Kitabı oku: «Убить Сталина», sayfa 4
Глава 10
УБРАТЬ СТАЛИНА
Замок Фушл считался резиденцией министра иностранных дел рейха Иоахима Ульриха Фридриха Вилли фон Риббентропа, обергруппенфюрера СС, а потому совершенно не случайно, что в нем проходили приемы иностранных дипломатических миссий.
Правда, свое влияние в международной политике Риббентроп заметно подрастерял с началом войны: большинство стран разорвало с Германией дипломатические отношения, а страны-союзники с подозрением посматривали на МИД Германии, скомпрометировавший себя по еврейскому вопросу.
Вместе с этим ослабело и влияние Риббентропа на Гитлера. В минуты наваливающейся на него хандры Риббентроп удалялся в свое имение под Зальцбургом, а тоску глушил охотой. Звери в окрестностях замка Фушл были не пугливые, подходили настолько близко, что их можно было отстреливать из окна.
В последний день марта 1944 года в замке Фушл проходил торжественный прием по случаю прибытия в Германию Муссолини. После того как были представлены все высшие чины и перед предстоящим банкетом возникла небольшая пауза, Риббентроп, взяв под локоток Шелленберга, сказал:
– Мне нужно с вами поговорить. Вы не возражаете, если мы это сделаем на свежем воздухе?
Шелленберг с интересом посмотрел на Риббентропа. Весьма неожиданный поворот. В замке Фушл Шелленберг оказался случайно, сейчас он должен был бы находиться в Берлине, в своей штаб-квартире. Вчера вечером в район Смоленска, Пскова и Новгорода транспортными самолетами было выброшено одновременно пятнадцать диверсионных групп. В назначенное время на связь вышло только шесть радистов, доложив о своем благополучном приземлении. Остальные девять пока молчали. Не исключено, конечно, что у некоторых из них при приземлении повредилась рация. Но могло оказаться, что остальные группы угодили в лапы русской контрразведки.
Группы, заброшенные на территорию русских, были разведывательно-диверсионными, но главная их задача заключалась в том, чтобы взорвать мосты через реки, имеющие стратегическое значение. Эти диверсии должны были сорвать доставку оружия к линии фронта. Однако в последнюю минуту планы неожиданно поменялись: Гитлер пожелал, чтобы Шелленберг лично сопровождал его до Зальцбурга, и, оставив руководство операцией на заместителей, Шелленберг вылетел в Австрию.
Вальтер Шелленберг, начальник военного управления имперской безопасности, не считал себя паркетным генералом, а потому неимоверно тяготился пустыми светскими беседами и изнывал от тоски в обществе праздных дам.
Единственное, что его привлекало на приемах, так это отличный ужин и великолепные французские вина, которыми были забиты подвалы замка.
Он не без зависти наблюдал за тем, как Риббентроп легко, будто скользя по льду, пробирался по переполненному залу, одаривая любезной улыбкой каждого встречного. Дипломатическая деятельность не прошла для бывшего торговца винами бесследно, он сумел обрести немалое обаяние и теперь щедро расточал его во все стороны: дамам отпускал красивые комплименты, замечая их украшения, а мужчинам по-свойски пожимал руки, широко улыбаясь.
Вальтер Шелленберг всерьез завидовал пусть и наигранному настроению министра, у него бы так не получилось. Самое большее, на что он был способен, так это нелепо скривить губы, выражая нечто похожее на беззаботное настроение. Хотя с тем же успехом можно было бы предположить, что у бригадефюрера СС от зубной боли сводит скулы.
Риббентроп вышел на крыльцо, шумно вдохнул горный воздух и, вскинув руки, восторженно протянул:
– Посмотрите, какая красота! Ну чем не рай! А ведь меня уговаривали не приобретать этот замок. Знаете, теперь я его не променяю на все сокровища мира.
Весна в горах наступает рано, а первые цветы так и вовсе пробиваются буквально из-под снега, и у Шелленберга невольно возникло ощущение, что они шагнули прямиком в тропический рай. Особенно красивыми были кусты, посаженные близ крыльца, – распустившись белым цветом, они напоминали хлопок. А между ветками виднелось озеро, зажатое со всех сторон горами. Поговаривали, что в нем водится необыкновенно вкусная форель, которой здесь так много, что она буквально бросается даже на голый крючок.
При наличии свободного времени можно будет проверить все эти россказни.
– Дышится и впрямь великолепно, – вынужден был признать Шелленберг.
– Вы знаете о том, что Фушл очень старинный замок? – с гордостью в голосе продолжал Риббентроп.
Еще одна скверная привычка рейхминистра заключалась в том, что даже самые серьезные разговоры он начинал с затяжной преамбулы. Вальтера Шелленберга подобная манера разговора несказанно раздражала, но из опасения нажить из-за пустяков серьезного и опасного врага приходилось выслушивать эти долгие предисловия, а чтобы не выпасть из образа, нужно было принимать учтивый вид.
– Только почему вы все время называете этот дом замком? – пожал плечами Шелленберг, стараясь скрыть нарастающее раздражение. – Я не вижу здесь ни крепостных стен, ни башен, ни каких-то других фортификационных сооружений.
Рассмеявшись негромким смехом, Риббентроп повел бригадефюрера СС Шелленберга к озеру. Под ногами негромко захрустел гравий. Как только раздвинули ветки, взору предстала ровная сверкающая водная гладь. Тишь и благодать. Даже слабый ветерок не потревожит этого покоя.
– Фушл – это не замок в нашем понимании. Некогда это был всего лишь охотничий домик для местных князей и епископов. – Рейхсминистр спустился к воде. – Место было чрезвычайно популярное, и знатные вельможи приезжали сюда со всей округи. Так что ни о каких фортификационных сооружениях не может быть и речи. Затем этот домик перешел в собственность кайзеровской семьи, но, видно, в то время у него были более сильные увлечения, а потому здание приходило во все больший упадок, и единственными жителями в нем были местные лесничие. Позже замок неоднократно перепродавался, закладывался, сдавался в аренду, пока наконец у него не нашелся в моем лице прекрасный хозяин. А сейчас залы замка украшают великолепные коллекции живописи и старинной мебели, лучшей в Европе. – Чуть подумав, он добавил: – А может быть, даже и в мире.
– Вы что-то хотели мне сказать, господин рейхсминистр, – сдержанно напомнил Шелленберг. – Скоро ужин, и я всерьез опасаюсь, что он начнется без нас.
Риббентроп улыбнулся:
– Не беспокойтесь, в этом доме не начинают ужин раньше хозяина. Обещайте мне: то, что я вам скажу, останется между нами.
– Господин Риббентроп, секретность – моя профессия. Да и ваша тоже…
– То, о чем я вам сейчас скажу, никто, кроме фюрера и Бормана, не знает. На нашем последнем с фюрером заседании я предложил убрать Сталина!
Где-то на середине озера раздался сильный плеск, словно кто-то ударил по поверхности широкой доской. Так могла шалить только щука. Разгоряченная погоней, она могла выпрыгнуть из озера и, ударив по воде хвостом, продолжить свою охоту.
Заявление было неожиданным. Шелленберг невольно повернулся в сторону источника шума, не представляя, как надо реагировать на высказывание министра. Не дождавшись ответа, Риббентроп со страстью продолжал:
– Сталин – это страшная коммунистическая зараза, от которой нужно избавляться. Жаль, что мы не сделали этого раньше, тогда, возможно, не было бы таких больших потерь на Восточном фронте. Но наше дело не проиграно, ошибку можно исправить. Весь советский режим держится исключительно на личности только одного человека, на Сталине! И если мы его устраним, Советский Союз рассыплется, как карточный домик, а мы поможем ему рухнуть своими победами на фронтах. Так что вы на это скажете?
– Значит, вы говорили с фюрером об этом? – как можно сдержаннее спросил Вальтер Шелленберг.
– Разумеется! Наш разговор состоялся в «Бергхофе». Я предложил организовать конференцию, в которой должен принять участие Сталин, а там ради фюрера и тысячелетнего рейха я готов пожертвовать собой и убить Сталина!
Не удержавшись, Шелленберг слегка поморщился:
– И как вы это собираетесь сделать – один? Без поддержки со стороны? Вы не подумали о том, что конференции подобного рода очень тщательно охраняются, а потом, нужна соответствующая причина для того, чтобы Сталин приехал туда, где будут наши представители, ведь он очень осторожен и подозрителен.
Рейхсминистр одобрительно кивнул:
– Примерно то же самое мне сказал и фюрер. Но я сумел убедить его в своей правоте, и он попросил назвать мне имя человека, который мог бы мне помочь. Я назвал вас!
Теперь плеснуло у самого берега, и волна накатила на песчаный берег.
– Можно вам задать вопрос?
– Разумеется!
– Почему именно я, а не Кальтенбруннер или, скажем, Канарис? Например, у военной разведки в таких делах немалый опыт.
– С Канарисом у меня не такие доверительные отношения, как с вами. А потом, он мне неприятен как человек. Например, он весьма резко отзывается о внешней политике Германии. Удивляюсь, как до сих пор фюрер не лишил его должности! На такой должности обязан быть не этнический грек, а настоящий стопроцентный ариец. А потом, я вам доверяю больше, чем кому-либо. Вы удовлетворены?
– Вполне!
– Я, конечно, понимаю, что на конференции будет весьма строгая охрана и что каждый человек будет тщательно досматриваться. Однако каждая серьезная разведка имеет свои маленькие хитрости. Шелленберг, фюрер велел мне с глазу на глаз обсудить возможность устранения Сталина и выразил надежду, что вы найдете какое-нибудь техническое решение этого вопроса, чтобы осуществить поставленную задачу.
Рейхсминистр выглядел возбужденным, говорил громко, сильно размахивая руками, и Вальтер Шелленберг всерьез опасался, что найдутся невольные свидетели их тайного диалога. Он уже пожалел о своем визите в замок: если бы предполагал, что разговор затронет столь щекотливую тему, то предпочел бы отсидеться в этот день в Берлине.
Имелось еще одно обстоятельство, которое очень раздражало Шелленберга, – он не терпел дилетантов, включая высших должностных лиц, которые, пусть даже косвенно, вмешиваются в его дела. Ведь он же не встревает в службу кабинета иностранных дел и не советует рейхсминистру, с кем следовало бы дружить Германии.
Положительные результаты можно получить только там, где действуют настоящие профессионалы.
И еще одна черта Риббентропа была не по нраву Шелленбергу. Подражая фюреру, он все свое окружение предпочитал называть по фамилии. Для него как будто бы не существовало ни имени, ни звания, просто фамилия, и все! В юности Риббентроп жил в Канаде и даже получил гражданство этой страны. Не исключено, что на многие его привычки наложил отпечаток американский сталь жизни.
Риббентроп сверлил Шелленберга взглядом, ожидая от него ответа. Кульминационный момент беседы настал, следовало как можно более тщательно подбирать слова, потому что его ответ будет доложен Гитлеру.
Вальтер Шелленберг понимающе кивнул:
– Мы примем участие в этой акции и разработаем план по устранению Сталина.
– Я бы хотел играть в этом деле главную роль, – воодушевился Иоахим Риббентроп. – Мой дипломатический иммунитет и ваши технические возможности гарантируют нам успех. Я, например, знаю о том, что в одной из лабораторий политической полиции изготавливают револьверы, которые ничем не отличаются от карандаша. Такой револьвер способен стрелять крупнокалиберными патронами и поражает цель на расстоянии до семидесяти метров, – уверенно вещал Риббентроп.
Из распахнутых окон зала раздавалась громкая музыка. Гости понемногу рассаживались на свои места.
– Да, такими новшествами у нас занимается группа «VI Ф», – не стал отрицать Шелленберг.
– Главное, что от меня потребуется, так это твердая рука. Но уверяю вас, когда речь идет о врагах рейха, я не промажу! А потом, я надеюсь, у меня будет возможность попрактиковаться.
Бригадефюрер едва заметно улыбнулся. Интересно, Риббентроп идейный фанатик или человек необычайного мужества? Впрочем, какая разница, подчас между этими двумя понятиями отсутствует всякая грань. Но как объяснить тогда этому фанатику, что от его плана веет изрядной долей авантюризма и что с первой же минуты он обречен на провал?
Но ответить Риббентропу сейчас отказом означало подписать себе смертный приговор, тем более что рейхсминистр уже сумел заручиться поддержкой самого Гитлера. Шелленберг самоубийцей не был.
Выдержав паузу, бригадефюрер уверенно заговорил:
– Ваш план в целом выполним. Хотя он не лишен некоторых недостатков. Но думаю, что если мы подключим свои технические службы, то сумеем его воплотить.
Пора было возвращаться к столу. Развернувшись, бригадефюрер Шелленберг зашагал в сторону замка, увлекая за собой рейхсминистра.
– Только меня смущает один момент, – неожиданно приостановился Шелленберг.
– Какой же? – мгновенно насторожился Риббентроп.
– Нужно действительно найти подходящую причину для того, чтобы заманить Сталина на подобную конференцию. Хотя, честно говоря, я смотрю на это дело с некоторым пессимизмом, особенно после нашего неудачного контакта с англичанами в Стокгольме.
– Может, вам попробовать связаться с русскими по своим каналам? Так сказать, неофициальным путем, все-таки вы возглавляете политическую разведку. Ведь наши официальные контакты с Россией прерваны.
Свет, струившийся из больших окон, падал на кусты, аккуратно стриженные длинными коробами, и освещал узкие дорожки, посыпанные гравием.
– Наши разведки установили такой контакт в Стокгольме, вы это знаете. Однако, уважаемый господин Риббентроп, вы сделали все, чтобы сорвать эти переговоры. А потом – я не особенно доверяю русским. Я солдат и готов подчиниться любому приказу. Лучше возьмите организационную часть на себя, придумайте причину, по которой Сталин приедет, и как только заручитесь его согласием, так я немедленно подключаюсь к операции.
Громкая музыка умолкла, на смену ей зазвучала скрипка. Иоахим Риббентроп предпочитал исключительно живую музыку, считая, что она благотворно влияет на аппетит. Шелленберг слышал о том, что в струнном оркестре первой скрипкой был старый еврей, который прежде играл в Венской опере. Правда, он выдавал себя за мадьяра. При брезгливости Риббентропа к неполноценным расам оставалось только удивляться, почему скрипач до сих пор не в Освенциме. А может, рейхсминистр настолько любит искусство, что решил не обращать внимание на его иудейское происхождение.
– Шелленберг, вы правы. В моем плане действительно имеются кое-какие неясности. Мне нужно будет проконсультироваться, а потом мы с вами поговорим об этом более обстоятельно. Пойдемте в обеденный зал. Знаете, я чертовски проголодался! – Подхватив Шелленберга под руку, он повел его в замок. – Вам уже сообщили, что будет на ужин?
Вальтер Шелленберг расслабленно улыбнулся, трудная часть разговора была завершена.
– Не имею ни малейшего понятия.
– Устрицы! Я ведь знаю, что вы к ним особенно неравнодушны.
– Совершенно верно, господин Риббентроп, – расхохотался Шелленберг. – Я думал, что вы дипломат, а вы, оказывается, настоящий разведчик!
Глава 11
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Пошел уже третий месяц, как Таврина переправили в шталагерь, или по-другому – постоянный лагерь для военнопленных. В какой-то степени жизнь здесь была упорядочена: на огромной территории, вмещавшей около пяти тысяч военнопленных, стояло несколько бараков, прачечная и даже баня, чего не наблюдалось во фронтовых сборных лагерях.
В сравнении с тремя другими лагерями, в которых пришлось побывать Таврину, шталагерь представлялся воплощением порядка. Может быть, потому, что располагался он вблизи промышленного предприятия, которому никак было не обойтись без рабского труда. Вот и приходилось таскать уголек с железнодорожной ветки к сталелитейному заводу. С пустым желудком не очень-то наработаешь, а потому похлебка была сносной (попробовать сальцо не доводилось, но вот жижа явно была погуще).
Вся территория лагеря была поделена на зоны по национальному признаку, в каждой из зон имелся крепенький барак. Любые контакты между обитателями зон строго пресекались с чисто немецкой бескомпромиссностью – короткая автоматная очередь с вышки, и активисты оттаскивали очередного жмурика в яму. Поэтому нельзя было услышать никаких ободряющих криков через колючую проволоку, отсутствовал даже случайный интерес – ровным счетом ничего такого, что не вписывалось бы в устав лагеря. За соблюдение внутрилагерного режима отвечали дежурные коменданты и разного рода помощники из числа военнопленных.
А уж последние умели служить!
Только для того, чтобы подняться хотя бы на полвершка среди себе подобных, они готовы были всячески прислуживать, бить, убивать. В этом и состояла нехитрая философия выживания.
Обезличенные, высохшие, лишенные всякой индивидуальности, военнопленные походили друг на друга. Трудно было поверить, что в этом страшном местечке, обмотанном со всех сторон колючей проволокой, могло существовать хоть что-то похожее на сопротивление. Ведь на первый взгляд казалось, что военнопленные не только одинаково вышагивают строем, но даже мысли у них похожие. Сильный голод выхолащивал все инстинкты, волю, желание к побегу, мысли о доме, оставляя одно-единственное желание – выжить любой ценой, пусть даже за счет себе подобных. Таврина всякий раз удивляло, что в этой равной серой людской массе кто-то может думать по-другому и даже не соглашаться с уставом лагеря.
Три дня назад перед строем было расстреляно десять человек, как выяснилось впоследствии, они готовили побег. Каким-то образом военнопленные даже успели прорыть от барака хозчасти подземный ход в пятнадцать метров. До желанной воли оставалось совсем немного, когда в этот тоннель неожиданно провалилась смотровая вышка.
А неделю назад в тайную полевую полицию было отправлено четыре человека – ходил слушок, что это была группа советских разведчиков. Удивительно, но даже на этой крохотной территории происходило столкновение двух разведок.
За последние полгода у Таврина это был уже четвертый лагерь. Менялась территория, на которой они находились, бараки, окружающие лица, а неизменным оставался только немецкий порядок. Но в этот день в отлаженных немецких часовых механизмах их «орднунга» вхолостую провернулось какое-то колесико: работу отложили до двенадцати часов дня, так как в девять часов утра из Берлина должно было прибыть какое-то высокое немецкое начальство для встречи с русскими военнопленными.
Оставалось только радоваться хотя бы непродолжительному отдыху.
Ровно в девять часов утра русских военнопленных вывели на плац. На дощатый помост в генеральской шинели Русской освободительной армии вышел высокий мужчина. Поначалу Таврин удивился столь поразительному сходству, но когда тот заговорил, четко выговаривая каждое слово, то понял, что выступающим был Гаврила Варфоломеев, его бывший сосед по нарам.
Осмотрев строй из двух тысяч человек, Варфоломеев заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом:
– Друзья мои! Я такой же русский человек, как и вы. А всего лишь около года назад я был военнопленным, так же, как и вы. Моя фамилия Жиленков. Зовут Георгием Николаевичем. В сорок первом я был назначен членом военного совета Тридцать второй армии Западного фронта в звании бригадного комиссара. А до этого я был секретарем Ростокинского районного комитета партии города Москвы. Если среди вас имеются москвичи, то вы должны меня помнить. Хочу вам сразу сказать, что я не добровольно сдался, а оказался в окружении и таким образом попал в плен. Только уже потом понял, оказавшись в лагере для военнопленных, в каком преступном государстве я проживал. Возможно, для вас мои слова будут неожиданными, но Сталин в первую очередь воюет со своим народом, русским народом, которого не любит и никогда не любил. А все потому, что сам он – грузин. А все его слова о том, что русский народ – старший брат для других народов, не что иное, как лицемерие. Страшно подумать, сколько русских людей сгнило заживо в лагерях, пока он находится у власти. Миллионы! Товарищи, друзья, история нам дала шанс сбросить с шеи сталинское ярмо! И судить Сталина как величайшего преступника и тирана! Я призываю вас вступать в Гвардейскую бригаду Русской освободительной армии, которая должна первой войти в Москву. Предательством будет – оставаться в стороне и помогать Сталину сохранять его преступный режим, в то самое время, когда сотни тысяч наших соотечественников используют как пушечное мясо. Вы находитесь в плену. Сталин не просто забыл вас, он вас предал! Для него вы все, попавшие в плен, предатели! Ни один руководитель страны не относился так подло к своим гражданам, как Сталин. Как только вы вступите в Гвардейскую бригаду, я обещаю вам, что с этого дня у вас начнется совершенно другая жизнь. Вы сами станете хозяевами собственной судьбы, а для этого мы должны сначала помочь немцам сокрушить преступный сталинский режим. Прошу выйти вперед тех, кто хочет жить в великой стране и с оружием в руках завоевать свободу для себя и своих близких и сбросить с рук сталинские оковы.
Строй неровно колыхнулся, и из него, почти одновременно, вышло около сотни человек.
– Вы сделали правильный выбор, товарищи, – сообщил Жиленков. – Вижу, что вы настоящие патриоты своей родины и желаете ей только добра. Кто еще желает помочь своей родине? Выходите, товарищи, смелее!
– Я хочу, – протиснулся вперед Таврин. – Да пусти ты, – отодвинул он коренастого парня, стоящего впереди. – Дай пройду! Товарищ Жиленков, запишите и меня в свою Гвардейскую бригаду!
Сейчас в Жиленкове ничего не было от того прежнего военнопленного, каким он был всего-то год назад. В первую очередь он изменился внешне – прибавил в весе, щеки заметно округлились, кожа сделалась лоснящейся. В немецкой армии, похоже, он достиг благополучия.
Всем бы так жить!
Бывший сосед по нарам в одну минуту пережил целую симфонию чувств, отразившуюся в его округлившихся глазах. Неподвижным оставалось только лицо, выглядевшее суровым и значительным. Он и раньше не был особенно привлекательным, а сейчас точно было понятно, что творец не удосужился подобрать для его внешности подходящую форму. Небрежно слепленный, будто бы на авось, с нелепо торчащими из-под фуражки большими ушами, он должен был бы вызывать у военнопленных снисходительные улыбки, однако потешаться никто не спешил.
Сбежав по ступеням, Жиленков-Варфоломеев широко распахнул объятия, как будто в порыве радости хотел сгрести в охапку весь строй, но, подступив к бывшему соседу по нарам, лишь только сдержанно протянул руку.
– Вот так встреча!
Рукопожатие Жиленкова оказалось на редкость крепким. Лицо дрогнуло и растеклось в доброжелательной улыбке.
Вблизи Жиленков был не так суров, как на трибуне. Таврин отметил, что фуражка на его заметно вытянутой голове сидела на самой макушке и была явно не по размеру. По тому, как он носил форму, в нем можно было сразу определить человека штатского. Отсутствовало в нем то щеголеватое умение носить форму, какое всегда присутствует у кадрового военного. Да и сам он казался каким-то ненастоящим, ряженным в чужую одежду.
– Я тоже не ожидал.
Военнопленные повытягивали шею, наблюдая за встречей двух приятелей.
– Знаешь, а я часто вспоминаю тот кипяток, которым ты меня поил в лагере, когда я загибался от простуды. Если бы не твоя забота, так мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
Таврин смущенно улыбнулся.
– Я не сделал ничего особенного. На моем месте так поступил бы каждый.
Жиленков нахмурился. Стало заметно, что ему есть чего вспомнить. Выждав паузу, он сказал:
– Не скажи… Мне тут пришлось много чего увидеть и пережить. Близких за корку хлеба задушат, только чтобы самим выжить. Давай отойдем…
Жиленков, попридержав Таврина за локоток, отвел его в сторонку. Военнопленные больше его не интересовали, казалось, что сейчас он был занят более важным делом. Комендант лагеря, длинный худой немец, встав перед строем, заговорил, слегка растягивая слова:
– Господа военнопленные, советую вам подумать над предложением генерал-лейтенанта Жиленкова. Это ваш шанс, чтобы достойно продолжить свою жизнь и своей доблестной службой помочь вермахту избавить Россию от большевизма и установить в ней новый порядок. Всем, кто хочет служить фюреру и доблестной Германии, подойти к старостам барака. А теперь – разойтись!
Военнопленные расходились медленно. Обычно так разбредаются с кладбища. Минуту назад была похоронена еще одна надежда.
– Быстро ты растешь, – заметил Таврин, – от простого шофера – до генерала!
– А ты не удивляйся, – сдержанно сказал Жиленков. – Во время войны еще и не такие стремительные карьеры получаются. Гитлер так вообще из ефрейторов в главнокомандующие шагнул!
Через несколько минут плац опустел. На расчерченном белой краской асфальте осталась осыпавшаяся с обуви грязь. Дежурный, вооружившись совком, бежал на плац, чтобы устранить непорядок, – немцы не прощают оплошности даже в малом.
Петр Таврин невольно обернулся – не слушает ли кто?
– Если ты окажешься порасторопнее, то обещаю тебе, что твоя карьера будет не менее стремительной, чем моя. Закурить хочешь? – неожиданно спросил Жиленков.
– Не отказался бы.
Таврин ожидал, что бывший приятель вытащит немецкие сигареты – легкие и приторно-сладкие, как карамель, но тот протянул пачку родного «Казбека».
– Можно взять парочку? – с надеждой спросил Таврин.
– Забирай всю пачку. Слава богу, у меня теперь этого добра навалом.
– Трофейные?
– Можно и так сказать.
– Благодарю. – Петр мгновенно упрятал папиросы в карман гимнастерки.
Разговор проходил рядом с запретной зоной – тихое местечко, к которому не рискует приближаться ни один военнопленный, а они вот стоят и свободно разговаривают. В их сторону даже ни один эсэсовец не глянет. Есть в этом что-то занятное.
Закурили. Словами не бросались, каждый думал о своем. Таврин наслаждался предоставленным покоем – не нужно было идти в душный барак к людской скученности и суете. Стоишь себе да просто так покуриваешь.
Жиленков тоже думал о чем-то своем, и Таврину хотелось верить, что ему вспоминалось их совместное житье в лагерном бараке. Кто бы мог подумать, что та кружка с кипятком сыграет такую роль.
– Это хорошо, что ты с нами, нам нужны надежные люди, – наконец сказал Жиленков. – А я к тебе еще тогда присмотрелся.
– Так почему ты шофером-то прикидывался?
– Немцы ведь не жалуют комиссаров, думал, что если узнают – сразу расстреляют. Вот пришлось на хитрость пойти. А водитель я неплохой, все-таки у меня своя машина была.
– Как же немцы о тебе узнали?
– Какая-то сволочь выдала. Думал, повесят. – Линия губ Жиленкова презрительно искривилась. – А они мне сотрудничество предложили. Если говорить честно, я и раньше к Сталину особой симпатии не питал, чувствовал, что у нас в стране что-то не так складывается. Ведь каких людей врагами народа признали! Ведь они же революцию делали! А вместо них пришли другие, непонятно кто. Удивляюсь, что меня самого не загребли, я ведь многих из репрессированных лично знал. То, о чем сейчас мы с тобой свободно говорим, об этом весь мир давно знает, а мы только по углам шепчемся. Все думали, что у нас лучшее отечество, а это совсем не так оказалось. Вот, к примеру, Сталин всех своих соратников да ленинскую гвардию уничтожил, которые знали, куда нам идти. Так что даже не поймешь, чего мы сейчас строим и куда движемся. И так ли все это было изначально задумано. А Гитлер со своими партийцами, которые его к власти привели, ни одного не оттолкнул. До сих пор с ними шнапс пьет. Я это еще тверже уяснил, когда по Германии поездил. Ведь они же Первую мировую проиграли, а как живут! Простые работяги на собственных машинах по всей Европе разъезжают! Ладно, сам со временем поймешь, что к чему.
Левый глаз Жиленкова слегка прищурился: дым от табака поднимался кверху, раздражая сетчатку.
– Большевики проиграют войну, это точно. И поделом! Вон как Гитлер на Кавказе попер. А дальше Волга, а там и до Урала уже рукой дотянуться можно. Теперь им не выбраться.
– Не выбраться, – согласился Таврин.
– Так что тебе нужно побыстрее определяться, куда ты пойдешь и с кем. Когда война закончится, знаешь, сколько людей будут говорить о том, что они приближали победу? Толпы! А вы помогите сейчас, когда большая кровушка льется.
– Как ты думаешь, сколько еще большевики продержатся?
– Думаю, что с год, максимум – полтора. Я тут поездил по Германии, многое чего увидел. Если бы ты знал, какую они силищу собирают. Весь мир теперь на фрицев работает. В России такого нет, я тебе точно говорю! И вот тебе мой совет, не думай, что ты родину предаешь. Родина там, где тебе хорошо и сытно, где тебя уважают как личность. А если ты не знаешь, в какую именно ночь тебя заберут на Лубянку – в эту или в следующую, – и держишь на всякий случай в коридоре сидорок на дорогу, с которым предстоит идти по этапу, то какая это, к дьяволу, родина! – зло сказал Жиленков. Помолчав, добавил – голос его сделался заметно глуховатым: – А еще и радуешься, что в эту ночь пришли забирать не тебя, а твоего соседа. Насмотрелся я, – обреченно махнул он рукой. – Вот, казалось бы, немцы, враги, я должен их презирать и ненавидеть, а однако я здесь себя чувствую своим. И знаю, что гестапо меня просто так не потревожит. Конечно, хочется побыстрее в Москву, но в такую, которая без большевиков. Вот как только вернусь, сяду где-нибудь у Кремля на скамеечке, откупорю бутылочку пива и выпью ее на радостях. Так что ты скажешь?
– Я уже сказал. Я с тобой.
– Вот и славно, – похлопал Жиленков приятеля по плечу. – Я знал, что ты сделаешь правильный выбор. Обещаю о тебе позаботиться. Пойду к начальнику лагеря, расскажу о тебе все, что нужно. Нам требуются верные люди. Но ты не думай, что мы все время под немцами будем. Сейчас нам с немцами по пути. А вот когда мы большевиков растопчем, там уже и о себе подумаем, как нам всем быть дальше.
– О чем это ты?
– Немного вперед смотрю. Немцы обещали нам государственность. Вот только как там на деле произойдет – пока неизвестно. Не все мне в их политике нравится. Вместо великой России надумали создать независимые национальные государства. Формируют легионы, которые только тем и занимаются, что режут русское население. Мы с них еще спросим за это. И вообще, достойны ли эти нации самостоятельности, если ведут себя так нецивилизованно. Власов тоже недоволен действиями этих нацменов. Писал об этом Гитлеру, просил у него аудиенции, но тот почему-то его не принимает.
Таврин только кивнул. Заведи он сам подобные разговоры где-нибудь в бараке, так им тотчас заинтересовалась бы Тайная полевая полиция. А тут Жиленков рассуждает о вещах куда более серьезных, но вместо камеры пыток удостоился покровительства генералитета СС.
