Kitabı oku: «Искупление вины», sayfa 2
Глава 3. У меня есть выбор?
Михаил Аверьянов проснулся от того, что рядом кто-то громко простонал. Открыв глаза и повернув голову, он увидел, что лежит в большой палате с плохо отштукатуренным потолком, на котором были видны желтоватые мазки от кисти. Небольшое окно, через которое виднелся высокий разросшийся клен, его ветки слегка постукивали по старенькой поцарапанной раме. Форточка была широко распахнута, и через нее в палату задувал свежий ветерок. Было прохладно, и Михаил, невольно поежившись, натянул на плечи одеяло.
В палате было еще три кровати: по соседству лежал крупный мужчина и что-то бормотал в глубоком бреду. Прислушавшись, Аверьянов понял, что тот говорил по-немецки. Лицо у него было основательно заштопано, обезображено грубыми розовыми шрамами – следы от мелких осколков, такое случается, когда неподалеку разрывается ручная граната.
У окна стояла еще одна кровать, на которой ворочался тощий парень с глубоко запавшими щеками. У самых дверей стояла аккуратно заправленная кровать, а на стуле в белых кальсонах и в тапках на босу ногу сидел невероятно рыжий, с крупными веснушками на широком лице мужчина лет тридцати и лениво перелистывал газету на немецком языке.
«Немецкий госпиталь», – сообразил Аверьянов.
Хотел было подняться, но, почувствовав боль в правой голени, невольно простонал. Видно, с прогулкой придется повременить.
Отложив газету в сторону, рыжий немец, коверкая русские слова, спросил:
– Как дьела, рюсский?
– Хорошо, – только и сумел выдавить Михаил.
– Я думаль, шьто ты помрешь. Ушь польно ты биль плохь.
– Рано ты меня хоронишь, немец, поживу еще.
Рыжий выглядел вполне добродушным малым. Среди тяжелобольных он изрядно заскучал и решил разнообразить невеселое времяпрепровождение в разговоре с русским.
– А ты шутник, – заметил Аверьянов.
– Есть немношько.
– Рыжие – все шутники.
– Ты тожье веселий, – рассмеялся немец.
Дверь открылась, и в палату вошел немецкий майор. Михаил узнал его сразу, он был гостем капитана Грюнвальда.
– Вижу, что ты очнулся, – подходя к его кровати, произнес майор. – Это хорошо! Значит, твои дела идут на поправку. Многие сомневались, что ты выкарабкаешься, а я вот был уверен. Не у каждого можно встретить такую жажду к жизни, как у тебя. А ты не боялся, что могли бы в затылок пальнуть?
Аверьянов не мог вспомнить, как попал в госпиталь. Проведенные в беспамятстве дни представлялись лишь отрывочно, как некая лишенная деталей мозаика, собрать которую воедино не представлялось возможным. Отдаленно припоминал металлическую панцирную кровать с поцарапанными ножками, красивый женский голос, раздававшийся откуда-то издалека, яркий свет, какой бывает только в операционной… Что же еще с ним такое было? Ах, да! Его же расстреляли. Тотчас вспомнился противный скрип песка на зубах.
– Не боялся… Знал, что выживу.
– Ты едва не умер от потери крови. Врачам пришлось немало постараться, чтобы вытащить тебя с того света. Буквально за хвост! Я распорядился, чтобы за тобой был достойный уход.
Аверьянов отчетливо вспомнил наставленные в грудь стволы карабинов, субтильного лейтенанта, стоявшего немного в стороне. Припомнил, как тот яростно рубанул рукой, разделив его прежнюю жизнь на две части: то, что было до расстрела, и то, что составляло после.
– Спасибо.
– Это ты не мне должен сказать, а врачам, у тебя будет для этого возможность. Но теперь ты мой должник.
– Что я должен сделать?
– Ты должен пройти специальную программу в разведывательной школе.
– А что дальше?
– А там посмотрим, как тебя использовать дальше. Как тебе мое предложение?
– Разве у меня есть другой выбор?
– Ты быстро соображаешь. Для вчерашнего покойника… Я в тебе не ошибся.
– Я согласен. Должен же я как-то отблагодарить вас за свое спасение.
– Кем ты был до войны?
Проснулся немец, лежавший на соседней койке, и с интересом вслушивался в разговор. Видно, русский большая птица, если его навещает офицер «Абвера».
– Моя семья держала лавку… Но главное мое ремесло – резчик по дереву, это у меня получалось лучше всего. Любил вырезать птиц. Мы их называем «берегинями».
– Откуда ты родом?
– С Вологды.
– Вот как… Это хорошо, – одобрительно кивнул майор.
– У нас в Вологодчине едва ли не в каждом доме висит такая птица.
– Для чего нужна эта «берегиня»?
– Она оберегает от беды. Хранительница домашнего очага.
– Вот как только разобьем Советы, будешь вырезать своих птиц, сколько захочешь. Кстати, а что это за рисунок? – Майор вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и, развернув его, положил на покрывало.
Обыкновенный блокнотный лист, на котором химическим карандашом был нарисован профиль красивой молодой женщины. В некоторых местах рисунок был подпорчен капельками воды, контуры лица расплылись, но в каждом штрихе чувствовалась рука настоящего мастера. Края листка заметно пообветшали, а на месте сгибов имелись белые полосы, слегка портившие рисунок. Но было понятно, что этот клочок бумаги берегли, как настоящую ценность. Вещица хранилась в верхнем кармане гимнастерки, застегнутом на металлическую пуговицу, там, куда обычно кладут самые важные документы.
Михаил оторвал от одеяла ослабевшую руку и потянулся к листку:
– Где вы взяли этот рисунок?
– Ты его держал в кулаке, когда тебя расстреливали. Понял, что этот рисунок тебе дорог, вот, решил сохранить.
– Я его вытащил из кармана перед самым расстрелом. Это и есть моя Берегиня, – осипшим голосом произнес Михаил.
– А кто эта женщина?
– Мой ангел-хранитель… Теперь все будет хорошо.
– Хм, вижу, что ты лучше меня знаешь. Кстати, теперь я буду называть тебя Филином.
– Почему?
– Ты выбрался из тьмы, парень. Без колдовства здесь не обошлось, – ответил Гемприх-Петергоф и, кивнув на прощание, вышел из палаты.
Глава 4. Женщины – существа таинственные
Майор Гемприх-Петергоф внимательно рассматривал светловолосую девушку, сидевшую напротив. Своими внешними данными она вплотную приближалась к арийским стандартам: высокий рост, светлые пушистые волосы, глаза – темно-голубые, а еще она великолепно знала немецкий язык. Но самое главное, происходила из местных фольксдойч, что давало ей право на работу в полевых борделях.
Недостатка в претендентках не было, более того, существовала даже некоторая конкуренция, немки проявляли невиданный патриотизм и шли в бордели едва ли не массово, чтобы оказаться сопричастными к победам вермахта. Но своими впечатляющими формами Гертруда оставила позади многих своих соперниц. Впрочем, за те преимущества и вознаграждение, что предлагал Третий рейх, стоило побороться: девушки получали весьма высокую зарплату, усиленный пищевой паек и некоторые дополнительные преференции, которые значительно облегчают обычную жизнь.
Гертруда «трудилась» в офицерском публичном доме, а прежде работала в фельдфебельском, куда нередко заглядывал и Филин. У него с ней образовалось нечто вроде доверительных отношений, что весьма интересовало майора, который хотел о каждом своем воспитаннике знать все.
Сам майор Гемприх-Петергоф тоже не брезговал услугами офицерских проституток. В таких борделях служили исключительно немки, выросшие на исконно германских территориях – в Силезии, Баварии, Саксонии, Пруссии… Каждая из них была не ниже, чем метр семьдесят пять, непременно светловолосая, с голубыми или серыми глазами и обладала хорошими манерами. Все проститутки входили в Немецкий союз женщин и Ассоциацию немецких девушек «Вера и красота» и служили в борделях исключительно добровольно. Но самое забавное заключалось в том, что все они всерьез верили, что своей так называемой «работой» поднимают боевой дух солдат и офицеров.
Эти мысли невольно заставили майора улыбнуться.
– Вам весело, майор? – неожиданно спросила девушка.
– Ну-у, не так чтобы очень… Просто вы, Гертруда, мне напомнили одну девушку, с которой я был близок.
– Мне приятно это слышать… Она была так же хороша собой, как и я?
– Помилуйте! – чуть ли не возмущенно воскликнул Гемприх-Петергоф. – Вы куда интереснее, чем она! Просто та девушка была моей первой любовью.
О своей собеседнице майор знал многое. Сразу после окончания двух курсов медицинского университета, побуждаемая патриотическими чувствами, Гертруда как одна из активисток Ассоциации «Вера и красота» была направлена на передовую Восточного фронта. Надо признать, что она была отобрана среди многих претенденток, подходивших по всем параметрам, и прошла жесточайший конкурс.
Первые три месяца Гертруда работала в публичном доме для солдат, обслуживая за месяц до шестисот человек. Бордели, как правило, располагались в прифронтовой зоне, неподалеку от передовой. Так что снаряды, разрывающиеся неподалеку, только усиливали ее желание быть полезной.
Впоследствии было замечено, что девушка слишком хороша для солдатского потребления, и тогда ее перевели в фельдфебельский бордель, где клиентов было не столь много, а зарплата куда выше. И только полгода назад вышел приказ о переводе ее в офицерский публичный дом.
– Так что вы хотели узнать у меня, господин майор? – Гертруда пристально посмотрела на Гемприх-Петергофа.
Вытащив из ящика стола фотографию Аверьянова и протягивая ее Гертруде, майор спросил:
– Вам знаком этот человек?
Она взяла снимок, слегка надула полные капризные губки, а потом обиженно проговорила:
– Разве при такой работе, как у меня, всех запомнишь? Хотя нет… Этого я помню. Правда, здесь он немного другой… Усталый, что ли, изнуренный. Почему-то мне он показался особенным.
– Потому что разговаривал на русском?
– Совсем нет. В нашей работе встречаются немцы, которые выучили русский язык, много и прибалтийских немцев… Просто он во время нашей близости все время называл меня Марусей и при этом был со мной очень нежным, будто я действительно была его девушкой.
– И это все?
– Нет, не все… Обычно мужчины рассказывают о своих подругах и женах, о том, как они их любят. Но этот вел себя совсем иначе. Он не жаловался, не рассказывал про свою невесту, а просто все время повторял: «Я к тебе вернусь. И мы опять будем вместе».
– Что он еще говорил? Припомните, меня интересует каждая мелочь, важна каждая деталь.
Перед встречей с Гемприх-Петергофом чиновник из социального министерства предупредил Гертруду, что майор – весьма важный чин в службе безопасности, поэтому она должна быть с ним предельно откровенной и исполнять все, о чем бы он не просил. Девушка была готова ко всему, вот только никак не ожидала такого разговора.
– Говорил, что мечтает вернуться в свой город. И все, что с ним произошло, это испытание, которое он должен с честью выдержать.
– Он ругал немецкий порядок?
– Такого я не припомню, – немного подумав, ответила Гертруда. – Говорил, что был серьезно ранен, что долго лежал в госпитале, что немцы его подлечили, спасли. Хотя однажды обмолвился о том, что лучше бы они этого не делали.
– Понятно… Вот что, Гертруда, если этот человек к вам еще раз зайдет, постарайтесь запомнить все, что он вам расскажет. Слово в слово! Это важно. Вы меня хорошо поняли?
– Да, господин майор. Мне можно идти?
– Вы свободны.
Гертруда поднялась и вышла из кабинета. Когда дверь за ней закрылась, майор углубился в бумаги, лежавшие перед ним на столе.
На каждого из слушателей разведшколы Гемприх-Петергоф заводил персональное досье: подшивал в него личные наблюдения, доносы, разговоры, слухи, вообще все, что было связано с курсантом. Так что за три месяца учебы на каждого из них собиралось по внушительной папке.
Особенно толстой она была у Михаила Аверьянова. В диверсионной школе о нем говорили больше, чем о других, и вполне закономерно – он был лучшим по всем дисциплинам, а те, кто идет впереди, всегда на виду. Вот в этом и была проблема. Буквально отовсюду на него сыпались доносы. Ладно бы, они шли от слушателей разведшколы, подобная практика только приветствовалась и в чем-то была обоснована, но на него писали даже проститутки, отмечая, что попадают под влияние его мужского обаяния. Его сила воздействия на людей, включая многоопытных женщин, была просто поразительной. Такое качество встречается только у самого одаренного разведчика.
Несколько раз командование разведшколы за успешную учебу поощряло Аверьянова разовым талоном в публичный дом. Дважды каким-то невероятным образом он побывал даже в борделе для офицеров. Судя по доносам, что писали о нем сослуживцы, ему там понравилось больше всего.
Солдату, незаконно пробравшемуся в сержантский бордель, обычно давали десять суток ареста. Случалось, что его прямиком отправляли в концлагерь. Что же в таком случае полагается Михаилу Аверьянову? Следует напрямую спросить у него самого, какое же наказание он для себя выбирает?
Майор окликнул дневального и велел, чтобы тот привел к нему Филина.
Было шесть с половиной утра, когда дневальный растолкал Аверьянова:
– Поднимайся, тебя ждут в штабе.
На душе сразу сделалось тревожно.
Михаил поднялся. В казарме было прохладно: через приоткрытые форточки задувал ветер. Следовало бы их захлопнуть да сохранить тепло, но майор велел оставлять их всегда открытыми. Приходилось терпеть и с головой укрываться тонким байковым одеялом. Двое курсантов, нарушившие запрет и укрывшиеся шинелями, тотчас были отправлены в штрафной лагерь за нарушение дисциплины.
Старательно умывшись, Михаил убрал с лица последние следы недавнего сна и направился в штаб. Под ногами хрустел едва выпавший снег, и свет уличных фонарей, падающий на сугробы, весело искрился.
В штабе было столь же прохладно. По всей видимости, майор Гемприх-Петергоф любил холод. Подошедший дневальный велел немного подождать, но ожидание затянулось на целый час, и Михаил успел изрядно продрогнуть. А когда в приемной над головой часы с кукушкой пробили восемь утра, дверь неожиданно открылась, и майор, распахнув дверь, произнес:
– Проходите.
Аверьянов поднялся со скамьи и уверенным шагом военного человека прошел в просторный кабинет.
Гемприх-Петергоф был тщательно выбрит, выглядел свежо, впрочем, как и всегда. От него пахло французским парфюмом, легкий амбре выдавал французский элитный коньяк, в крепких пальцах он держал кубинскую сигару. Майор любил все самое лучшее. Форма на его широких атлетичных плечах сидела безукоризненно, выдавая кадрового военного. Всю жизнь он занимался делом, в котором отлично разбирался и которое очень любил. Если того требовали обстоятельства, мог быть обворожительным и любезным, если нужно – хитрым, при необходимости – коварным. В нем было намешано всего понемногу, как в хорошем крепком коктейле.
– Чего же ты напрягся, Филин? Уж не думаешь ли ты, что я позвал тебя сюда, чтобы расстрелять? – Узкие обескровленные губы майора разошлись в любезной улыбке, показывая расположение.
У всякого, кто перешагивал его кабинет, он замечал или растерянность, или откровенный страх. Некоторые начинали заискивающе заглядывать ему в глаза. Как же поведет себя Аверьянов?
Вопреки ожиданию, Филин выглядел спокойным и даже нарочито безразличным.
– Не думаю, господин майор. Иначе вам незачем было меня спасать.
– Все так… Тогда зачем?
– Не могу знать, господин майор.
– Просто хотел поинтересоваться, что же в вас есть такое, за что вас так любят женщины?
– Мне это и самому интересно, господин майор, женщины – существа таинственные.
– И все-таки?
– При общении с женщинами я не делал ничего такого, чтобы они меня полюбили или хотя бы запомнили.
– Я даже не знаю, кому мне следует верить, – рассмеялся майор. – Все ваши женщины утверждают прямо противоположное. А иные говорят, что ночь, проведенную с таким мужчиной, как вы, они будут помнить всю жизнь. Среди них вы по-настоящему очень популярны.
– Даже не знаю, что и ответить, господин майор… Хотя услышать про себя такие слова от женщин… весьма лестно. Но я вас разочарую, у меня нет никакого секрета… Хотя нет, один небольшой секрет есть – во всех женщинах, с которыми я бывал хотя бы однажды, я вижу только одну девушку, которую очень люблю.
– Ее зовут Маруся? – спросил майор, пристально посмотрев на Аверьянова.
– Не удивлен, господин майор, все-таки вы – профессиональный разведчик. Именно так ее зовут.
– Секрета здесь особо нет, просто в бреду вы часто произносили ее имя… Я запомнил… А вы умеете скрывать свои чувства, для разведчика это очень важно. Вы очень хорошо подготовлены для больших дел, и я думаю, что из вас выйдет настоящий профессионал. Единственная ваша слабость – это женщины! Они вас запоминают. Вы часто ходите в публичный дом? – неожиданно спросил Гемприх-Петергоф.
– Не чаще, чем другие, господин майор.
– Не чаще, – кивнул тот. – И тем не менее каждая из них вас помнит. Знаете, что они говорят? Если он будет воевать так же горячо, как любит, то из него получится великолепный солдат Третьего рейха. Неплохо сказано, а?.. Хотите, дам хороший совет, как вы можете уцелеть в этой мясорубке?
– Да, господин майор.
– Постарайтесь не выделяться среди остальных солдат. При общении с женщинами не допускайте ничего лишнего! Взяли от нее, что хотели, и немедленно уходите. Вы меня поняли?
– Так точно, господин майор!
– Кстати, женщины не только восхищаются вами, но и строчат на вас доносы. Мне приходится их читать. Занятное чтение, я вам скажу. В вас определенно что-то есть, женщины всегда очень остро чувствуют незаурядного человека.
– И что же они такого обо мне пишут?
– Пишут, как прекрасно провели с вами время, и добавляют, что не мешало бы этого русского парня отправить на виселицу. Ох, уж это женское коварство!
– Я на них не в обиде. Мне пришлось побывать в могиле… Каждая из женщин лечила мне душу, они сумели мне дать куда больше, чем я им.
– Для недавнего покойника вы себя прекрасно чувствуете и здраво рассуждаете.
– Спасибо, господин майор, просто стараюсь ни в чем себе не отказывать. Когда понимаю, что этого всего могло не быть… просыпается новая жажда жизни.
– Не каждый может похвастаться такой жаждой жизни. Иногда живые больше напоминают покойников, а у вас совершенно другая история.
– Просто у меня есть цель.
– Ваша цель – Маруся?
– Именно так! Я бы хотел увидеть любимую женщину хотя бы одним глазком, – не колеблясь, ответил Аверьянов.
– Может быть, это даже и неплохо, если вам есть куда возвращаться… А теперь давайте поговорим о деле. Мы хотели сначала отправить вас в Архангельск, но потом решили, что такими агентами, как вы, не разбрасываются, и наше командование решило поручить вам задание особой важности.
– Уж не Сталина ли убить? – невесело хмыкнул Михаил.
– Это очень хорошо, что вам не изменяет чувство юмора, – рассмеялся майор. – Но Сталина убивать не нужно. Во всяком случае, этим займутся другие… Вы вернетесь в свой родной город Вологду. Командование учитывает тот факт, что вы родом из этих мест.
– Спасибо, господин майор, – кивнул Аверьянов. – Для меня это настоящий подарок.
– Вот только не нужно меня благодарить. Вы туда поедете не для того, чтобы навестить своих родных и выпить водки с друзьями.
– Я это понимаю.
– Вот и прекрасно. Что касается документов, то волноваться вам не следует. Вы получите заключение врачебной комиссии об освобождении вас от военной обязанности. Мы вам даже не будем ничего отрезать или делать в вашем теле дополнительные дырки, у вас их и так предостаточно, вполне хватит на трех повоевавших бойцов! А тому, кто засомневается, можете смело показать свои ранения.
– Разрешите не согласиться с вами, господин майор.
– В чем именно?
– Лучше иметь на руках командировочное удостоверение. Попасть на военные объекты легче военнослужащему, чем списанному по ранению.
– Пожалуй, что вы правы. Так и сделаем.
– Можно задать вопрос?
– Задавайте.
– Кто еще будет со мной в группе?
– Вас будет четверо: Тарасюк, Лиходеев, Падышев и, естественно, вы.
Аверьянов учился с ними в одной разведывательно-диверсионной школе, правда в разных группах. Он – в группе радистов, а они – в диверсионной. Вряд ли их имена были подлинные, но вот то, что все трое были «крещеные», в этом сомневаться не приходилось. Собственно, они и не скрывали некоторые этапы из своей биографии. Лиходеев сознательно перешел на сторону немцев с окопной листовкой в кармане, служившей пропуском для добровольного перехода бойцов на сторону германских войск. После двухмесячного обучения в школе для полицаев был направлен в ягдкоманду, в которой принимал участие в карательных экспедициях. О былых делах рассказывать в школе было не принято, собственно, как и о своей прошлой жизни, лишь однажды он мимоходом обмолвился о том, что вывозил на расстрел евреев. Позже Лиходеев был отобран в диверсионно-разведывательную школу, где прошел полный курс.
История перерождения Тарасюка и Падышева была в чем-то похожа: оба оказались в окружении, один – под Киевом, другой – под Минском. Прорываясь через кольцо окружения, попали в плен. Тарасюк через неделю вместе с группой военнопленных предпринял попытку бежать из лагеря, но был пойман. Далее перед ним встал выбор: быть убитым или расстрелять бежавших с ним товарищей. Думал он недолго, через секунду четыре человека легли на землю, сраженные автоматной очередью.
Падышев, попавший в плен и отправленный в сборный лагерь для русских военнопленных, был впоследствии «разагитирован» прибывшим пропагандистом белоэмигрантом и дал согласие на сотрудничество. В качестве поощрения его назначили старостой барака, он несколько раз принимал участие в расстрелах, а далее был отправлен в диверсионно-разведывательную школу. Таких людей с перепачканными кровью руками Гемприх-Петергоф называл «крещеными». Михаил Аверьянов был не запятнан, что вполне соответствовало планам заброски. Эта была обычная практика майора – засылать диверсантов, замазанных кровью, с агентом, не участвовавшим в карательных акциях. По его словам, в группе не должно быть абсолютного доверия, и агенты должны присматривать друг за другом. В таком вынужденном союзе присутствовала какая-то своя логика.
– Операция называется – «Барин», – продолжал тем временем майор. – Знаете почему?
– Никак нет!
– Потому что Барин – это вы! Вы будете ключевой фигурой в этой операции. Скажу больше, в вашем кармане будет лежать ключ от северных ворот России.
– Для меня это очень почетно.
– Надеюсь, что это так. Вы назначаетесь командиром группы.
– Спасибо за доверие, господин майор. Когда заброска?
– Уже завтра. Чего тянуть? Тем более что имеется весьма подходящий повод: завтра у меня день рождения, и мне хотелось бы отметить его как-то по-особенному, что ли… Надеюсь, что вы мне в этом поможете. Так что, когда вы будете в тылу у русских, я буду пить за ваше счастливое возвращение. И за нашу победу!
– Я не подведу, господин майор!
– Другого ответа я от вас и не ждал. И помните, командование «Абвера» возлагает на вас большие надежды.
