедине хотя бы час, даже полчасика. Пусть он и такой-сякой, но он ведь для нее небезынтересен, да и слова, сказанные им при последней встрече, дурманили. Хотелось, чтобы для них нашлось продолжение.

Однако на пути стояла Ларочка – эта легкомысленная вертушка, – а может быть, и нелегкомысленная, а напротив – умная, расчетливая, хваткая женщина, на зависть и в назидание другим.

5

«Затворница» Ольга тоже ничему не удивлялась в поведении Ларочки.

– Ларочка здесь отдыхает, а отдых должен быть «полноценным». С мужем она еще наживется. Может, еще и слез нахлебается, а здесь…

На свой счет Ольга такого вольного поведения принять не могла, но насчет других размышляла открыто, просто: пусть люди делают, чего им хочется. Они сами себе жизнь выбирают и, если это не угнетает их, не противоречит внутреннему миру, – то и на здоровье.

– А ты сама разве так бы не хотела? – попробовала удостовериться Вера.

– Ой, что ты! Я бы и хотела, да так не смогла, – отвечала Ольга. Затем несколько помолчала, что-то как будто прикинула на тему о «легкомыслии некоторых здешних особ» и подтвердила: – Быть любимой, наверно, всегда неплохо… Да еще таким мужчиной… Конечно бы, я хотела… Но не создана… У каждого свои возможности, психология и здоровье. Да и кто меня на руки поднимет? Надорвется. Во мне больше восьмидесяти пяти…

– Да, ты уже рассказывала про бегемотов и цапель… – иронично и даже ехидно заметила Вера.

– Я говорила про лань, а не про цапель… – поправила ее безобидчивая Ольга и романтично вздохнула: – Мне остается только мечтать. Или в книжках вычитывать, – чуть зардевшись, рассуждала Ольга и немного жалась, ей хотелось вроде бы сделаться поменьше; так жмутся крупнотелые женщины при знакомстве с красивым мужчиной или перед объективом фотоаппарата, чтобы выглядеть чуточку помельче. – Пора идти. Скоро стемнеет. Здесь такие непроглядные ночи, хоть глаза выколи. Я темноты боюсь – жуть. Да еще эти кавказцы. Мне про них столько наговорили. Это я только на словах прыткая, а по жизни – всего пугаюсь…

– Пустяки тебе наговорили. Никакой кавказец не тронет, если сама того не захочешь, – возразила Вера. – Побудем еще здесь немного. Скоро уедем. Когда еще выберешься к морю?

Они сидели на лежаке солярия, в крайнем секторе, после которого уже тянулся дикий, редко обитаемый пляж. Вера оказалась здесь в эту вечернюю пору неспроста: она рассчитывала увидеть, точнее – подглядеть, как Виктор и Ларочка в костюмах Адама и Евы будут вдвоем на пустынном берегу; а присутствие Ольги – для маскировки, для отвода глаз: вроде невинно прогуливались и невзначай увидали.

Багровый диск солнца уже наполовину утонул в море, оливково-сталистая гладь воды искрилась закатной дорожкой, а зеленовато-сиреневый сумрак мутной паранджой затягивал окрестности с дальнего северного края; белый пароход плыл куда-то в сторону заката, видно, пытаясь догнать уходящий день. Приятно свежело. Бесцветный месяц висел над горами.

– В поезде ехать – такая духота будет, – сказала Ольга.

– Ты бы на самолете, – мимоходом посоветовала Вера, поглядывая в одну и ту же сторону, на кромку берега, откуда могли появиться двое.

– На самолете страшно. Да и у меня давление… Пойдем. Никого уже нет. Наверное, вечерний кефир дают. Пойдем.

Вера пробовала упорствовать, предлагала посидеть «до лунной дорожки, до ночной экзотики», но Ольга настояла «на кефире».

Они уже отдалились от пляжа, пройдя мимо всех пустынных секторов, уже сворачивали на аллею санаторного сквера, когда Вера, оглянувшись напоследок, увидела между рядами лежаков и сниклых солнечных зонтиков две фигуры: он и она, в шортах, в белых футболках, – они брели возле самой воды, взявшись за руки. Это они! Без сомнений – они!

Ольга о чем-то болтала, поторапливалась, хотела после кефира успеть почитать какую-то чушь про гомеопатическое лечение. Вера шла за ней, поотстав, машинально, как на поводу. Две увиденные фигурки на берегу теперь неистребимо стояли перед глазами, влекли к себе, звали; какой-то болезненной непреодолимой тягой пронизывали все существо. Вдруг Вера резко остановилась, ахнула, взмахнула руками:

– Стой! Я на лежаке ее забыла! Санаторную книжку! Все в руках ее держала. А потом… Я вернусь, я быстро. Ты иди. Иди! Не жди меня. Я сейчас…

Вскоре Вера осторожно, с оглядкой, пробралась на прежнее место, где не могло быть никакой санаторной книжки, но откуда, если подойти к парапету и поближе к опоре ограждения, можно стоять незамеченной с берега. Прислонившись к бетонной свае, таясь, она выглядывала из-за нее вниз, на полосу дикого пляжа. Она видела, как те, двое, раздевались. Совсем. Донага. Сердце Веры билось часто, напуганно, словно бы за ней кто-то охотится. Нет, это она охотилась, – это она, воровски примостившись, охотилась за чужим счастьем. Стыдно, страшно, с холодком в груди и оттого еще заманчивее!

Солнце окончательно размылось низкими сизыми облаками, свет заката уже не мазался на темно-зеленой воде бликами, берег быстро погружался в сень первых потемок. Но Вера пока могла все разглядеть, а что не могла разглядеть, легко угадывалось и дополнялось красками воображения, даже амулетик на бронзовой шее мужчины отчетливо рисовался.

Двое, оба нагие, о чем-то негромко переговариваясь, пошли к морю, держась за руки; немного потешно, непривычно белели их оголенные бедра в контрасте с загаром. Тишина чутко воспринимала все звуки: шорох гальки под их ногами, легкий плеск воды, когда они входили в море, курлыканье голосов. Войдя в воду по колено, они остановились, обнялись; смуглые тела объединились в одно, померкла, спряталась под его грудью белизна ее обнаженной груди; в неподвижности и безмолвии поцелуя замерло все вокруг.

Затаив дыхание, Вера стояла настороже: она очень опасалась, как бы кто-то ее не заметил, а главное – те двое случайно ее не заметили и не осмеяли. Но тем двоим, похоже, и дела не было в эти минуты до кого-то или чего-то не только на берегу, но и во всем мире. По-первобытному независимые от одежд и условностей, естественные в свое бесстыдстве, они, поднимая брызги, с радостным криком устремились на глубину, с разбегу кинулись в затихшую воду, поплыли, выбрасывая вперед руки.

Они довольно далеко отплыли от берега и различать их стало трудно, Вера опустила глаза; но до нее доносился плеск воды, смех, выкрики, и иногда – резкий веселый визг той, которую он называл «Малыш».

От берега, с пункта своего преступного наблюдения, Вера уходила задумчивая, пораженная; ей никак не удавалось оценить и назвать то, что она сейчас видела: истинная любовь или сладострастная игра, полноценная радость жизни или ничтожный самообман; но как бы там ни было, ей все еще слышался плеск воды, взбудораженной неурочным счастьем.

– Ну, нашла? – спросила Ольга, когда Вера появилась в дверях комнаты.

– Чего? – рассеянно сказала Вера.

– Книжку санаторную, спрашиваю, нашла?

– Ах да! Все в порядке. Она не терялась, она здесь, дома, – странно ответила Вера и, чтобы изолировать себя от приземленной скукоты разговоров с соседкой и остаться наедине, испытывая волнение от увиденного, поскорее ушла в ванную комнату.

Здесь она включила душ, разделась, но в ванну не полезла. Она долго стояла перед большим, в полстены, зеркалом, почти неподвижно и, пожалуй, впервые так пристально разглядывала себя. Подтянутая, пропитанная на морском берегу солнцем, с белыми фрагментами на теле от следов купальника, отчего загар выглядел еще крепче, а тело казалось ровнее, упруже; с крупными розовыми медалями сосков на вершинках туго налитой, объемной груди (Вера даже провела ладонями по своей груди и слегка ее сжала, как бы убедившись, что зеркало не врет, и грудь у нее действительно хороша, нежно тяжела); в темно-бронзовых чулках загара на стройных ногах, с темноволосым мыском внизу живота, уютно-гладкого, пружинистого (она и по животу провела рукою). А еще она видела в зеркале свое лицо с трепетно полуоткрытым влажно блестящим ртом, яркие, горящие внутренним огнем глаза, и русый зачес волос, слегка выгоревших и принявших необычный стальной лоск, и вся она в зеркале виделась взволнованно свежей, сочно молодой и чуточку отчаянной.

«А я ведь красива, – призналась она себе без стеснительности, любуясь на свое отражение. Она даже самозабвенно наклонила голову к своему плечу и легонько себя поцеловала. – Эта вертлявая Ларочка может не обольщаться. Я знаю цену и ей, и себе. Там, в море, со мной ему было бы не хуже…» Зная, что Ольга не услышит, так как голос забьют струи душа, Вера мягко и ласково, в подражание тому, кто занимал ее мысли, вслух произнесла:

– Малыш! – она как будто окликнула себя чужим голосом: – Ма-лы-ы-ыш!

Вера усмехнулась и с полной искренностью для себя, раздетая внешне и не прикрытая никакой моралистикой внутренне, еще раз взглянула на свое отражение; однако вскоре просветленно-таинственный вид ее лица тронула тень разочарования и упрека: так смотрят на дорогую изысканную вещицу, которая пока ни для чего не сгодилась и пропадает зря. Вера вздохнула, прищелкнула языком: «Проходит время, проходит отпуск, проходит жизнь. Кому нужна была моя недотрожистость?» Она мимолетно вспомнила о Кубыкине, без всякого утешительного чувства, словно о чем-то случайном и неодушевленном, и полезла под душ.

* * *

Ночью ей снился необыкновенный сон – один из тех редкостных упоительных эротических снов, которые долго угольком лежат на однородном пепле забытых видений. Он был необычен не столько красочностью образов и миражных ощущений, сколько свободою желаний, сокровенной разнузданностью чувств, о которых «живые» люди никогда не заподозрят, не проведают, не осудят.

Виктор целовал ее! Всю! С головы до ног…

На каком-то нездешнем необъятном песчаном пляже, где в отдалении синевато мерцало море под золотистым маревом солнца, она лежала нагая, нежась и сладко страдая от жара нагретого песка, от солнечного потока, от его ненасытных губ. Он усеял ее всю поцелуями, он душил ее в своих объятиях, он скользил губами по ее телу, а она, прорываясь сквозь блокаду его губ, рук и объятий, кричала со смехом:

– Где же море? Где наше море? Ты же обещал мне море? – и порывалась встать, бежать к манящей далекой воде, но он не пускал ее, властно укладывал обратно.

– Вот оно! – наконец засмеялся он.

Откуда ни возьмись, в руках у него появилась бутылка шампанского, и пена из-под вылетевшей пробки вырвалась белым искристым фонтаном, окатила Вере лицо, грудь, живот, ноги. Шипучего вина было в изобилии, оно лилось и лилось из бездонной чудо бутылки. Вера захлебывалась своим смехом, облизывала сладкую горечь винных брызг на своих губах и на его губах и то легонько, не всерьез отталкивала от себя Виктора, то льнула к нему гибким услужливым телом. А он целовал ее и пил шампанское с ее груди, обхватывая губами ее влажные соски, ее подбородок, схватывая ртом влагу вина с ее загорелого живота.

Порой Вере становилось несказанно страшно от его впивающихся губ: ведь следы останутся на теле! – но он был неукротим, ласково жесток, жаден и бесконечен, как нескончаемо было вино, – и целовал, целовал до исступления, до судорог и боли ее лицо, ее плечи, грудь, живот. Она лежала в вожделенной истоме на горячем песке, сгорая от горячего безумства его горячих безумных губ.

Проснулась Вера с испариной на теле. В комнате душно: Ольга опять закрыла на ночь дверь на лоджию, спасаясь от вообразимых простуд; но даже воспоминание об Ольге не перекрыло наваждения сна. Вера непонарошку всполошилась, принялась оглядывать себя, искать красные преступные отметины следов от ночных поцелуев: ведь на днях ехать домой – Кубыкин заметит!

Но даже когда пелена сновидения окончательно пала и обнаружилась действительность с зевающей на своей постели Ольгой, Вера еще долго жила ночным забытьем: то облегченно усмехаясь: следов-то на теле нет, то с сожалением вздыхая: все это «невзаправду»… В ванной она еще раз оглядела себя, будто старалась найти маленькую улику для действительности… И легонько поглаживала перед зеркалом исцелованное, натерзанное плечо.

6

Происшествие этого курортного дня хорошенько встряхнуло Веру…

Ветер несильно поддувал с берега, было солнечно, лишь иногда тени облаков передвигались по побережью. Море, к сожалению, штормило, и шум бурлящих волн разносился далеко по курортному поселку. Диктор на пляже десятки раз укорачивал смельчаков, особенно бесшабашных родителей, оставивших детей без догляда.

– Выйдите из воды! Быстро выйдите из воды!

– Уберите ребенка! Неужели не видите – шторм!

У самого берега вода была грязно-желтой, затем тянулась широкая светло-зеленая полоса, и лишь вдали простиралось привычного, густо-синего цвета море.

Волны тяжело накатывали на берег, ухали, дробились на брызги. Если волна не успевала сбегать с берега и ее настигала другая, то образовывалась белая стена пенистой взбудораженной воды, которая потом с ревом опрокидывалась, разбивалась, широко заливала пляж и с шумом утягивала береговую гальку.

– Сколько можно говорить?! Отойдите от воды! Отойдите! – взывал к благоразумию пляжный диктор. Но ослушники все равно находились.

Близилось время обеда, и Вера с Ольгой стали собираться с пляжа. Ольга, по обыкновению, боялась куда-то все время опоздать или что-то пропустить, не учесть из того, что дурно повлияет на режим и здоровье. В этот день, кстати, Вера, сколько ни искала глазами Виктора и Ларочку на пляже, не нашла. Когда же они с Ольгой двинулись к санаторию, то заметили, что у парапета стал толпиться народ.

– Что там такое? – крикнул кто-то с лежаков, наверх, тем, кто толпился у парапета.

– Какой-то смельчак заплыл. Теперь выбраться не может. Волны сносят.

Вера с Ольгой переглянулись и тоже влились в толпу, которая быстро росла: народ стекался с разных концов пляжа. Еще в первый момент, как только услышала «смельчак заплыл», у Веры екнуло сердце… Виктор! Конечно же, он! Он во всем отчаянный и смелый…

В море, в светло-зеленой полосе, весьма далеко от берега, в самом центре сектора, очень неблизко от болтавшихся на волнах красных ограничительных буйков, находился человек. Он плыл к берегу, и можно было разглядеть, как он усиленно гребет, выбрасывая вперед руки, но, казалось, нисколько не продвигается, а лишь поднимается и опускается на волнах. Местные пляжные спасатели с кругом в руках и веревками стояли на ближнем волнорезе, видно, что-то доказывали друг другу, но в воду никто не лез. Не слыхать стало и диктора, он, очевидно, тоже следил за происходящим и перестал выкрикивать запоздалые предостережения.

– Не выплывет! – кто-то пессимистично сказал в толпе.

– Ничего, вытащат.

– Вытащат и еще штрафу дадут.

– И правильно сделают! Нечего плавать, если запрещено.

– Не-е… Бесполезно. Такой случай я как-то раз в Ялте видел. Он с волн скатывается… Каюк ему!

– Чего спасатели смотрят?!

– А чего они сделают? Вон веревку бросают, а далеко. Не добросишь.

– Да хоть бы вертолет вызвали, что ли!

Иногда человека в море захлестывало водой, он исчезал с поверхности, и тогда люди на берегу замирали, голоса молкли. Но когда он вновь появлялся на гребне волны, все вздыхали с облегчением и опять начинали говорить.

Вере было странно, как-то страшно и дико стоять в этой беспомощной невинной толпе, которая следила, как барахтается в воде, выбивается из сил человек… Нет, не просто чужой незнакомый человек, а человек очень ей дорогой, единственный…

Толпа в округе продолжала напряженно гудеть:

– Выдыхается.

– Да не-е. На воду лег. Отдохнет и снова.

– Неужели утонет?

Все это продолжалось не одну-две минуты, а значительно дольше. Толпа волновалась, все чаще раздавались выкрики и призывы, но голоса заглушали падающие на берег волны и перестук прыгающей гальки.

– Пьяный он, что ли, поплыл туда?

– Кто его знает.

– Вон на берегу жена. У буны. Видишь, с ума сходит…

Услышав эти слова, Вера вздрогнула. Не отдавая себе отчета в том, стало ей спокойней или еще тревожней, она протиснулась ближе к парапету, приподнялась на цыпочки и у воды разглядела женщину в цветном сарафане, которая то вскидывала руки, то хваталась за голову, то порывалась в море и отчаянно отбивалась от людей, удерживающих ее. Вскоре рядом с ней появился врач в белом халате с кубическим чемоданом.

«Это не Ларочка! – радостно просквозило спасительной мыслью Веру. И лишь потом она успокоилась вполне: – Да и как может здесь оказаться жена Виктора? Что же это я, совсем с ума сошла?»

– Нам пора идти, – услышала Вера позади себя. Ее поторапливала Ольга.

– А человек? – спросила Вера с изумлением.

– Нам потом расскажут, что с ним было, – спокойно ответила Ольга.

Вера обернулась к ней, промолчала, но подумала: «Ну ты и вправду толстокожая, как бегемот…»

Но Ольга скоро нашлась, что ответить Вере на ее мысли…

– Просто я не люблю головотяпство… Сказано: не лезьте в воду, а они лезут…

– Да-да, сейчас пойдем, – машинально ответила Вера, ища взглядом женщину в цветном сарафане, которая металась по берегу. Там ее уже не было. Видно, врач увел куда-то. Да и, к всеобщей радости и облегчению, человек в море продвинулся ближе к берегу.

Вера снова почувствовала руку Ольги, та потянула ее за рукав.

– Пойдем. Он выплывет.

В столовой Вера все еще не могла прийти в себя. То ей мнился человек в море, то женщина на берегу, то она вновь переживала страх за Виктора. Ей стало проще и спокойнее, когда она наконец-то увидела его. Пусть он был как всегда с Ларочкой, но Вера очень обрадовалась ему. И едва удержала себя от желания встать, подойти к Виктору, поздороваться и, быть может, сказать несуразное: «Я так переживала за вас сегодня!»

* * *

Скоро, совсем скоро Вере уезжать с курорта; голубенький билет на самолет лежит в паспорте, все процедуры пройдены, и напутственные советы врача услышаны. А в конце разговора врач традиционно спросил:

– Как вы отдохнули? Есть ли претензии и пожелания к персоналу?

– Претензий к персоналу нет. Есть только претензии к самой себе, – улыбнулась на прощание врачу Вера.

Вчера покинула побережье Серафима Юрьевна. Как ни странно, без нее Вере стало пусто, появилась какая-то грустноватая брешь без ее быстрых морщинистых губ, суетливых востроносых, быстроглазых ужимок и простительно фальшивых зеленых камней в ее серьгах. Вообще Вере казалось, что отпуск пролетел безутешно быстро и несытно, как иной раз после стола: вроде бы ела, а встала и опять есть хочется, да и десерт обещали, но так и не принесли…

И все же скрасить напоследок обделенность и смутную тоску Веры мог Виктор. Вера долго увиливала от себя самой, скрытничала, не хотела всерьез и определенно признаться, что хочет, мечтает хоть несколько минут побыть с ним рядом. Она колебалась, «убегала» от себя, отмахивалась от своих мыслей, приструнивала: «Что за блажь? Глупости все это!» Но когда времени до отъезда оставалось удручающе мало, она, уже не ерепенясь, не показывая характер, заявила себе: «В конце концов я должна сказать ему хотя бы “До свидания!”. Что в этом такого? Должна! И скажу! Скажу, как “доброму знакомому”» (воспользовалась она его же словосочетанием).