Kitabı oku: «Грехи наши тяжкие (сборник)», sayfa 2
Дело о причиндалах
Есть женщины в русских селеньях…
Н.А. Некрасов
Внешне она ничуть не напоминала персидскую княжну, однако, стоило познакомиться с ней поближе, возникало острое желание вывезти на стрежень и утопить, к едрене фене. На редкость самозабвенная особа – шла в бой за правду по любому поводу, невзирая на место, время и обстоятельства, причём, если не ошибаюсь, поражения не потерпела ни разу – возможно, потому, что в тактическом плане предпочитала всегда лобовую атаку.
– Кто поставил стакан на край стола? Глядеть надо, куда ставишь!
Это в том случае, если стакан был сшиблен её локтем. Если же, упаси боже, чьим-либо иным, а стакан на краешек поставила она сама, то виновнику влетало за растопыренные грабли, не промытые с утра глаза и отсутствие очков.
И не восклицала, обличая, а бубнила – вот что страшно-то! Обладай она азартом или даже темпераментом, возник бы шанс срезать, подсечь, поставить перед фактом. Однако, уродившись тормозом, та, о ком идёт речь, была неуязвима для аргументов – пропускала их большей частью мимо ушей и продолжала наступление с неотвратимостью асфальтового катка.
Помнится, в то роковое утро никто ещё ни в чём не проштрафился, но чувство собственной правоты требовало выхода, и сослуживица наша обрушилась на некоего буржуина, дошедшего в бесстыдстве своём до того, что дерзнул воздвигнуть у входа на дачный участок двух позолоченных львов, чем бросил вызов всем честным людям и ей лично.
– На пьедесталах! Перед воротами! Это что?! – с гневной занудливостью вопрошала она, оглядывая наш маленький офис.
Надо было что-то отвечать.
– Прямо напротив? – посочувствовал кто-то.
– Напротив чего?
– Ну… дачи твоей…
– Да нет! Метрах в пятидесяти.
Сотрудники обменялись скорбными взглядами. Стало быть, даже пятьдесят метров нельзя считать гарантией безопасности. Ладно, учтём.
– А львы – они как? Мальчики? Девочки? – полюбопытствовал мой друг Лёша Вострых – единственный человек, умевший сбить правдоискательницу с панталыку.
Сбил. Замерла, припоминая. Так и не припомнила.
– Гривы у них есть? – дал наводку Лёша.
Вспомнила, ожила.
– Есть! Гривы есть…
– Значит, мальчики. Стоят, сидят?
– С-сидят… Нет! Стоят.
– Тогда просто, – сказал он. – Мазут в хозяйстве имеется?
– Мазут?..
– Можно битум, – позволил Лёша. – Или даже баллончик со спреем. Желательно чёрным. Тут, видишь, какая история… Стояли у нас перед театром до войны два гипсовых льва…
– Да они и сейчас там…
– Нет, это уже другие. Тем какой-то хулиган причиндалы дёгтем намазал. До войны белили, после войны белили – так до конца забелить и не смогли… Проступает дёготь – и всё тут! Новых ставить пришлось.
Тревожно задумалась.
– Но это же не побелка, – неуверенно возразила она. – Это позолота…
– Да, – с сожалением вынужден был признать он. – С позолотой сложнее. Сквозь позолоту никакой дёготь не проступит… Зато она дороже, позолота. Как им буржуин причиндалы по новой вызолотит, ты их опять баллончиком. Под покровом ночи, а? По-моему, выход.
При этом Лёша был настолько дружелюбен и серьёзен (да и мы внимали ему без улыбок), что заподозрить нас в издевательстве она просто не посмела. Во всяком случае, вслух.
Знай мы заранее, чем обернётся Лёшина попытка унять правдивые речи, заткнули бы ему рот и покорно выслушали всё, что нам этим утром причиталось. Увы, узреть воочию будущее (хотя бы и ближайшее) не дано даже Ефиму Голокосту, нашему знаменитому земляку. Пока не дано. На той неделе его опять по телевизору показывали: если не врёт, прошлое он наблюдать уже научился.
* * *
Вошла – и резко остановилась, боднув воздух. Она всегда так ходила – стремительно, лбом вперёд, не поднимая взора. Пока в кого-нибудь не впишется. Мы, понятно, старались загодя убраться с её дороги, что, кстати, удавалось далеко не каждый раз. Идти с ней рядом было ещё опаснее: размахивала руками, словно бы разгребая окружающую действительность.
– Значит, чёрным спреем? – зловеще спросила она Лёшу.
Тот удивился, снял очки, всмотрелся в её пышущее от возмущения лицо.
– Ты о чём, лапушка?
– О причиндалах!
– О чьих, прости, причиндалах?
– О львиных!
Вы не поверите, но кто-то в ночь с субботы на воскресенье под покровом темноты и вправду воплотил в жизнь преступный умысел Лёши Вострых, очернив из баллончика мужские достоинства обоих приворотных львов. Ничего, на мой взгляд, сверхъестественного – обычное совпадение мыслей, вполне напрашивающийся поступок.
– Ты ж вроде радоваться должна!
– Радоваться? – Редкий случай – у правдоискательницы перехватило дыхание. – А на кого теперь подумают?
– Ну не на тебя же!
– Именно что на меня! Зачем ты это сделал? Тебя просили?
– Лапушка! – вскричал Лёша. – Да я даже не знаю, где твоя дача находится!
– Вот только врать не надо! Не знает он! Что ж они, сами почернели?
Мало-помалу, слово за́ слово, проступили подробности происшествия. Встал утром буржуин – глядь, а львы-то обесчещены! Позор на всю округу – уж лучше бы ворота дёгтем вымазали! Заказать пригрозил диверсанта.
– Минутку! – на свою беду вмешался я. – А почему обязательно Лёша? Он это предложил, согласен. Но нас-то здесь, кроме него, было пятеро. И каждый слышал…
Развернулась ко мне всем корпусом (иначе у неё не получалось), просверлила взглядом.
– Значит, ты?
– У меня – алиби, – поспешил откреститься я. – Кстати, у Лёши – тоже. В ночь с субботы на воскресенье мы с ним вместе пьянствовали…
– Ну, значит, вдвоём и…
– Да погоди ты! С чего ты вообще взяла, что подумают на тебя? Ты что, разболтала кому-нибудь? На даче…
Запнулась, воззрилась в пустоту. Ну точно, разболтала.
– Нет, – решительно отрубила она. – Эти не могли.
– Кто?
– Соседи.
– А мы могли?
– Вы – могли.
К счастью, сотик, носимый ею на кожаном гайтане, даря нам с Лёшей отсрочку, заиграл нечто бравурное. Вышла.
Мы переглянулись. И начал до нас помаленьку доходить весь ужас сложившегося положения. Это ж вам не стакан, сбитый с краешка стола чьим-то неловким локтем, – это львы, ещё и позолоченные! Съест ведь. Сгложет. Методично и неотступно изо дня в день будет долбить и долбить в одну точку, требовать чистосердечного признания, пока в наших замороченных головах не возникнет уличающе подробная картинка ночного кощунства, в котором мы затем и покаемся.
По телефону она говорила довольно долго. Оробелая тишина стояла в офисе. Наконец хрупкая, похожая в профиль на сайгака Лина Эльбрусовна устремила на нас влажные выпуклые глаза и произнесла испуганным баском:
– Ребята… А в самом деле, зачем вы это сделали?
* * *
В ночь с субботы на воскресенье мы действительно – чем хотите поклянусь! – пьянствовали у Толи Чижика в связи с недавним отъездом его Людмилы на пару дней в санаторий. Собственно, пьянкой это можно было назвать лишь с большой натяжкой – так, мальчишник, посиделки бывших сокурсников. Болтали обо всём на свете, обсуждали мировые проблемы, ну и, как водится, не могли не схватиться по поводу знаменитого нашего земляка, изобретателя хроноскопа Ефима Голокоста. Лёша придерживался версии о жульнической сути его исследований, мы же с Толиком полагали, что он просто ненормальный.
Свалились под утро – скорее от утомления, нежели от выпитого.
Когда на исходе следующего дня я нагрянул к Толику на квартиру, та уже была приведена в исходное состояние и блистала чистотой. Нигде ни единой улики.
– Толик, – сказал я. – Ты не мог бы подтвердить, что мы всю ночь просидели у тебя и никуда не отлучались?
В глазах Толи Чижика засветились разом испуг и нездоровое любопытство.
– С ума сошёл? Людка завтра вернётся – башку оторвёт.
– А иначе нам с Лёшкой башку оторвут.
– А ему-то за что?
– А мне за что?
Толик заморгал.
– Н-ну… я думал, тебя Томка твоя к кому приревновала…
– Никто нас не при… не приревновывал! Алиби обеспечь.
– В полицию? – Толик замер.
– Если бы! Дуеву Дуню знаешь?
Знал ли Толик Дуню Дуеву? Ох, знал… Его Людмила, как, между прочим, и моя Тамарка, работали с ней когда-то в одной фирме (тесен мир) и до сих пор часто перемывали ей косточки. Дура. Прямая, как шпала. Живёт не ради радости, а ради принципа. Если вбила себе что-нибудь в голову – ничем не вышибешь. Потом неизбежно принимались жалеть. Бедняжка. Муж сбежал. От дочери из Питера – эсэмэска раз в полгода. Но что ни говори, а такие люди необходимы. Она и ответственная по подъезду, она и член дачного правления… Другая бы триста раз плюнула, рукой махнула, а эта – нет, эта не отступит. Да и в конце-то концов, должен же кто-то бороться за справедливость!
В принципе, с последним высказыванием я согласен. Кстати, с предыдущими – тоже. Единственная оговорка: пусть себе борется с кем угодно, лишь бы не со мной! Сдаюсь заранее…
Однако признать свою вину в данном случае означало попасть из огня в полымя: заказать нас буржуин, допустим, не закажет, а в суд подать может. Оно нам надо?
Забегая вперёд, скажу: я преклоняюсь перед Толей Чижиком. Сохранить юношеские идеалы до такой степени, чтобы ради старой дружбы, рискуя расположением супруги, во всеуслышание огласить правду, – это, признайтесь, не каждому дано.
Уламывал я его, не скрою, долго, но в итоге уломал.
Назавтра выяснилось, зря я это сделал.
* * *
Недобрые предчувствия возникли у меня сразу же, стоило переступить порог офиса. Шелестели бумаги, шуршала клавиатура, за окном шла утренняя склока воробьёв. Правдоискательница безмолвствовала – победоносно и загадочно. Наконец разомкнула уста.
– Мне вчера звонил муж Людмилы, – скрипуче объявила она.
Шелест, шорох, чириканье – всё смолкло.
– Надо же! Дружка подговорили, чтобы он их отмазал, – как вам такое понравится?
– Дуня! – хрипло сказал я. – Толя Чижик – честнейший человек.
– Как же честнейший, если врёт? Нагло причём!
Умный Лёша помалкивал. А я сорвался:
– Сколько тебе свидетелей надо? Пять? Десять? А вот запросто! Мы с Лёшей спиртное в угловом магазине брали – знакомых полно…
– Знакомых… – хмыкнула она. – Эти уж точно подтвердят!
– И продавщицы подтвердят! Они нас там в лицо знают!
– Да я думаю…
– И было это перед самым закрытием! Как бы мы оттуда до твоей дачи добирались? Среди ночи! Тридцать километров от города…
– Вы же не знаете, где моя дача находится, – с холодным презрением напомнила она.
– Тогда – не знали! Теперь – знаем!
– Ой!.. – внезапно сказала Лина Эльбрусовна и с ошеломлённым видом взялась кончиками пальцев за крылья своего сайгачьего носа. Влажные, чуть выпуклые глаза выразительны как никогда.
Все повернулись к ней.
– Дуня… – виновато и растерянно призналась она. – А ведь они правду говорят. Я тоже в субботу видела, как они из этого магазина выходили… С покупками… В десятом часу…
Лина Эльбрусовна осеклась, но было поздно. Правдоискательница смотрела на неё с укоризной.
– Значит, и тебя уже обработать успели, – горестно подбила она итог. – Ну, Лина… От кого, от кого, а уж от…
Всё-таки удивительное это изобретение – сотовый телефон. Сколько раз он выручал меня в трудные мгновения! Выручил и на этот раз. Услышав знакомую мелодию, сопровождаемую биением в нагрудном кармане, я извинился и поспешно вышел в коридор, чем спасся от грядущей разборки. Зато нарвался на другую. Звонил Толя Чижик, и был он близок к истерике.
– Да идите вы все! – захлёбываясь, кричал этот честнейший человек. – С вашими львами, с вашими… Людка вернулась – разговаривать со мной не хочет!
– Дунька стукнула? – упавшим голосом спросил я.
– А то кто же! Алиби им подавай!
– Господи, что же делать? – проскулил я.
– Что делать, что делать!.. К Голокосту обратись – прошлое он уже наблюдать научился! – жёлчно посоветовал Толик.
* * *
Избитая фраза «В каждой шутке есть доля шутки» кажется мне излишне заболтанной и нуждается в сокращении. «В каждой шутке есть доля» – так, на мой взгляд, куда короче и точнее.
Доля ты наша, доля…
Дверь нам открыл Ефим Голокост – собственной персоной. Описывать подробно внешность самородка, думаю, не стоит – сами, чай, не раз по телевизору видели. Типичный выходец из Ура халдейского. Правда, был он на сей раз чем-то сильно встревожен: глаза выпучены, шевелюра – дыбом, седеющая борода торчит клочками. Но это даже придавало ему импозантности: учёный-безумец в чистом виде. Или – бери выше! – кто-то из малых пророков.
– Ну я же сказал! – с болью в голосе произнёс он. – К вечеру всё демонтирую…
– Добрый вечер, Ефим Григорьевич…
– Ну хорошо! – вскричал он. – Не к вечеру – к ночи…
– Да мы, собственно…
Взгляд его перекочевал с каменного лица Дуни Дуевой на интеллигентного очкастого Лёшу.
– А! – с облегчением сказал Голокост. – Так вы не из полиции?
– Нет.
– Тогда пошли вон!
– Ефи-им Григорьич!..
Голокост был неумолим. Я хочу сказать, был бы неумолим, не прихвати мы с собой Дуню. Поначалу она собиралась хранить гордое молчание, но, услышав незаслуженное «пошли вон»…
Короче говоря, наш асфальтовый каток медленно развёл пары и двинулся на гениального изобретателя. В течение следующих пяти минут создатель хроноскопа только извинялся и оправдывался, выдавая с перепугу такое, что нам и не снилось. Оказывается, сегодня утром к Голокосту заявилась полиция. Странно, что она не сделала этого раньше.
– Правда, – говорят, – прошлое видишь?
– Правда.
– Дай, – говорят, – посмотреть, кто племянника мэра замочил.
Дал. Посмотрели. Ужаснулись.
– Слышь, – говорят, – мужик! Если не хочешь неприятностей, демонтируй, на фиг, этот свой прибор – и чтоб никому ни словечка. Всё понял?
Голокост был понятлив от природы. Заверил, будто сегодня же всё демонтирует, а сам, как это свойственно высоким натурам, предался отчаянию.
Дальше ему оправдываться перед нами не пришлось: Дуню Дуеву развернуло на новую цель – и полетели на головы коррумпированных стражей порядка обвинение за обвинением, сопровождаемые точными указаниями, что надо сделать и в какие инстанции обратиться. Вплоть до канцелярии Президента.
Зачарованный гневным Дуниным занудством, Ефим Григорьевич слушал её с приоткрытым ртом. Было в ней, было всегда нечто гипнотическое.
Словом, когда мы изложили нашу просьбу, он беспрекословно провёл нас в свою скинию, где полез под кровать, извлёк оттуда бог весть что, два крупных неопрятных кристалла, этакие, знаете, урим и туммим, каковые и подключил к ноутбуку. Кажется, мы с Толиком ошибались, да и Лёша был не прав – насчёт Голокоста. Судя по тому, что замелькало на мониторе, никакой он не жулик и уж тем более не псих. Ну разве что чуточку, как и подобает гению.
* * *
Однако вскоре чувство благоговения, с которым я следил за священнодействиями нашего знаменитого земляка, переросло в оторопь, а затем и в панику. Выходит, впервые в жизни по телевизору сказали правду… Опасливо наблюдал я со стороны, как выдающийся человек, следуя подсказкам Дуни Дуевой, определяется с координатами на местности – елозит «мышкой» по всему дачному посёлку. Не по какой-нибудь там компьютерной графике – по живому елозит! Кошмар: радиус действия хроноскопа был даже больше тридцати километров, на которые отстояла от города Дунина дача.
Полезли пугающие мысли о дальнейшей судьбе человечества. Видеть прошлое… Но это же страшно! Этого нельзя делать! Оставьте нам хоть что-нибудь тайное, Ефим Григорьевич, не выворачивайте нас наизнанку… Упаси боже, запустят ваш хроноскоп в производство, станет он обычной бытовой электроникой вроде компьютера – и… Тамарка со мной точно разведётся. А уж о судьбе Толи Чижика и помыслить жутко…
Права полиция! Слышь, мужик! Демонтируй! И чем быстрее, тем лучше… Хотя нет! (Я взял себя в руки.) Сначала пусть покажет, кто нас с Лёшей подставил, а там уже…
Тем временем выбрали точку наблюдения – аккурат напротив буржуинских ворот впритирку к противоположному забору. Изображение было зеленоватое, мерцающее, ночное, иногда разрываемое помехами неизвестного происхождения. Но гениталии обоих львов чернели весьма отчётливо.
К счастью, взгляд мой упал на заранее торжествующую Дуню – и панические мысли схлынули. Пододвинулся поближе к экрану.
Там уже выбирали время. Для начала Голокост кликнул ноль-ноль часов между прошлыми выходными – и причиндалы воссияли. Значит, рано. Назначили час ночи – то же самое. Два часа… Есть! Черны как смоль. Точнее – как спрей…
Стали ускоренно отматывать назад – и на мониторе обозначилось некое шевеление.
– Стоп! – сипло скомандовал кто-то из нас.
Мы впились глазами в неподвижный ноктюрн (ночь тогда, надо полагать, выдалась безветренная) – и ёкнуло сердчишко. Пригрезилось нечто невероятное, но от этого ничуть не менее ужасное: сейчас на экране, может быть, слева, а может, справа, покажемся, воровато озираясь, мы с Лёшей – и у каждого в руках по баллончику…
Лёша, как он признался позже, ожидал увидеть на экране саму Дуню.
Оба, как водится, промахнулись.
Я же говорил, что мысли у всех совпадают! Какой-то мальчишечка лет одиннадцати, по всему видать, местный Том Сойер, сноровисто обработал сначала одного льва, потом другого – и сгинул.
Несколько секунд все молчали.
– Вот… – с трагической ноткой в голосе промолвил наконец Ефим Григорьевич. – А они говорят: демонтируй…
Мы сдавленно поблагодарили нашего знаменитого земляка и, простившись, вышли в поздний августовский вечер. Горели фонари, шуршали акации, по асфальту гуляли смутные тени. Я украдкой покосился на Дуню Дуеву. В неверном ночном освещении лицо её показалось мне смущённым – и я понял вдруг, чту она сейчас должна чувствовать. Первое поражение в борьбе за правду… Да это же катастрофа! А тут ещё вспомнилась читанная в интернете мулька о том, как с помощью гипноза вылечили некую тётеньку от склочности, вороватости, клеветничества, а та пошла и утопилась. И что-то стало мне совсем скверно. Не дай бог…
В молчании добрались до перекрёстка. Зажёгся красный. Дуня Дуева очнулась, вздохнула и, словно бы дивясь испорченности нашего мира, покачала крупной своей головой.
– Ну, значит, и прошлое уже подделывать научились… – удручённо сказала она.
Бакалда, июль – август 2013
Розыгрыш
– А теперь попросим виновника торжества!
Испытывая сильнейшую неловкость, выхожу на сцену. Должно быть, вид у меня самый что ни на есть нелепый, поскольку зал отзывается одобрительным гулом.
Стою и озираюсь с глупейшей улыбкой.
Как же меня провели!
Потом замечаю, что на сцене я не один: шагах в пяти возвышается девушка с букетом, и самодовольно жмурится ведущий.
– Надеюсь, вы на нас не в обиде? – дружески осведомляется он на весь зал.
В обиде ли я на них? А ведь пожалуй что и в обиде. Уж больно жесток был розыгрыш. Впрочем, столько во мне сейчас намешано взаимоисключающих чувств, что поди пойми, которое из них сильнее. Тут и досада на собственную доверчивость, и злость на устроителей, и счастье при мысли о том, что весь приключившийся со мной кошмар оказался не более чем шуткой.
– Вы действительно полагали, будто страна, в которой вы живёте, взяла вдруг и рухнула?
Зал освещён не менее ярко, чем сцена. Нахожу глазами актёра, исполнявшего роль Горбачёва. Он откидывается на спинку кресла и приветливо машет мне ладошкой.
– Да… – сипло признаюсь я.
– И вас не удивило, с какой лёгкостью это произошло?
– Удивило…
– И тем не менее вы ничего не заподозрили?
– Нет…
– Почему?
– Знаете… – В горле становится шершаво, я откашливаюсь. – Всё было так достоверно…
– Поаплодируем исполнителям! – восклицает ведущий – и публика отвечает рукоплесканиями.
– Ну хорошо, – продолжает он. – Девяностые годы! Танки палят по Белому дому… И неужели ни разу в ваше сердце не закралось сомнение в подлинности происходящего? Чтобы глава государства расстрелял из танков Парламент! Да и сама мысль, будто ведущую мировую державу может возглавить алкоголик, не отвечающий за собственные поступки…
Актёр, игравший Ельцина, с благостной широкой улыбкой кивает мне сединами из зала.
Я виновато развожу руками. Мне нечего сказать.
– Тогда поприветствуем тех, кто создавал эти замечательные спецэффекты! Танки! Выстрелы! Горящий Белый дом!
Гром оваций.
– А люди? – дождавшись относительной тишины, укоризненно вопрошает ведущий. – Вы же знали их бог знает сколько времени! И вас не смутило, что ваши знакомые, вчерашние борцы с религией, словно по мановению волшебной палочки, все как один стали ревностными православными? Все эти бывшие комсорги, парторги, преподаватели научного атеизма… Так бывает вообще?
– Своими глазами видел… – смущённо бормочу я.
В зале весёлый смех.
– Как же вы плохо думали об окружающих! – насмешливо сетует ведущий. – Вы полагали, будто они и впрямь, дай им волю, способны разграбить родную страну, разорить своих лучших друзей, даже подсылать к ним наёмных убийц… Вслушайтесь! Сами термины: «обуть», «заказать», «развести»… Мы ведь нарочно подбирали самые нелепые, самые, извините, дурацкие глаголы. Мы ждали, что вы по меньшей мере насторожитесь! А вы приняли всё как должное…
Я готов провалиться сквозь настил – вроде пушкинского Дон Гуана.
– Аплодисменты сценаристам!
Аплодисменты.
– Вот в зале сидит ваша бывшая сокурсница, – слышу я патетический голос ведущего. – Вы её хоронили…
– В закрытом гробу… – сдавленно подтверждаю я.
– Да! – жёстко отзывается он. – Ну и как вам могло вообще прийти в голову, что найдётся человек, способный запытать её до смерти? За какие-то бриллианты!..
Светка сидит во втором ряду. Живёхонькая, рот до ушей, и показывает мне в восторге большой палец.
– Ваша простота приводила нас в отчаяние, – нарочито трагически изрекает ведущий. – Я не знаю, кем нужно быть, чтобы поверить, будто, избавившись от надзора Советской власти, братские народы немедленно перессорятся. Мы инсценировали распрю русских с молдаванами из-за Приднестровья – и вы поверили! Потом распрю с Чечнёй! С Грузией! Вы и в это поверили… Тогда мы пошли на откровенный бред: стравили (якобы, разумеется, стравили!) русских с украинцами… Казалось бы, что может быть абсурднее! Но вы поверили и в это… – Он приостанавливается и, выдержав паузу, сухо, чуть ли не с брезгливостью приказывает помощнице: – Вручите ему букет!
Оркестр играет туш. В руках у меня оказывается огромный букет, заслоняющий ползала. Украдкой скашиваю глаз за кулисы, где теснятся радостно скалящиеся рабочие сцены, – и страшная мысль поражает внезапно мой разум.
А ведь при Советской власти не было таких телепрограмм!
Неужто всё это розыгрыш?!
02.06.2014
