Kitabı oku: «Человек в белом шарфе», sayfa 2
На следующее утро, когда я пришла в себя в больнице, я вышла в коридор, хотела идти к нему, искать его, ведь он же должен был быть тут же, в Александровской.
Но вы понимаете же, он же умер… Прямо там, на асфальте, в двух шагах от моего дома… Умер…
Девушка запнулась. Слезы – крупные, прозрачные – текли по ее щекам.
Саша, словно очнувшись от сна, протянул ей упаковку бумажных платков.
Она звучно высморкалась, вытерла мокрые щеки.
– Не очень понимаю, какое отношение все это имеет к вашему делу, – осторожно заметил Абрамов.
– Я же говорила, – девушка вернула ему оставшиеся платки. – Это долгая история. Давайте ваш протокол, я подпишу его, и мы разойдемся довольные друг другом.
– Нет уж, Татьяна Эдуардовна, – Александр взглянул на часы, увидел, что на них едва ли не двенадцать, встал и начал собираться. – Так дело не пойдет. Сейчас я вашу историю дослушать не могу, у меня допрос свидетеля через час, а мне до отдела еще ехать и ехать, но, не сомневайтесь, я вернусь завтра. И мы с вами закончим.
Девушка развела руками.
Жест человека, отчаявшегося кого–то в чем–то разубедить.
Абрамов вышел из изолятора. Дождь кончился, оставив после себя на неровном асфальте глубокие лужи. Из–за серых облаков нерешительно выглянуло солнце.
Саша глубоко вздохнул и направился к машине.
В отделе его уже ждали. На стуле возле кабинета, в облаке перегарного амбре, сидел мужичонка. На нем болталась видавшая виды кожанка, на правом рукаве которой Абрамов увидел криво приляпанную заплатку; спортивные штаны непонятного, то ли зеленого, то ли синего цвета, натягивались на острых выступающих коленях. Когда он поднял голову, услышав шаги следователя, Саша увидел испитое бледное лицо с проплешинами на тех местах, где обладатель лица удосужился пройтись бритвой.
– Вы Абрамов? – спросил мужик хриплым голосом и закашлялся.
– Я. Проходите.
Они вошли в кабинет. Коллеги Абрамова, старшего следователя Петрова, внутри не было, так что Саше еще пришлось повозиться с замком – его не первый месяц заедало и на то, чтобы попасть на собственное рабочее место, порой уходило минут по десять.
Мужик терпеливо ждал, пока откроется доступ в святое святых.
Наконец, дверь сдалась.
– Проходите, присаживайтесь, – Саша указал на стул напротив стола, уселся сам, достал из портфеля чистые листы протокола. – Паспорт будьте добры.
Брать вонючий, замызганный документ в руки откровенно не хотелось, но пришлось. Сделав отметку в памяти – обязательно после ухода свидетеля вымыть руки – Абрамов старательно переписал данные мужика в протокол. Привычно отбарабанил фразу об ответственности за дачу ложных показаний, предупредил по ст. 51 Конституции… зачем – сам не знал, многие его коллеги это опускали, но Саша как–то с самого начала решил быть правильным следователем – и был, насколько это было возможно.
Протянул протокол для подписи, не давая свою ручку – кивая на «дежурную», привязанную ниткой (чтоб не уволокли) к ножке стола.
Свидетель расписался, машинально попытался сунуть ручку в карман – помешала веревочка, и вернул на место.
Для допроса все было готово.
– Скворцов, вы помните события 21 февраля?
– Плохо, – мужик покачал головой. – Все были пьяные: и я, и Степа, и Маринка…
– Давайте по фамилиям. Кто, кроме вас был в квартире?
– Так… Степа Стеблов, Марина… не помню фамилию, на «И» какая–то, я и, значит Миша Борман.
– Борман – это фамилия.
– А черт его знает. Его все так называют, Борман и Борман. С ним была Наташа, ее фамилию не знаю.
– Так, Наташа пришла с ним?
– Да, вроде… А может он потом ее позвал… Не помню я, выпил много.
«Вот так всегда, – с тоской подумал Саша. – Напьются, морды побьют друг другу, мебель поломают. Не повезет – за ножи похватаются. Совсем не повезет – кто–то кого–то запорет».
Ему казалось, что «по–пьянке» в стране совершается едва ли не 90 процентов убийств.
Допрос уныло тянулся. Свидетель толком не помнил ничего. Помнил, что пришел в квартиру к друзьям, что взяли бутылку водки, и понеслось. В какой–то момент пришли еще люди, принесли еще водки. Потом кто–то из гостей оскорбил хозяйку квартиры Марину, а та схватилась за нож.
Результат: хозяйка–алкоголичка в изоляторе, труп, бывший Борманом, на столе у патологоанатома, он, Саша, вынужден сидеть в кабинете, стремительно пропитывающемся духом перегара, и выслушивать свидетеля, по десятому разу заводящего одну и ту же шарманку.
Спустя два часа он, утомленный больше некуда, вышел на свежий воздух. Пахло весной, и он подумал, не случайно ли, что в его практике именно весной встречались самые неприятные преступления? Самые психологически сложные для него?
Было ли это вызвано общим настроением людей, ждущих чего –то хорошего, а потому болезненно реагирующих на плохое? Или это его собственное настроение стало виной его же болезненному восприятию?
Зазвонил в кармане телефон.
– Да, Настя, – ответил Саша.
– Когда ты будешь? – спросила она. Спокойным будничным тоном, уже в который раз не рассчитывая получить ответ «скоро». – Я тут треску вроде неплохую купила, да бутылочку Совиньон Блан взяла.
Саша представил треску, нежную, ароматную, исходящую соком. Представил гарнир к ней – что–нибудь свеже–овощное. И бокал, красивый дутый бокал, до середины налитый белым ледяным вином.
Вздохнул с сожалением, отгоняя прекрасное видение.
– Через пару часов, не раньше, Насть. Мне еще с бумагами поработать надо.
– Ну давай, только не затягивай, – ответила прекрасная, самая терпеливая в мире женщина. – Иначе ни рыбы, ни вина тебе не достанется.
Абрамов повесил трубку и понуро поволокся в отдел.
По дороге вспомнил, что завтра снова ехать к Матвеевой.
И настроение стало еще гаже.
В изоляторе было пусто. То ли виною был хороший день, на редкость теплый и ясный для Питера, и многочисленные адвокаты решили провести его вне сырых унылых стен, то ли что–то еще, но кабинеты были не заняты и Саша без труда выбрал себе поприличнее и попросторнее.
Матвееву ввели спустя десять минут.
– Здравствуйте, Александр Валентинович, – сказал она, едва появившись на пороге. – А я, признаться, не думала, что вы такой обязательный, и не ждала.
– Если я обещаю, я делаю, Татьяна Эдуардовна, – ответил следователь.
Она улыбнулась и села на скамейку напротив.
Сегодня она выглядела совсем по–другому. Волосы, вчера убранные в хвост, она сегодня распустила, да так, что они занавешивали левую половину лица. Двигаясь, она старалась, чтобы густая черная волна оставалась на месте.
Абрамов подошел к ней и бесцеремонно убрал локоны с девичьей щеки. Так и есть. На скуле отчетливо виднелся след от ногтей.
– Тааак… и кто это тут постарался?
Матвеева тряхнула головой, возвращая волосы на прежнее место.
– Не важно. Мы уже разобрались.
– Татьяна Эдуардовна!
– Я же сказал, Александр Валентинович, мы разобрались. У меня это не первый в жизни конфликт.
– Я не думаю, Татьяна Эдуардовна, судя по вашему прошлому, что в вашей жизни случались конфликты, в ходе которых вам под ребра могли загнать перо. Это вам не цивилизованные люди, это, говоря простым русским языком, быдло.
– Ну, если я сижу среди них, то, вероятно, тоже отношусь к быдлу, а значит, бояться нечего, – холодно бросила Матвеева.
Абрамов замолчал.
Он не хотел ее обидеть. Совсем наоборот. Ее, отличную от других, он особенно выделял и выделял в положительном плане. Если бы он возбуждал это дело, он бы не вышел в суд с ходатайством об аресте. Ему претила мысль о том, что такая приличная девушка может сидеть… ну да, с быдлом.
Матвеева, видимо, тоже что–то такое для себя поняла.
Она улыбнулась, мягко, извиняясь своей улыбкой, и Саша вдруг улыбнулся в ответ.
– Ну, приступим? – спросил он, доставая ручку и бумагу.
К его удивлению, она покачала головой:
– Сначала у меня есть одно условие.
– Какое? – удивился Александр.
– Я рассказываю слишком личные моменты своей жизни, и я не хочу делать это для человека, который со мною «на Вы».
Саша задумался, но лишь на мгновение.
– Тогда и ты меня тоже – «на ты».
Она кивнула.
И рассказ полился.
Когда я немного пришла в себя, меня начали таскать к следователю. То есть, сначала он пришел в больницу, но я была в таком состоянии, что связных показаний у меня взять не удалось.
Целую неделю я сидела на успокоительном. Слезы текли и текли, я то и дело ударялась в истерику.
Мама дежурила у моей кровати, убирала все острые предметы. Боялась – руки на себя наложу.
Я сама не могу понять, как пережила эти страшные недели. Помню, что долго отрицала очевидное, уверяла и себя, и окружающих, что Андрей просто не мог умереть.
Его похоронили без меня, этого его родителям я так и не простила. В самом деле, ведь могли же подождать, пока меня выпишут из больницы?! А так, не дать в последний раз увидеть, прикоснуться, поцеловать…
Я пришла на могилу на третий день после похорон. Они не скупились, его родственники, купили приличный участок земли. Видимо, сами потом рядом лечь рассчитывали. Небольшой холмик на этом пространстве казался таким… одиноким.
Все вокруг было завалено венками. С лентами, черными с золотыми надписями лентами.
От мамы и папы. От бабушки. От тети. От дяди. От сестры – видимо, двоюродной, он единственный ребенок в семье был.
Понимаешь? От всех по венку, а от меня – ни одного. Словно и не было его в моей жизни, а меня – в его.
Я была с этим не согласна. Я принесла с собой охапку роз: огромных белых роз. Я скинула с холмика его могилы эти венки, мерзкие искусственные венки, и понатыкала роз везде, где было можно.
На следующий день я приехала снова.
На его могиле никогда никто не видел увядших цветов.
Андрея не было, но жизнь пыталась идти. Я уже сказала, меня таскали по допросам. Несколько раз водили на опознание, предъявляли каких–то мужиков, совершенно одинаковых на вид. А я, да что я могла? Я же не видела нападавших. Их лица были в тени.
Долгими ночами я лежала без сна, пытаясь вспомнить хоть что–нибудь о человеке с белым шарфом. Но не вспоминала. Я не могла описать ни его рост, ни осанку, ни походку. Словно он был призраком.
Призраком, пришедшим с того света, чтобы убить Андрея.
Я знаю, следствию немного помогли показания второй пострадавшей. Ей тоже было плохо, у нее убили мужа, но то ли она не слишком сильно его любила, то ли легче переживала стресс. Она описала каждого из трех, и именно из ее описаний я узнала о молодом худощавом мужчине славянской внешности, ростом 170–175 см, в черном пальто.
И все.
Это были единственные приметы человека, отнявшего у меня мою любовь и мою жизнь.
Ты, должно быть, понял, дело стало типичным «глухарем». Я билась как рыба об лед, мучилась, звонила следователю, пытаясь узнать, что, ну может быть, в деле есть какие–то подвижки.
В конце–концов я утомила его и он сказал, что производство по делу приостановлено в связи с розыском.
Но я–то знала, что они никого не найдут.
И мою боль дополнил гнев. Я люто ненавидела мерзавцев, убивших Андрея, а больше всех – того самого с белым шарфом, того, кто нанес тот смертельный удар. Веришь или нет, я за него даже свечку перевернутую в церкви поставила. Плакала и говорила себе, что попадись он мне, и я отомщу. Поступлю с ним так же, как он поступил с Андреем. Зарежу как собаку. Я поднималась по утрам и произносила эту клятву как мантру, дающую мне сил прожить еще один день. Засыпая, я напоминала себе, что настанет новый день, и, может быть, тогда я приведу то, в чем клялась, в исполнение.
Я никогда раньше не хотела, чтобы другому человеку было так плохо…
Матвеева замолчала. Задумалась, одинокая слеза потекла по ее щеке. Абрамов, уже готовый к такому исходу, протянул ей пачку бумажных платков.
