Kitabı oku: «Домовая любовь», sayfa 2
И медлила, не приглашала. Говорила, что ещё не разобрала вещи. Но ведь неправда, потому что она сразу разобралась со всем, определила каждому предмету место в картирае ещё в первые двое суток после переезда. Просто она решила удостовериться, подождать, боялась, что что-то проявится. Саша был открыт, жил спокойно и без спешки, просматривался почти весь, но в нём ощущался какой-то один неясный, недоступный угол. Зина не стремилась туда, не могла понять, насколько сейчас важно туда прорваться, чтобы удостовериться, что квартираю, её будущей жизни в нём, её ощущениям в нём ничего не угрожает. Впрочем, хоть Саша не претендовал на её пространство, он всё равно занял его – Зина думала теперь о Саше чаще и серьёзнее, чем о квартирае. Поднявшись сюда, поселившись тут наконец, она не ощущала ожидаемого непрерывного блаженства, которое ожидалось в первое время здешнего пребывания. Всё довольно быстро превратилось в рутину: и заоконный лес, и средиземноморский ремонт, и чистые стены с потолками без жира и пыли чужой жизни. Зина понимала, что это Саша перетягивает всё эмоциональное Зинино внимание от квартирая, но это было ок для начала отношений. Квартирай был её, и она в него обязательно возвратится эмоционально.
Два-три раза в неделю она ночевала у Саши. Он был москвичом, но снимал однушку в текстильщиковой хрущёвке рядом с метро. Его мать жила недалеко, в двенадцатиэтажке. Возможно, тёмным Сашиным углом была мать, но Зина старалась так не думать и точно не хотела задавать вопросы. Но про мать он говорил с беспокойной нежностью, живой и настоящей. Это Зине нравилось, она никогда не смогла бы так рассказывать про свою. Та почувствовала словно (всё-таки когда-то Зина жила у неё внутри), что у дочери конструируется что-то вроде серьёзных отношений. Она писала в вотсап, задавала вопросы. Зина не признавалась – какой смысл, ещё ничего не ясно. Ещё не ступала Сашина нога в квартирае. Он был пригодным для жизни, даже очень, а вот Саша – неизвестно. В его съёмном месте было скупо и практично – всё только по необходимости, будто жилец не хотел заселяться окончательно. Саша не занимался ничем чудесным или необычным, он вёл маленький спокойный бизнес – поставлял лампочки в хозяйственные магазины. Зине это тоже нравилось, а близкое географическое расположение Сашиной мамы к нему раздражало. Всего 4 остановки на маршрутке, говорил он. По московским меркам это почти как жить вместе с родителями в моногороде в одной квартире. Но Саша не навязывал Зине мать, не говорил о ней много, ровно распределял время и пространство между Зиной, родительницей и работой.
С Сашей было хорошо всё. Говорить, есть, спать, молчать, гулять, заниматься сексом. С Сашей никогда не скучалось, не хотелось зевать. Иногда Зина садилась на него. Они утыкались друг в друга лбами. Он обнимал её, придерживал снизу. Она накрывала, защищала его сверху. Так они могли сидеть десятками минут, пока не затекали тела. Обычно на раскладывающемся Сашином диване. Зина представляла, где и как они будут сидеть так в квартирае. Она думала про диван на кухне-гостиной. Кровать в спальне не совсем для того.
Саша говорил негромко и спокойно, вытирал вымытую посуду полотенцем (Зина – никогда, ленилась), складывал свой диван-кровать по утрам, иначе по комнате сложно было передвигаться – часть пространства занимал склад лампочковых коробок. Саше всегда хватало места и времени. Ты умеешь жить – говорила ему Зина, которая всегда не успевала, делала всё в последний момент, опаздывала или приезжала раньше, задевала разложенные в домах и магазинах предметы. У Саши часто болела голова, он пил много таблеток, в том числе по рецепту от психиатра. Зина не задавала вопросов, это не экзотика, она сама жила на паксиле последние три года. Саша часто просыпался по ночам и не мог заснуть, лежал осторожно, не двигаясь, занимая ровно свою половину кровати. Зина иногда от этого тоже просыпалась, обнимала его, гладила его тело. Бывало, делала вид, что спит, и не отвлекалась на нежность – ясно ощущала тёмный Сашин угол, который увеличивался, проваливался, превращался в яму, а потом в огромный котлован. Зина лежала рядом с котлованом и боялась шелохнуться. По ночам в такие моменты ей становилось чрезвычайно страшно и холодно, она решала, что Сашу надо передумать, пересмотреть, но просыпалась утром, забывала, видела его и снова ощущала его как живого и настоящего человека. Своего человека.
Ещё Зина привыкла к Саше и его хрущёвке даже сильнее, чем к квартираю. Страшно, но текстильщиковая однушка казалась ей уютней и милее её евродвушки в престижном, экологически чистом районе. Зина догадывалась, что это очарованность Сашей разделяла её с квартираем, заставляла полюбить старую, безремонтную квартирку. Зина сама поселила Сашу внутри себя, он и ещё работа занимали всё её время. Однажды, сидя в туалете, она заметила, что большой палец её правой руки болтается то влево, то вправо. Забытое движение свайпа. Она перестала ходить в тиндер, он обрастал непросмотренными оповещениями, жил своей жизнью.
Зина принялась переживать, что квартирай не понравится Саше, покажется ему слишком вычурным, избыточным, незнакомым, чужим, высоким. Саша как-то сказал, что не любит многоэтажки – он искал себе низкое жильё, ему очень понравилась бывшая Зинина съёмная на девятьсот-пятого-года, светлая, на третьем этаже шестиэтажного конструктивистского дома. Он хотел купить её и потому, что она его познакомила с Зиной, но Сашин банк, одобривший ему ипотеку, оказался против деревянных перекрытий. Саша продолжил искать себе жильё дальше, но делал это, совсем не заступая на их с Зиной время, не таская её на просмотры, не скидывая ей ссылки, не пытаясь советоваться с ней. Ей даже сделалось обидно, что он не пускает её в свою жизнь, она сказала это прямо. Саша лишь ответил, что не хочет её грузить своими квартирными заботами, к тому же она недавно пережила нечто подобное. Сашу срочно надо было знакомить с квартираем. Зина начала продумывать событие. За сколько Сашу предупредить заранее, пригласить его днём или вечером, поехать на метро или на такси или попросить Сашу довезти их на машине, что приготовить, какое постелить бельё, какие погладить полотенца.
В одну из ночей, когда Зина ночевала у Саши, он проснулся. Зина проснулась тоже. Лежала и думала, погладить ли его или просто сделать вид, что она спит. Её испугало возможное ощущение котлована, потом ей очень хотелось поласкать Сашу. Она погладила его по голове, тем самым выдав, что бодрствует. И вдруг он взял всё её внимание – занял время и пространство полностью – и принялся рассказывать-рассказывать про себя-про себя, про то, как он много лет назад, подростком, ребёнком, мальчиком, спал в своей кровати тут недалеко, в соседнем районе, и как ударило, вспыхнуло, зазвенело, посыпалось, рухнуло. Он уснул снова, потом проснулся, запакованный прочно в налегающие стены. В ушах звенело, рот и глаза забились крошкой, но больше ничего не ощущалось. Зина слушала Сашу и чувствовала, что падает-летит в котлован.
Саша-подросток всё ещё лежал под своим одеялом, а сверху его ещё накрывала, неплотно прилегая к нему, вторым бетонным одеялом плита. Он лежал так неопределяемое для себя количество времени, не понимая, что и как произошло. Потом он снова заснул и проснулся в больнице. Саша никогда не говорил об отце, Зина не удивлялась: мало ли, среди её ровесников отцы – нераспространённая тема. Рассказывали про матерей, бабушек, дедушек, а про отцов никогда, даже если они были. Сашин отец погиб сразу после взрыва. Сашина мать выжила, потому что её не было дома, она уехала в эти дни в Воронежскую область на свадьбу к родственнице.
Зина помнила ощущение общего тогдашнего ужаса. Обычно было опасно всюду – на улицах, в магазинах, в школе, транспорте. Единственное спокойное, защищённое пространство – «дома», но, оказалось, нет, оказалось, нет. Зина помнила, как взрослые ходили на собрания во дворах. Как распределяли графики дежурств у подъездов, чаще всего мужчины. Отец приходил, предлагал себя, он был молод и готов не спать, дежурить поочерёдно у подъездов своей и первой, и второй семьи, но мать отправила его восвояси. Она сходила подежурила раз и больше не стала, ей хватало своих полутора смен в поликлинике. Её не упрекали, матери-одиночки тогда ещё не жили за каждой второй дверью, и их все жалели. Многие говорили, что у них скромный, далёкий от войны город и не Москва. Хотя взрывы случались не только там, но Зина запомнила, что Москва – город, где происходит не только всё самое интересное, но и самое страшное. Ещё она помнила, как в их монопоселении пропало на долгое время расслоение между жителями невысоких кирпичных и высоких панельных домов. Прежде первые считались более богатыми и благополучными. Вторые – неудачливыми, бедными, неблагополучными. Но тогда оказалось, что панельные лучше: плиты складывались друг на друга, образовывали ниши, где можно было выжить. Так, как это случилось с Сашей.
Когда он вышел из больницы три месяца спустя, мать привезла его уже в квартиру в текстильщиковой двенадцатиэтажке, которую им выдало государство. Мать была логопедом, очень современным по тем временам, она серьёзно принялась реабилитировать сына. Саша один из первых в стране ходил к психиатру и психотерапевту. Ему с трудом давалось житьё в много-этажке, мать отчего-то не хотела переезжать, упёрлась: высоко – значит экологично и бесшумно. К тому же недалеко от их бывшего дома. На его месте со временем построили храм, его купол был виден из окна кухни. Когда в девятнадцать Саша стал работать, он принялся снимать комнаты, а потом однушки в домах не выше шести этажей. Он до сих пор бывал у психиатров и принимал прописанные ими таблетки. У него и сейчас болели голова и шея, он пил лекарства и для них, раз в два-три года проходил курс уколов. Часто просыпался по ночам и видел, что лежит под бетонной плитой, будто накрытый байковым одеялом. Звон в ушах и привкус бетонной крошки во рту возвращаются памятью. В такие ночи Саша долго не мог заснуть, лежал недвижимый, ждал, когда его вытащит обратно утро. Зина выслушала, придвинулась к Саше, обняла, поцеловала – так они заснули.
Со дня Сашиного рассказа Зина начала просыпаться по ночам в квартирае. Её будили взрыв, звон стёкол, грохот. Тяжёлое, жуткое, чужое прошлое обрушивалось на неё. Зина лежала придавленная, отчётливо ощущала вкус каменной крошки во рту, воздуха не хватало. Заставляла себя подняться, пройтись по евродвушке, выпить воды, понять, что всё хорошо и жизнь её сконструирована именно так, как она всегда хотела. Днём Зина блуждала по своему ЖК – всюду торчали глаза камер, в каждом лобби сидел охранник, но забора не было, только зелёное ограждение. Зина радовалась раньше, а теперь жалела, что его нет. Она узнала, что дом её монолитный, то есть не кирпичный и не панельный. Монолитный – значит, прочнее, выдержит землетрясение до 8 баллов, прочла она. Про взрыв ничего не было сказано. В ЖК пока пустели многие полуподвальные помещения, ждали своего бизнеса. Барбершопа, салона красоты, кофейни. Зина мучилась, заглядывала за пустые стёкла. Приступы повторялись. Так Саша, никогда не бывавший в квартирае, поселился там, занял его полностью. Тёмный угол его оказался само́й смертью, страшнее смерти – гибелью. Гибель чудовищная, городская, стремительная, безжалостная, реалистичная, сконструированная такой нарочно человеком же. Задыхаясь ночью в своей новой квартире под плитой чужой ужасной смерти, Зина думала, что те люди жили в настоящем квартирае – погибали в своём доме и попадали сразу на небо. Если верить, но как тут можно не верить. И не было супергероя или супергероини для их спасения. Зина пыталась спать со светом, приносила новые светильники и торшеры к кровати, вкручивала в них подаренные Сашей лампы. Не спала, не высыпалась, пропускала дедлайны по работе, не могла расслабиться. Больше не радовал её квартирай, не казался ей самым уютным, свободным и без-опасным местом. Саша покупал однушку на Пролетарке, занимался своим переездом. Он мог найти время для Зины, всегда находил, но она боролась с его страшной трагедией за свой квартирай, написала ему, что занята из-за сложного проекта. Психиаторка выслушала её, прописала атаракс и предложила прийти вместе с Сашей на совместную консультацию. Но Зина выбрала квартирай.
Когда Саша позвонил ей в следующий раз, она не взяла трубку. Когда позвонил второй раз, она не взяла трубку. Не ответила на его тихое обеспокоенное сообщение. Зина хотела избавить свой квартирай от смерти, ведь он предназначался для жизни. Саше не было в нём места. И Саша понял и не пытался больше связаться. Их пространства и время больше не пересекались. Зина чувствовала, что хочет скучать по нему, но не позволяла себе. От таблеток и исключения Саши Зина снова хорошо спала, дом с её евродвушкой перестал рушиться по ночам. Она не бродила с дозором более по ЖК, не считала видеокамеры, не проверяла замки на дверях застеклённых полуподвалов. Квартирай не сразу, а постепенно вернул свои чудесные качества, снова стал соответствовать мечте и приносить удовольствие, как в самом начале, когда в нём только доделали ремонт. В один из солнечных воздушных дней, когда квартирай, и лес, и верхушки Москвы залились светом; Зина допила кофе, взяла телефон и принялась свайпить влево, свайпить вправо.
Дверь
1.
Марина заперлась изнутри. Золотой кузнечик шпингалета сидел на двери поперёк. Голова душа уткнулась в плечо, лила воду на половину худого тела. Марина стояла прямо, смотрела на кафель мясного цвета. На Маринину спину таращилась пожелтевшая фата душевой шторы. Её понизу обрамляла нежная, розовая плесень. Мыльная муть касалась Марининых щиколоток. Вода не проходила. Зачирикал кузнечик, дверь забилась в припадке. Нечего запираться, кроме тебя тут ещё живу я, и в отличие от тебя я зарабатываю – это всё говорила Лера дёрганьем и стучаньем.
Три недели уже они общались дёрганьем, стучаньем, гляденьем – забросив принятую речь, выработав новый нервный язык. Давно и раньше они дружили, им нравилась компания друг друга. Потом Марина стала выбираться из детства, падать во взрослость, думать себе, делать себе, копить недостатки, хуже учиться, произносить мат, мать принялась разочаровываться. Её страстная родительская заинтересованность заменилась заботливым раздражением.
Марина чувствовала это ослабление, стала ещё хуже учиться, громче произносить мат, даже курить, чтобы вернуть материнский интерес. Но он не возвращался. Тогда Марина принялась стараться наоборот: вытянула алгебру на 4, не покупала сигарет, разговаривала чисто. Лера отвечала тоже раздражением, забеспокоилась почему-то, не беременна ли Марина. Отправила её к гинекологу, и это было унизительно. Тогда Марина оставила всё как есть. Не падала совсем, но не старалась сильно. Так они общались на языке раздражения и привычки – давнем семейном наречии.
Лера разочаровалась не в самой Марине, а в материнстве как виде деятельности, оно оказалось таким же, как и всё в жизни – сложным, не оправдывающим затрат сил. Лера разочаровалась в себе в материнстве. Каждая Маринина плохость – новый Лерин провал.
Раньше надо было запираться – это могла думать Марина в ванной, это могла надёргать, выстучать Лера ванновой дверью.
Марина вышла в халате, Лера ушла в пальто. Железно закрыла за собой дверь.
Три недели Лера мариновала Марину в квартире. Запирала её снаружи. Унесла сразу, на второй день после незапирания, в офис Маринину связку ключей, Маринины телефоны (нынешний и старый), Маринин ноутбук, Маринины кроссовки и межсезонные ботинки, даже все сандалии, забрала Маринины деньги, запретила Марине ходить в школу, выходить на улицу. Подумала – и свой ноутбук тоже унесла на работу. Коллеги пытались не раскладывать мятые свои взгляды на забитом Лерином столе.
Марина пила кофе. Отсела в угол лавки от солнечного потока, который раскромсал кухню на светлое большинство пространства и на мелкое тёмное меньшинство по углам, по шкафам, по стенам. Марина не любила солнце дома: от него болела голова и становилось ещё душней.
В первые дни она пробовала смотреть телевизор, у них с матерью было немного каналов. На имеющихся говорили, общались, кричали на каком-то другом, недоступном Марине языке, по-чужому выглядели. От них становилось страшно и скучно одновременно.
Марина сначала удивлялась себе и злилась на себя, что она не знает совсем, что делать в жизни без телефона, контакта, ютьюба, даже школы. Обязательных, навязанных ей людей. Книги она не читала, Лера тоже, их в квартире почти не пылилось. Марине нечем было себя занять, развлечь, порадовать или даже расстроить. Про себя и всё своё она пыталась не думать. Экрана для привычки-отвлечения не было. Марина лежала у себя в комнате с зашторенными окнами.
Изредка приходила мать, молча открывала дверь. Полуоткрытая дверь означала идти есть, настежь открытая означала идти делать работу по дому. Двери стали теперь их азбукой, языковыми средствами. Марина шла за Лерой, та приводила её к месту работы, к тряпке и ведру, к посуде в раковине, к теряющей землю картошке. Марина делала всё это и раньше, просто теперь её не просили, не напоминали, а конвоировали к работе.
Лера сразу почти после незапирания записалась на английский, в читательский клуб и даже на танцы. Словно захотела компенсировать отнятую материнством жизнь. Марина почувствовала это. И подумала, что бы ей сделать, чтобы вернуть отнятую своим дочеринством жизнь. Особенно сейчас, взаперти.
Дни проходили сонно и бесцельно. Время вымерло. Когда от душного воздуха не болела голова, Марине казалось, что настенные полосы расступаются, освобождая внутри дополнительные, альтернативные пространства. В дни больной головы Марина видела, как стены сдвигаются вокруг неё по сантиметру в минуту, замуровывая её заживо.
2.
Поначалу Марине нравилось отсутствие всех обычных глупых людей и дел, воняющих скукой и вынуждением помещений. Сделалось спокойно без ежедневно вырабатываемого страха своей некрасивости, толстоты, относительной бедности по сравнению с другими. Но потом ей перестало хватать слов. Озвученных или хотя бы написанных. Постов, сообщений, мемов, комментариев, видео, сторис, новостей, даже скучных уроков. Это сиденье дома показалось бы счастьем, если бы у Марины был её смартфон. Она скучала по нему физически: глазам недоставало его свечения, пальцам – гладкости, ладони – его выверенного веса и размера, голове – историй, картинок, которые он рассказывал и показывал. Возможно, Марина сама бы хотела рассказать кому-то свою историю. Однажды она взяла плоский и вытянутый тюбик крема для рук, почти полный, c чуть жирноватой, гладкой поверхностью, и принялась скроллить по нему пальцем. На тюбике было написано ingredients и дальше двоеточие и какие-то мелкие буквы. Так Марина представила, что она переписывается с кем-то под ником ingredients, раз она теперь не могла переписываться с Соней, Аней и Катей.
ingredients: как дела? что делаешь?
marinad: дома сижу
Поначалу Марина существовала в привычных домашних лосинах и футболке. Утро начиналось поздним утром, Марина чистила зубы, причёсывалась, завтракала, Лера уже уходила к тому времени на работу. Потом Марина мыла посуду, делала по дому что-то, на что ей с вечера указывала мать. Прежде, когда они говорили, Лера оставляла дочери на кухне или в коридоре записку, что, например, надо помыть посуду и купить хлеба и бананов. Лера любила бананы. Теперь она ходила в супермаркет сама.
После домашних дел Марина рисовала у себя в комнате графический дневник, который состоял из стен, настенных мыслей, порушенных стен. Потом обедала. Мыла посуду. Лежала. Глядела в телевизор у матери в комнате, параллельно переписывалась с ingredients. Лежала. Потом готовила ужин. Лера приходила. Они ели в тишине. От матери пахло жизнью, которую она приносила с улицы. Часто Лера возвращалась поздно, и Марина ужинала одна, отвлекаясь на переписку с ingredients.
marinad: интересно, где она ест?
ingredients: да блин, мест в городе полно. и не особо дорого
Мать жила теперь одинокой, бездетно-свободной жизнью, дочь она особо не видела, а когда видела, по вечерам или по выходным (хотя их она тоже постаралась забить активностями вне дома), она будто вспоминала что-то неприятное, хмурилась, расстраивалась. Ещё Лера принялась стесняться Марины, реагировать на неё как на квартирантку. Однажды Лера вышла из ванной с голой грудью, с обёрнутым вокруг бёдер полотенцем и, увидев Марину на кухне с кружкой чая, закрыла грудь рукой и прошла в свою комнату.
ingredients: да ладно, чего ты так расстроилась?
marinad: за кого она меня принимает!!!!!!!!!????
Бежать было невозможно, они жили на восьмом этаже. Мать закрывала дверь на ключ, когда уходила, а когда находилась дома – запирала изнутри. Ключ носила в кармане домашних штанов, даже в ванную и туалет. Ночью клала ключ под матрас, на который ложилась. Наверное, Марина могла бы выкрасть его, но не хотела.
До запирания Марина всегда стригла Лерины волосы. А Лера стригла дочь. Это был их общий ритуал с Марининого десятилетнего возраста, когда они ещё жили в съёмной комнате. Лера мочила волосы, садилась на табуретку, Марина вставала на свой детский стульчик, расчёсывала материны густые чёрные волосы деревяшкой-гребнем, брала в мелкие руки свою школьную алюминиевую линейку и состригала несколько сантиметров снизу. Почти всегда получалось ровно. Марина мочила волосы, садилась на табурет, мать проходилась по рыжеватым дочериным волосам пластиковой щёткой и стригла теми же ножницами. Сначала от безденежья, потом от традиции Лера и Марина не ходили в парикмахерскую много лет.
В один из бессловных ужинов Марина вслух заметила, что Лерины волосы сильно отросли и секутся на кончиках. Она впервые за две недели заговорила – предложила матери её подстричь. Заговорила серо и сипло с непривычки. Лера промолчала, доела рис и курицу, встала, выбросила кости в ведро и ушла.
ingredients: да ладно, чего ты расстраиваешься?
marinad: могла бы хотя бы послать меня
На следующий вечер Лера вернулась домой позже обычного с идеальным женскоинстаграмным каре.
ingredients: ты как?
ingredients: чего молчишь?
ingredients: заснула?
ingredients: видела какая стройка под домом дыжь дыжь?
3.
С тех пор Марина перестала расчёсываться, краситься, переодеваться из пижамы в домашнее. Днями она просто лежала в кровати, вставала только, чтобы приготовить матери и себе плохой ужин. Если она жарила картошку или тушила капусту, то часть овощей оказывалась сырая. То же было с курицей, мясом, печенью. И вся еда получалась безвкусной. Марина не делала этого специально, просто она повторяла обычные для себя действия, но не вкладывала в них никакого смысла. Лера перестала есть приготовленную дочерью еду и молчаливо просить её делать что-либо по дому. Мать сама убиралась по субботним утрам во всех пространствах квартиры, кроме Марининой комнаты. Ужинала Лера теперь где-нибудь в кафе или покупала уже готовое блюдо, которое оставалось только разогреть.
ingredients: воняет от тебя? мыться не пробовала?
marinad: отъебись
Однажды ночью Марину разбудил давящий на все внутренности дутый мочевой пузырь. В пахучей пижаме и со свалявшимися, давно нечёсанными волосами она отправилась по квартире. У самой двери туалета она услышала смыв. Вышел мужик в трусах из мужскоинстаграмной рекламы. Трусы рекламные, мужик – нет. Он был молод, моложе матери, с начинающимся пузиком, кругами растущими вокруг пупка волосами. Привет! Мужик сказал это с тяжёлым, пахнущим мочой удивлением. Он хотел будто что-то спросить, но не стал и ушёл в Лерину комнату. Марина открыла дверь в туалет, увидела поднятую сидушку унитаза, почувствовала усилившийся едкий непривычный запах. Её затошнило, она закрыла дверь в туалет и выключила свет. Мочевой пузырь болел. Марина нажала соседний выключатель, зашла в ванную, заперлась на щеколду, села на бортик ванной, а потом смыла душем и подмылась сама.
marinad: ты там?
marinad: я в курсе что сейчас ночь
marinad: извини, что тебя послала, у меня нет головы
Мужик в мужскоинстаграмных трусах лёг к Лере в кровать и спросил, кого он только что встретил у туалета. Дочь, что ли? Лера могла ответить – да, но она сказала – не знаю. На всю эту историю, на всё, что сложилось, она только и думала и чувствовала, что не знает. Не знает, кто этот человек, который её дочь, и как с ней существовать, как с ней общаться. Впервые Лера не знала, а она всегда знала, что делать: когда уходила от первого мужа с крохой-ребёнком, когда меняла съёмное жильё и работы, когда брала в тяжёлую ипотеку эту самую квартиру – а теперь не знала. И выбрала пока остановить дочь, обрубить её от жизни, от всего, что могло ей навредить, продолжать делать её такой, какой Лера не хотела её видеть. Но понятно было, что Марина уже такая, какой мать не хотела её видеть, с которой она не знала теперь общего языка. В итоге Лера выбрала себе новый безопасный режим – занять свою жизнь чем-то другим вместо дочери, придержав ребёнка пока взаперти, на сохранении. А самой отдохнуть, пожить, понабраться сил, а потом понять, принять решение и продолжить своё материнство.
marinad: это вообще впервые такое. даже когда она с мишей встречалась, он ни разу не ночевал
ingredients: ну она типа взрослая. и молодая ещё. имеет право
marinad: это она тоже решила привести кого-то
ingredients: тоже?
marinad: ну как я
После встречи мужика в трусах в их с матерью квартире Марина проснулась. Она стала вспоминать, кто она. Как выглядят другие люди. Кем она была до того, как её заперла мать и она заперла сама себя. Стало ясно, что пустота, бездушность квартиры вычистили всё из неё, одиночество притушило её, а сама Марина заморозилась, чтобы не думать. Она снова принялась мыться и расчёсываться. Просыпалась, чистила зубы, одевалась в ту одежду, в которой она бы ходила в школу, – джинсы, футболка, худи. Красила ресницы и губы, накладывала тени, даже выводила стрелки. И работала – думала, вспоминала.
marinad: я пытаюсь вспомнить, кем была
ingredients: в смысле?
marinad: ну кто я, чего я делала раньше, чего любила
ingredients: зачем, от этого разве не хуже? а чё ты рисуешь?
Марина выводила в графическом дневнике прошлое. Она поняла, что она ещё никем не успела стать, но у неё может быть шанс. Принялась рисовать будущее своей мечты. Стены тем временем двигались на неё, клацали полосками обоев. Она спешила вычислить – от счастливой возможной точки к сегодняшней своей внутри утробности.
marinad: дышать тяжело
ingredients: открой окно
marinad: там стройка орёт
ingredients: ну выбирай. советую подышать
marinad: обои эти снова
ingredients: не обращай внимания. рисуй
Марина стала выдумывать варианты развития истории в сторону счастья. Счастье – это ключ. Воровство, отнимание его у матери, любое насилие она исключала. Второе счастье – это разговор, коммуникация, например через телефон матери. Просьба о помощи. Не воровство, а тайное заимствование телефона, чтобы позвонить или написать. Но некому. Один из сюжетов привёл к мужчине в трусах. К коммуникации с ним. Его повторное появление в квартире. Мужчина-ключ.
ingredients: пожалуйся ему, расскажи, это против закона вообще, держать человека взаперти
marinad: ну нет
ingredients: ок. тогда вскрой при нём вены. он выходит из толчка а ты ему кровавые свои руки к лицу поднеси. чтобы он отвёз тебя в больницу. а там уже свобода
marinad: интересно. но больно и опасно. и у меня суицидальных мыслей нет
ingredients: ну соблазни его и сбеги с ним
marinad: фуууууу
Выйдя из душа в ту самую субботу, когда мать ушла в свой читательский клуб, Марина решила отпереться.
marinad: я поговорю с ней
ingredients: серьёзно?
marinad: а то я чувствую себя как мертвяк которого играл брюс уиллис в этом старом фильме. он никак с женой не мог поговорить, будто его не было. его и не было. он оказался мёртвый
Марина и Лера обе любили грибной жюльен. Марина нашла в морозилке кусок льда с вкраплёнными в него грибами. Загрубевший сыр в холодильнике. Муку на донышке жестяной банки.
ingredients: все ингредиенты на месте?)))))))
4.
Лера пришла как раз к ужину. Рассеянная и чуть постаревшая после обсуждения очень знаменитой книги про мужчину, бродящего с вирусной инфекцией по зимним улицам. Ей чувствовалось, что она тоже заболевает. Лера удивилась жюльену и села есть, не выражая ничего. Марина попробовала, получилось чрезвычайно вкусно. Она вмешала в этот жюльен всё своё желание жизни прежней и будущей. Лера давно заметила изменение в поведении дочери: её одевание, макияж, расчёсывание – понимала, что это изменение ведёт к какой-то неприятной для неё нагрузке. И Марина заговорила. Сначала тихим, хриплым голосом, который постепенно прочищался, становился радостней, взрослее. Дочь пыталась объяснить матери, что 16 лет – это уже самостоятельный, отдельный, недетский возраст, что на улице, за пределами их полосатой, словно в решётку, квартиры – двадцать первый век, что каждый из них имеет право на свою жизнь и, главное, – они должны обязательно попробовать поговорить друг с другом.
Если бы Леру не уморил так читательский клуб, долгое ожидание автобуса, нагреваемое простудой или социальным истощением собственное тело, она бы нашла в себе силы попробовать подобрать слова. Но ей было лень и страшно. Лень и страшно. Она не готова вести все эти американоподобные разговоры про права на личную жизнь, самостоятельность подростков и двадцать первый век.
Марина закончила говорить. Лера молчала. Марина ждала и спокойно смотрела на мать. От ingredients приходили взволнованные сообщения на кремовый тюбик в кармане Марининых джинсов. Наконец Лера открыла рот, набрала воздуха. Марина начала улыбаться. Ей было всё равно, что мать её пошлёт, обидит, лишь бы она с ней заговорила. Лера достала из кармана свой смартфон, чего-то нажала, поскроллила и принялась читать вслух текст той самой книги, где человек ходил больной по городу. Марина сидела, слушала голос матери. Сообщения от ingre dients всё вибрировали в тюбике. Перед Лерой заветривался недоеденный жюльен. Марина слушала, Лера читала, жюльен заветривался. Потом Марина встала, собрала тарелки, сложила их у раковины, выбросила оставленный грибной кусок в ведро и ушла в свою комнату. Лера перестала читать.
ingredients: и чего такого ты хотела с ней обсудить?
marinad: проговорить то, что случилось
ingredients: ну проговори со мной
