Kitabı oku: «Метро 2033: Гонка по кругу»

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Глуховский Д.А., 2015

© Шкиль Е.Ю., 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Игры, в которые

Объяснительная записка Вячеслава Бакулина

Ровно 77 лет назад великий нидерландский историк и культуролог Йозеф Хейзинга опубликовал трактат, озаглавленный HOMO LUDENS, сиречь «Человек играющий», посвященный феномену игры и ее значению для человеческой цивилизации. В частности, Хейзинга считал, что:

– игра не может быть сведена к феноменам культуры, поскольку наблюдается даже у животных. И более того, сама культура (речь, миф, культ, наука) рождается из игры, имеет игровую природу и невозможна без игрового аспекта;

– доступ к игре свободен, ведь сама игра и есть проявление свободы как действие, которому придаются в свободное время и без принуждения;

– слово «игра» встречается у всех народов;

– слова «состязание» и «игра» не только выражают единое явление, но первое даже составляет суть второго;

– новейшее выражение игры в обществе – спорт (командная игра в мяч) по строгим правилам, привнесенный в XIX веке из Великобритании: фактически лишенная театральности античности и средневековья состязательность, в которой на первое место выходят телесные упражнения и демократизм;

– в современном обществе элемент игры неуклонно снижается, что чревато хаосом и варварством;

– и еще много-много чего.

Одним словом, труд в высшей степени занимательный (хотя и непростой) и, что по мне, относящийся к категории must read для любого полноценного человека.

Но понаписал я это все отнюдь не для того, чтобы продемонстрировать на всю Вселенную (каламбур, однако!) свою полноценность либо же уличить в неполноценности кого-то другого. Просто шестьдесят первая книга нашего проекта в первую очередь посвящена именно им – состязаниям, игре. Игре, ставка в которой для одних – уйма патронов, для других – свобода, для третьих – жизнь. А для кого-то, может статься, и нечто большее.

А еще потому, что даже там, в таком страшном и далеком 2033-м, запертые в Московском метро люди, с такой легкостью теряющие и с таким трудом находящие человечность, продолжают играть. В коммунистов и фашистов, анархистов и ученых, апостолов и безбожников, диктаторов и рабов. Спасителей и спасаемых.

Такая уж это штука – игра. Для нее нужны как минимум двое.

Хотя бы двое.

Часть первая
До Игр

Глава 1
Темные туннели

На душе у Вани Колоскова, нареченного Гансом Брехером, было откровенно хреново. Беспрестанно теребя шершавое цевье старенького АК-74, он всматривался в туннельную мглу. Рядом потрескивал костерок, от которого не было ровным счетом никакой пользы: ни тепла, ни света. Через три или четыре метра тьма смыкалась непроглядной завесой, и лишь нечеткие тени время от времени выпрыгивали из зияющей бездны, чтобы спустя мгновение вновь исчезнуть. Иного часового подобное зрелище повергло бы в трепет. Но Ваня привык. Он знал – это обман зрения, и ничего такого ужасного в перегоне между Пушкинской и Баррикадной нет.

А жаль. Лучше бы в этой черноте обитала какая-нибудь тварь. Пусть мерзкая, пусть страшная, но только чтобы быстрая и бесшумная, чтобы убила мгновенно, чтобы прекратилась наконец беспросветная двухчасовая пытка. Лютый холод пробирал несчастного парня до самых костей, и он, стараясь хоть как-то согреться, подпрыгивал, притопывал, хлопал себя по плечам, по бедрам, по груди. Однако движения не помогали. Там, наверху, в покинутой людьми радиоактивной Москве стоял морозный декабрь. А здесь, в населенных человеческими существами подземельях метрополитена, с ресурсами было откровенно туго. И потому гауляйтер Пушкинской Вольф строго-настрого приказал экономить дрова и прочее топливо. Попробуй такого ослушаться! Вмиг в карцере окажешься. В четырех стенах, покрытых инеем, в одних кальсонах. Зимой карцер – это почти всегда если не обморожение, то уж наверняка воспаление легких. Вот и приходилось мучиться, выплясывая перед еле живыми огоньками и досадуя на свою невезучесть.

Ваня Колосков не всегда был Гансом Брехером. Еще полгода года назад он бы и мысли не допустил, что окажется в одном ряду с приверженцами чистоты расы и партии. Но судьба изменчива, жестока и, главное, нелепа.

Дрогнувший палец на спусковом крючке – и все! Жизнь насмарку. Конечно, за непредумышленное убийство в Конфедерации 1905 года Ваня вряд ли получил бы пулю в затылок, но строгого наказания не избежал бы. И на долгие годы, а возможно, и до конца жизни, превратился бы в бесправную рабочую силу, закованную в цепи. Нет, такой участи для себя любимого он не желал, а потому, мгновенно сообразив, что к чему, оставил пост на Баррикадной и дал стрекача в сторону Пушкинской, в обитель Рейха. Так ему пришлось навсегда покинуть родную станцию и милых сердцу людей, которых он знал с самого детства, в том числе и лучших друзей – Никиту и Инну.

Честно говоря, если бы у Вани был шанс сбежать от долбанутых наци в какое-нибудь другое место – хоть в Ганзу, хоть к красным, хоть в Полис, да все равно куда, лишь бы подальше от этих чокнутых садистов, – он, безусловно, так и сделал бы. Но проклятые фаши следили за ним неустанно и возможности уйти незамеченным не давали. На поверхность, в переполненную мутантами Москву, его не брали, а в караул ставили только в туннелях, ведущих на Баррикадную, куда путь был заказан.

– Чертов холод! – процедил сквозь зубы парень. – Чертова темень!

– Ты чё, Брехер, замерз, что ли? – сзади послышался тихий смешок.

– Да, – буркнул Ваня, не оборачиваясь, – что-то здесь совсем не жарко.

Генрих подошел к костру. Для рядового жителя метро он был толст до неприличия, а в шерстяной шинели, под которую были поддеты минимум два грязных свитера, и с дырявым пуховым платком на плечах и вовсе представлял из себя нечто необъятно бесформенное и дурно пахнущее.

– Это все оттого, что ты баррикадник, – жирная морда, облепленная шапкой-ушанкой, расплылась в отвратительной улыбке. – Истинные арийцы не мерзнут. Я вот сейчас даже вздремнул чуток – и хоть бы хны.

Ваня бросил короткий взгляд на напарника и, тихо притопывая, продолжил всматриваться во тьму. Он искренне не любил этот гигантский кусок протухшего сала. За тупость, за назойливость, за совершеннейшее отсутствие такта.

– Знаешь, Генрих, – сказал Ваня, – я что-то не слышал, чтобы арийцы дрыхли на боевом посту.

– Ха! – ухмыльнулся толстяк. – А что тут случиться может? Мутантов здесь нет. Баррикадники – ссыкуны и к нам ни в жизнь не полезут. Да и вообще скоро Игры, а во время Игр ничего такого не случается. Никогда! И не называй меня Генрих. Для тебя я Дикий Генрих. Понял?

Ваня хотел было сострить: ты, мол, дружище, можешь называться «диким» разве только от немецкого слова dick, что в переводе на русский означает «толстый». Ну или от английского… Однако вряд ли подобные билингвистические каламбуры могли пронять жирного урода с дерьмом вместо мозгов. Поэтому Ваня перешел на угрозы:

– Интересно, а ты повторишь это перед штурмбаннфюрером Брутом?

– Это ты чё, – Генрих перестал улыбаться, – стучать вздумал?

– Нет, я просто задал вопрос.

– Ты это брось, – прорычал толстяк, – ты кто вообще… этот, как его… анвезер…

– Анвертер, – поправил собеседника Ваня, продолжая вглядываться в туннельную черноту.

– Ну да, – согласился Генрих, – ты даже не рядовой, а кандидат в рядовые. Кто тебе поверит? Ты никто и ничто! Помет крысиный, вот кто ты! Полгода в Рейхе – и мнит себя неизвестно кем. Мне вот штурмманна недавно дали. И ты по сравнению со мной – вошь лобковая! Понял, вот?!

В такие моменты Ваня забывал даже про лютую стужу, ему хотелось лишь одного: повторить свою ошибку шестимесячной давности, только всадить не пулю, а целый магазин в ненавистную тушу. Когда же закончатся патроны, со всей дури пнуть в бочину сдохнувшего ублюдка… ну и прикладом пару раз для профилактики…

– Чё молчишь-то? Язык к зубам примерз?

– Сказать нечего, – честно ответил Ваня, с горечью подумав, что расстрелять Генриха можно в любой момент. Но только что после этого делать? Бежать обратно на Баррикадную?

– Вот и молчи! – назидательно произнес толстяк. – И это самое, ты на Хельгу сильно-то не заглядывайся! Она для стальных парней создана, а не для баррикадников…

Ваня ничего не сказал, а лишь тяжело вздохнул. Боже мой, какой же этот Генрих тупой! Ведь клоун, самый натуральный клоун! Развел здесь ясли для слабоумных. И главное, он даже не понимает, насколько туп и смешон.

Хотя, если честно, боров прав: Оля, ну или Хельга по-ихнему, по-арийски, была очень даже симпатичной девушкой, которая просто не могла оставить равнодушным молодого неженатого парня. Улыбнувшись тьме, Ваня попытался представить стройную фигуру красавицы, но что-то ему помешало. И это что-то было еле слышное шарканье в глубине туннеля.

– И еще, Брехер, знаешь чё, ты это самое… – договорить толстяк не успел, поскольку Ваня приложил к его губам два пальца и прошептал:

– Тихо! Кто-то идет! Буди унтера!

– Да кто тут идти может?! – Генрих возмущенно оттолкнул руку напарника. – Крысы это или еще какая шелупонь мелкая! В ближайшую неделю здесь вообще никто ходить не будет! Игры же…

– Замолчи! – рявкнул Ваня, передергивая затвор автомата, но толстяк сделал шаг вперед, приложил ладони к пухлым губам и прокричал:

– Эй, баррикадники! Это вы там ходите?! Выходи по одному, если не ссыте! Я буду вас в отбивную превращать!

Туннель ответил неразборчивым эхом, а пару секунд спустя из тьмы послышался насмешливый голос:

– Ты сам как отбивная.

Издав нечленораздельный звук, Генрих затрясся. Вскинув автомат и напряженно вглядываясь в холодную мглу, Ваня отступил за спину толстяка. В случае перестрелки послужит защитой от первой очереди. Хоть какая-то польза будет от жирного придурка.

– Стой! Кто идет! Стрелять буду! – выпалил скороговоркой Ваня.

– Не стреляйте!.. и не бойтесь! – туннельная бездна разразилась смехом. – Свои! Это я, Фольгер! Феликс Фольгер. Помните еще такого?

Ваня не знал, кто такой Феликс Фольгер, и потому автомат не опустил, но, прерывисто дыша, продолжал целиться в черноту. Зато Генрих среагировал на имя практически мгновенно. Он неуклюже повернулся к напарнику. Лицо толстяка сияло благоговением, а в слезившихся глазах будто читалось: «Пронесло, слава богу, пронесло… не мутанты… и не баррикадники…»

– Это же герр Фольгер, сам герр Фольгер… – пролепетал Генрих, – он же самый…

Толстяк так и не смог закончить предложение, поскольку его ослепила яркая вспышка: на блокпосту зажегся прожектор. Туннельная бездна отпрянула вглубь перегона, и Ваня, стоявший спиной к свету, увидел высокого мужчину, закрывшего лицо локтем. Мужчина был светловолос, одет в выцветшую лётную куртку, утепленные штаны и берцы с невероятно толстой подошвой.

«Странно, – подумал Ваня, поправляя шапку, – в такой холод – без головного убора… и без бронежилета… и не вооружен…»

Однако, приглядевшись, парень заметил кобуру со «стечкиным».

– Стой, кто идет, стрелять буду… – послышалось сзади сипение начальника караула.

– Mein Gott! – выкрикнул человек, назвавшийся Феликсом Фольгером. – Выруби ты этот фонарь! Или вверх направь! Вы тут что, совсем охренели!? Никакой дисциплины! Тоже мне дас фирте райх!

Начальник караула сделал так, как ему велели: уменьшив мощность, направил прожектор вверх, а затем выскочил навстречу гостю. Убрав руку от лица, Фольгер усмехнулся и зашагал к костерку.

– Представьтесь! – обратился он к начальнику караула.

– Унтерштурмфюрер Базиль Цвёльф!

– А! – Феликс щелкнул пальцами. – Я помню тебя. Ты, кажется, Вася с такой интересной фамилией… да, точно, Вася Двунадесятый. Изнасиловал малолетку в Полисе и бежал в Рейх. Так ты теперь унтер? Я думал, тебя давно повесили, а тебя, оказывается, повысили.

– Но… герр Фольгер, – начальник караула замялся, – за что меня… вешать?

– За то место, которым ты нагрешил, но… – Феликс сделал небольшую паузу, похлопал по плечу унтерштурмфюрера, а затем продолжил: – так как ты у нас теперь чистокровный ариец, то, соблюдая принципы гуманности, за шею.

Ваня с удивлением заметил, что начальник караула начал краснеть.

– Зачем вы так со мной, герр Фольгер?

– А по-твоему, спать на посту – это нормально? – Феликс развел руками. – Я не понимаю: как можно спать при такой температуре? Как вы только насмерть не замерзаете?

Унтерштурмфюрер попытался оправдаться:

– Я не спал, я…

– Не ври мне, Вася, – в голосе Феликса прорезались насмешливые нотки, – ты на свою рожу помятую глянь, на глаза свои опухшие, голос свой осипший послушай! Не спал он… да и перегаром от тебя попахивает…

Начальник караула хотел что-то сказать, но Фольгер от него отвернулся, тем самым дав понять, что разговор окончен. Теперь он сканировал ледяным взглядом Генриха.

– Штурмманн Генрих Вильд! – восторженно отрапортовал толстяк.

– То есть, ты ефрейтор, – сказал Фольгер и, легонько пнув кулаком Генриха в бок, перешел на немецкий: – Mein Gott, was fьr ein Naturspiel! Dein Aussehen erinnert mich an ein fettes Schwein. Wer sind deine Eltern? Mutanten?¹

Услышав речь на языке величайшего из вождей избранной расы, Генрих вытянулся, стал как будто стройнее и упоенно заговорил:

– Яволь! Яволь, герр Фольгер! Яволь! Яволь…

Ваня невольно улыбнулся. Он не мог похвастаться хорошим знанием немецкого языка, хоть и занимался в свободное время со словарем и самоучителем, но ясно понимал, что тупоумного Генриха сравнивают с жирной свиньей, а его родителей – с мутантами. А безмозглый толстяк радостно кудахчет, как будто его удостоили благодарности перед строем. Идиот он и есть идиот.

Генрих все еще самозабвенно ворковал свое «яволь», а Феликс уже смотрел на перебежчика с Баррикадной.

– Кандидат в рядовые Ганс Брехер, – представился Ваня.

– Тебя я что-то раньше на Пушкинской не видел, – сказал Фольгер. – Как ты оказался в Рейхе? Тоже кого-нибудь изнасиловал? Или так, идейный?

– Убийство по неосторожности, – честно ответил Ваня. Смысла врать не было никакого.

– Ну, ты в следующий раз будь поаккуратней, смотри не перестреляй товарищей по оружию. – Феликс взглянул на начальника караула, на Генриха и скривился в ухмылке: – А то Рейх понесет невосполнимые потери, подорвет, прямо скажем, основы своей обороноспособности.

– Я постараюсь, герр Фольгер.

Феликс одобрительно хмыкнул:

– А вообще ты молодец, ты – солдат. Я за вами целых пять минут наблюдал. Но в следующий раз советую не отходить слишком далеко от блокпоста и не открываться, а то хлопнут тебя на раз-два, и слова сказать не успеешь.

– Я постараюсь, герр Фольгер.

– Ну вот и славно, – Феликс быстрым шагом направился в сторону блокпоста.

– Герр Фольгер, герр Фольгер! – Начальник караула засеменил вслед за удаляющейся фигурой. – Подождите, пожалуйста! Мне необходимо, чтобы вы расписались, и еще, прежде чем вас пропустить, я должен предварительно позвонить в…

– Вот беги и звони, потому что если я, пройдя еще один пост, появлюсь на станции раньше, чем ты позвонишь, тебе несдобровать. – Фольгер растворился в темноте, и теперь был слышен только его голос, многократно отраженный от стен туннеля. – А подпись мою можешь подделать, я разрешаю, ты все равно под расстрельной статьей ходишь, так какая тебе разница, одним косяком меньше, одним больше…

Взвыв от отчаянья, начальник караула побежал к блокпосту. Ваня, пытаясь скрыть радость от того, что его незадачливым напарникам досталось по полной, спросил Генриха:

– А кто такой Феликс Фольгер?

– О-о-о! – с благоговением протянул толстяк. – Это великий человек, такой же великий, как этот самый… Скворцони.

– Скорцени, – поправил Генриха Ваня.

– Ну да, точно, этот самый… – кивнул толстяк.

– Да, – сказал перебежчик с Баррикадной, – действительно, интересный человек.

На душе у Вани Колоскова, нареченного Гансом Брехером, полегчало.

* * *

Резко зазвонивший телефон прервал тяжелые мысли гауляйтера. Захлопнув «Майн Кампф», он поднял трубку и прохрипел:

– Я слушаю.

– Господин Вольф, – голос дежурного был еле слышен, будто звонили как минимум с другого конца московской подземки, а не с той же станции, – герр Феликс Фольгер прошел блокпосты E-3 и E-2, сейчас он на КПП.

– Очень хорошо, – сказал гауляйтер, – проводите его ко мне.

Бросив трубку и бережно положив «Майн Кампф» на стол, Вольф осмотрел сумрачное, довольно-таки просторное по меркам метрополитена помещение. Длинный дубовый стол, стулья, железные сейфы вперемежку со знаменами Третьего Рейха вдоль стен, мерцающие огоньки масляных ламп, электрофон с крутящимся винилом, а сзади, за спиной гауляйтера, – портрет фюрера в полный рост. Что ни говори – эффектно.

Вот только жаль, эффектность и эффективность – совершенно разные понятия. Последние месяцы Вольфа постоянно посещали черные мысли. Что бы там ни вещали пропагандисты, как бы ни убеждал он себя и соратников в конечной победе, – дела обстояли из рук вон плохо. Радиация, недоедание, отсутствие нормального солнечного света косили и без того редкие ряды приверженцев расы и партии. Впрочем, это касалось и всех остальных выживших. Арийцы, кавказцы, китайцы, евреи – мутантам без разницы, кого жрать. А ведь когда-то Вольфу чудилось, что Мировая бойня, уничтожившая большую часть человечества, – это Рагнарёк, гибель богов, после которой возродится новый мир, чистый от расовой скверны. Но мечты разбивались о жестокую реальность, и любые попытки нацистов освоить новое жизненное пространство, выйти за пределы трех станций оканчивались провалом. Где бы найти настоящих сверхлюдей, уберменшев, не боящихся радиации и мутантов, способных без ущерба для здоровья дышать отравленным воздухом?.. Нет таких, нет… а тут еще и семейные трудности…

«Как в лабиринте каком-то, – подумал гауляйтер, – ходишь мимо одного и того же места. И каждый раз проблемы возникают в тех же самых точках, будто пластинку заезженную слушаешь».

Вольф перевел взгляд на электрофон. Под немецкий марш пел хор… правда, на украинском языке. Сталкеры так и не смогли добыть пластинку с песней на языке оригинала, хотя гауляйтер предложил очень даже солидное вознаграждение. Но тут ничего не поделаешь, приходится довольствоваться тем, что есть.

Звільніть прохід брунатним батальйонам!

Звільніть прохід ході штурмовиків!

Вселяє свастика надію вже мільйонам:

Робота й хліб! До діла! Менше слів!

«Н-да, мечты… мечты… мечты и ничего более», – Вольф поднялся из-за стола, подошел к электрофону, снял иглу с пластинки. В этот момент постучали.

– Войдите, – сказал гауляйтер, возвращаясь в кресло.

Из-за дверей высунулось длинное лицо дежурного по станции:

– Герр Вольф, герр Фольгер на месте.

Гауляйтер кивнул. В помещение вошел Феликс Фольгер.

– Тепло здесь, – сказал он, – не то что на станции. Приветствую тебя!

– Здравствуй, мой бывший зять, – ответил Вольф, улыбнувшись.

– Судя по тому, как ты жаждал меня увидеть, – Феликс бухнулся на стул рядом с электрофоном, – бывших зятьев не бывает. У меня, майн фюрер, дурные вести.

– Что такое? – гауляйтер слегка напрягся.

– У тебя там на передовом блокпосту в перегоне на Баррикадную стоят тяжелые олигофрены, их всех надо повесить.

– А, – отмахнулся Вольф, – всему свое время. На E-3 у меня самые неблагонадежные. Думаешь, я не знаю, какие там дуралеи? Просто с человеческим ресурсом тяжко, да и с остальными ресурсами тоже не очень. Вот и приходится закрывать глаза на некоторые недоразумения.

– Неожиданно… – Феликс поднял брови. – В Рейхе наступила оттепель?

– Ненадолго. Сейчас мы проводим мощную пропагандистскую кампанию, распускаем слухи, к нам стекаются со всего метро добровольцы, желающие вступить в ряды великого Рейха. Как наберется достаточно, так и закрутим гайки.

– Ага, насильники, убийцы и прочий сброд…

– Ну почему же, – возразил гауляйтер, – многие из них настоящие гитлеровцы.

– Неужели? – Феликс бросил взгляд на лежащий рядом с электрофоном белый бумажный конверт, на котором чернела надпись «Пісня Горста Весселя». – Они у тебя не гитлеровцы, они у тебя самые что ни на есть бандеровцы. На блокпостах либо спят, либо бухают, немотивированно жестоки, беспросветно тупы и исключительно трусливы. Вот взять хотя бы эту жирную свинью, ефрейтора Генриха Вильда. Его как по-настоящему зовут? Гена Вилкин?..

– Ну хватит! – рявкнул Вольф. – Я тебя не для того искал, чтобы выслушивать нотации.

– За восемь месяцев мог бы один раз и послушать. – Фольгер посмотрел на хмурое лицо гауляйтера, примирительно поднял руки и спросил: – Ладно, что там у тебя?

– Ева сбежала, – глава Пушкинской до боли сжал кулаки.

– Да? – хохотнул Феликс. – Почему-то меня это не удивляет. В который раз она уже смывается из Рейха? В пятый или шестой?

– В шестой, – сухо произнес Вольф. – И мне нужна твоя помощь. Ты должен найти ее. Найти и вернуть.

– Я могу тебе дать наводку: она либо в одном из притонов Ганзы, либо на станциях, занятых бандитами. Разошли своих молодчиков, глядишь, и найдут вскорости.

– Послушай, Феликс, – гауляйтер посмотрел исподлобья на Фольгера, – это слишком деликатное дело. Она моя сестра… и твоя бывшая, между прочим. О ней и так по всему метро ходят гадкие слухи. Своим поведением она пятнает Рейх. Я не хочу лишних свидетелей этого позора.

– Бедный Вольф, – сочувственно сказал Фольгер, – как же тебе не везет. С подчиненными, с родственниками… Но с другой стороны, лучше иметь в сестрах Еву, чем ефрейтора Вильда – на блокпосту.

Гауляйтер зло сверкнул глазами, и Феликс поспешно произнес:

– Я шучу… шучу. Найду я твою сестренку. Приведу в целости и сохранности. Заодно и встречусь с ней. Как-никак восемь месяцев не видел.

– Если бы ты жил в Рейхе, может, и Ева была бы посмирнее, – Вольфу не свойственно было показывать свои чувства, но сейчас голос его чуть дрогнул.

– Извини, не могу, – сказал Феликс. – Я слишком люблю одиночество.

Оба собеседника замолчали, будто уже обсудили все проблемы, и в зале повисла гнетущая тишина. Гауляйтер нервно теребил усы, взгляд его блуждал по столу; Фольгер изучал собственные руки.

– Значит, так, – наконец заговорил Феликс, – прежде всего я сгоняю на Новокузнецкую, есть там у твоей сестрицы один сомнительный знакомый. Сутенер и сволочь. Дела с ним вести тяжело. Может так получиться, что придется уходить не коротким путем, а через Ганзу, в сторону Павелецкой. А там мы рискуем застрять на несколько дней.

– Из-за Игр, – сказал Вольф.

– Да, гонка по Кольцевой линии, скоро ведь самая длинная ночь, – подтвердил Фольгер. – На время соревнования движение между станциями Ганзы запрещено всем, кроме команд. Поэтому предлагаю такой вариант: я, Ева и какой-нибудь нанятый крендель подаем заявку на участие в соревнованиях. Официальную, от Четвертого Рейха. А затем сходим с дистанции и направляемся в твои объятья…

– Нет! – резко оборвал собеседника Вольф. – То, что ты предлагаешь, идет вразрез с нашей политикой. Четвертый Рейх не участвует в Играх.

– Ну, хорошо… – задумчиво протянул Феликс. – Тогда мы можем принять участие как частная команда вольных сталкеров, – правда, тогда нужно внести солидный залог…

– Нет!!! – гаркнул Вольф. – Ты и Ева – слишком известные личности, вас будут ассоциировать с Рейхом, а мы не соревнуемся с унтерменшами. У нас принципы.

Фольгер усмехнулся. Категоричность гауляйтера была понятна. На самых первых Играх наци пришли только третьими, и с тех пор гордые арийцы не желали тягаться с недочеловеками. А то вдруг снова проиграют.

– Ладно, – Феликс поднялся со стула, – тогда придумаем что-нибудь другое.

– Отправляйся прямо сейчас.

– Конечно, – Фольгер достал из внутреннего кармана куртки вчетверо сложенный листок и положил его перед Вольфом, – только сперва подпиши пропуск-подтверждение, что я являюсь уполномоченным Четвертого Рейха, а то на некоторые станции меня не пустят. И печать поставить не забудь.

– А что с твоим прошлым пропуском? – Гауляйтер подозрительно покосился на Феликса. – У него ведь срок годности еще не истек.

– Я его потерял, – Фольгер пожал плечами, – так получилось, от одной твари удирал…

– И тварь эта была женского пола и обитала в каком-нибудь борделе Китай-города, – Вольф развернул листок и, прищурившись, принялся читать.

– Не доверяешь любимому зятю? Проверяешь? – Феликс взял со стола «Майн Кампф».

– Бывшему зятю, – уточнил Вольф.

– Ух ты! – воскликнул Фольгер. – На русском языке книжка, где достал?

Гауляйтер перестал читать и с нескрываемой гордостью посмотрел на Феликса:

– Подогнал один сталкер. Его Бумажником кличут. Слышал о таком?

– Угу, – кивнул Фольгер и открыл наугад книгу.

Между страницами лежала закладка, на которой аккуратным почерком было выведено стихотворение. Громко засмеявшись, Феликс принялся декламировать:

Продзапас доели,

Выжившие злы,

Темные туннели

Полны жуткой мглы.

Умер – нету Бога,

Не спасут кресты,

Подожди немного,

Сдохнешь, Вольф, и ты.

– Оптимистично, – сказал Фольгер. – Сам сочинил?

– Да, – выдавил сквозь зубы гауляйтер. – Положи книгу на место.

– Понятно. Он, – Феликс указал взглядом на портрет фюрера, – картины рисовал, ты – стихи сочиняешь. Преемственность, однако…

– Положи книгу на место! – Вольф схватил авторучку, размашисто расписался и, бахнув печатью по листку, протянул документ Фольгеру. – На свой пропуск! И без Евы не возвращайся!