Kitabı oku: «Морской разбойник. Плик и Плок (сборник)»

Yazı tipi:

Морской разбойник

Часть первая

Глава I
Катерина

Прости, жена, страна родная!
Простите, дети и отец!
Навеки я вас покидаю,
И вдаль корабль меня несет!
…
Где лучше жить, как не среди семейства?

Посмотрите на этот корабль, как тихо скользит он по неизмеримому пространству Африканского моря, ибо легкий ветерок едва надувает широкие темноватые паруса его!

Прислушайтесь к глухому и печальному шуму Океана, подобному шуму многолюдного пробуждающегося города, посмотрите на эти длинные ряды валов, гребни которых покрываются белою и блестящей пеной, то возвышающиеся, то падающие и разлетающиеся от взаимного столкновения мелкой водянистой пылью.

О, как блестит эта пенистая бахрома, окружающая темные бока корабля!

Как сверкает его медная обшивка посреди этих прозрачных и зеленых волн!

Как приятно сияет солнце сквозь эти округленные паруса, далеко отбрасывающие свою дрожащую тень.

Клянусь честью, что это славный корабль, который качается здесь перед нами, на тихо волнующемся море, играет в волнах как рыбка в хорошую погоду.

Движимый легким попутным ветром, он благополучно продолжает путь свой на юго-восток, плывя из Европы, где, без сомнения, свалил весь груз свой, ибо он идет порожний, с одним балластом, и выказывает над водой почти половину медной обшивки своей.

На палубе чрезвычайно жарко, от палящего африканского солнца не спасает и двойная палатка, раскинутая на корме корабля.

Все на этом корабле чисто, опрятно, блестит и лоснится; везде удивительный порядок и самое мелочное устройство, так что он похож несколько на внутренность галантерейного магазина.

Отворенные настежь окна каюты пропускали туда свежий легкий ветерок, приподнимавший хорошенькие ситцевые занавески и широкий полог, легкими складками окружавший привешенную к потолку каюты койку.

Убранство этой каюты было очень просто: два стула, несколько математических инструментов, труба, чемодан, столик и на нем два стакана и кружка водки. Вот все, что там было. На стене висел портрет полной и грудастой женщины, улыбающейся толстенькому краснощекому мальчику, подававшему ей розу. Подле нее изображен был большой ангорский кот, играющий клубком ниток.

Какой портрет! Какая женщина! Какой ребенок! Какая роза! Какой кот!

Все это было довольно дурно намалевано. Однако ж тут была видна какая-то грубая простота, имевшая свою приятность. В этой безобразной картине можно было узнать добрую, веселую и счастливую женщину; и все в ней, даже этот толстый мальчишка, красный как роза, казалось, дышало счастьем и радостью.

Над картиной висел старательно прикрепленный гвоздем совершенно увядший и засохший венок из васильков.

Матросы, утомленные жарой, ушли, без сомнения, в трюм, и все спало на корабле, за исключением рулевого и трех других моряков, лежавших у большой мачты.

В это время рулевой позвонил восемь раз в маленький колокольчик, находившийся подле него, и воскликнул громким голосом:

– Эй, вы, ступайте на смену!

Шум, произведенный этим движением, разбудил человека, спавшего в кормовой каюте, ибо полог зашевелился, раздался кашель и бормотанье, и он вышел оттуда, протирая себе глаза и зевая странным образом.

Это был господин Бенуа (Клод Борромей Марциал). Шкипер и хозяин корабля «Катерина», в триста ластов груза и обшитого медью.

Господин Бенуа был человек малорослый, сутулый, краснощекий, несколько плешивый, с большим красным носом, толстыми губами, вдавшимся подбородком, полными и гладкими щеками и маленькими светло-голубыми глазами, выражавшими совершенное спокойствие; одним словом – одаренный самой честнейшей наружностью в свете. Одет он был в куртку и панталоны из полосатой нанки. И когда, повязав на шею шелковый цветной платочек и надев на седеющую голову свою соломенную шляпу с широкими полями, он вышел на палубу со спокойным и веселым лицом, заложив руки назад… то, если бы не палящее солнце экватора, сверкавшее в волнах океана, как в зеркале, если бы не удушливый жар и не зыбкая палуба корабля, то можно было бы принять господина Бенуа за доброго сельского жителя, наслаждающегося благовонным утренним воздухом в своей цветущей липовой рощице и вдыхающего ароматный запах своих жасминовых кустов, покрытых блестящими каплями росы.

– Ну что, земляк, – сказал он рулевому, шутя ущипнув его за ухо, – не правда ли, что наша «Катерина» идет перед ветром, как почтительная дочка перед своей маменькой?!

Господин Бенуа любил употреблять всегда целомудренные сравнения.

– Да, капитан, она шатается и виляет, как пьяная баба. Смотрите-ка… как ее качнуло. А вот еще.

– Что делать, дружок! Если бы у нас лежало внизу несколько десятков пудов чугунного балласта, то бедная «Катя» не шаталась бы так. Но дай только нам загрузиться и ты увидишь, что она также твердо будет стоять, как и комод мой для белья, который, помнишь, ты видел у меня в городе Нанте в моей столовой, где я обедаю с моими друзьями, – сказал простодушно добрый шкипер, тяжело вздохнув. В эту минуту рослый мужчина, смуглый и худощавый, слез с мачты и спрыгнул на палубу.

– Я не видел более этого судна, – сказал он капитану Бенуа, возвращая ему подзорную трубу. – Видно оно скрылось в тумане, который чертовски густеет, а солнце? Как оно красно!

– Правда ваша, Симон, что солнце похоже теперь на раскаленную сковороду, на которой бывало Катя моя готовила мне макароны, зная, что я их так люблю… – Тут он опять вздохнул. – Но, однако ж, послушай, это судно, право, начинает беспокоить меня.

– Оно исчезло, капитан, исчезло. Сперва было я принял его за военный корабль; но нет, оснастка на нем в таком беспорядке, мачты и паруса такие высокие, что сам черт бы опрокинулся на нем… если бы черти…

– Симон… Симон! Ты опять начал! Я не люблю слушать как ты богохульствуешь и философствуешь как язычник; а это не пройдет тебе даром. Смотри!

– Ну, хорошо, я перестану. Но я уверяю вас, что это точно не военный корабль, притом же английские и французские военные суда не заходят никогда в эту сторону, а потому опасаться нечего.

– Да я не опасаюсь и нарочно выбрал этот путь, чтобы ни с кем не встретиться. Дела мои от этого только выиграют; еще денек-другой, и мы увидимся с дядей Ван Гопом. Да, кстати, этот старый хрен становится чертовски скуп. Черное дерево ужасно теперь вздорожало. Ах! Прошло то блаженное времечко, когда, бывало, за несколько ящиков железного лома я нагружал неграми корабль мой битком.

– Тогда, – сказал Симон, – и изъян-то был нипочем.

– Изъян, Симон? Ну изъяну всегда было на треть, потому что, видишь ли, черное дерево лопается и трескается под палубой от жары и сырости.

– Зато, капитан, уж и остатки-то сладки! Их можно славно продать на острове Ямайке и делать из них лопаты и телеги, не опасаясь, что растрескаются… – отвечал Симон смеясь.

– Шут! Однако ж этот товар очень требуется в колониях.

– Черт возьми, капитан! Разумеется! Эти хваты колонисты гнут их в три погибели беспощадно! Зато и дохнут они у них как будто бы черти их…

– Ах! Симон! Опять! Ты никак не можешь отвыкнуть… Замолчи же, пожалуйста, а не то как раз накличешь на нас беду. Перестань. Пойдем-ка лучше в каюту, поговорим о Кате да выпьем по стаканчику…

Шкипер и его помощник вышли в каюту и сели за стол.

– Посмотри-ка, Симон, – сказал Бенуа, указывая на портрет, украшавший его маленькую комнатку, – можно подумать, что Катерина смотрит на нас и Томас также… как они похожи! Даже кот Базиль как будто бы узнал меня и нарочно поднял лапку! А этот венок, подаренный ими мне в именины мои… в день святого Клода… Ах! Бедные душечки мои! Как я думаю о вас! Что-то вы теперь поделываете! – И он тяжело вздохнул. – Достойный человек!

– Воистину, капитан, вы славный отец семейства, – отвечал Симон с чувством искреннего убеждения.

– Зато это путешествие мое последнее… – продолжал Бенуа. – Возвратившись домой, я уже более никуда не поеду. Притом же чего еще более желать мне? Я не честолюбив. Ах! Боже мой! У меня есть маленький белый домик с зелеными ставнями, акациевая беседка, в которой я могу обедать с моими друзьями и моей милой Катей… моей любезной супругой. – И капитан Бенуа, со сверкающими от радостных воспоминаний глазами, с любовью смотрел на портрет своей супруги.

– Зато, капитан, и супруга ваша, можно сказать, что… Ах, супруга ваша достойна быть любимой… У нее, черт возьми, пара таких…

– Симон! Ах, Симон!

– Извините, пожалуйста, капитан! Это ром ваш всему виной, он такой крепкий и бросается прямо в голову… Но посмотрите, какая тишина, какая погода! Право, сердце радуется! Кстати, о роме говорят, и я в этом твердо уверен, что нет ничего лучше для здоровья, как вскипятить в водке еловую шишку с двенадцатью стручками красного перца, все это смешивают потом с ромом или коньяком, и, черт возьми, капитан, я сожалею, что у меня горло не так широко, как это окно, для того, чтобы я мог поглощать сей напиток ведрами!

– Чтоб тебя! Да от этого, я думаю, дух захватит, – сказал Бенуа, покачав головой.

– Вовсе нет, капитан, это очень легко проскакивает в горло… настоящий бальзам для желудка… Я знал одного парусника по имени Беке, который излечился им от ужаснейшего насморка и кашля, полученного во льдах Новой Земли.

– Это так же верно, как и то, что у Катерины один глаз. Симон, за твое здоровье, друг мой!

– Верьте или не верьте, как хотите. За ваше здоровье, капитан! Но посмотрите, пожалуйста, что за погода у нас!

– Правда, Симон! Славное времечко, ветерок так и поддувает! О, какое прекрасное солнце! За твое здоровье! В этакую погоду так и тянет пить.

– Капитан, это очень натурально, положите мокрую губку на солнце, и вы увидите! За ваше здоровье.

– Ах, Симон, да ты сам стал похож на губку! Ты порядочно втягиваешь в себя влагу, – отвечал ему капитан Бенуа, который был уже очень навеселе. – Послушай-ка, Симон…

– Что такое, капитан?

– Если ты не зашалишь и дядя Ван Гоп не слишком обдерет меня, то на обратном пути с острова Ямайка мы зайдем кое-куда…

И добрый шкипер поведал Симону о том, как они обойдут почти четверть земного шара, чтобы «зайти кое-куда», так же просто, как будто бы он говорил об удачной торговле на рынке, после которой они по дороге домой зайдут в трактир.

– Право? В самом деле?

– Клянусь тебе честью, Симон! И тогда… два или три денька мы покутим там… – сказал ему потихоньку и таинственно Бенуа, прикрыв рот левой рукой.

– Понимаю, капитан, понимаю! Мы покутим, позабавимся, я промотаю мое жалованье в два дня! Боже мой, мамзели, вино, кареты, апельсины, перчатки, шляпы, часы! Черт возьми, подавай мне все!

– Точно так! – повторил полупьяный Бенуа и постучал по столу стаканом. – Точно так, мы погуляем! Славно погуляем! Какая прекрасная погода! Ах! Уф! Но сохрани боже, если моя жена узнает об этом! Она не должна никогда знать этого…

– Разумеется, капитан, разумеется! За ее здоровье… Мы зайдем в Кадис, не правда ли? Ах, капитан! Послушайте, капитан, мне кажется, будто я вас уже вижу там на городской площади… Черт возьми! Вот там женщины! Такие женщины! Можно сказать, что прелесть! Какие глаза! Какие зубы… Какие плечи… Право, нужно спешить наслаждаться жизнью, потому что смерть не за горами.

– Правда твоя, Симон, рано или поздно, а все-таки придется умереть… а потому нужно…

В эту минуту капитан был прерван ужасным шумом, и корабль вдруг так качнуло набок, что концы парусов окунулись в воду.

Бенуа и Симон, вовсе не ожидавшие этого ужасного толчка, полетели кверху ногами.

– Это буря! – воскликнул Бенуа, совершенно протрезвившийся, и бросился на палубу.

– Ну, кажется, будет потеха! – сказал Симон, следуя за капитаном.

Глава II
Буря

Матросы высыпали на палубу, печальные и безмолвные, ибо сама гибельная минута еще не настала, но ее ожидали, и это ожидание близкой и неминуемой опасности омрачало их лица.

Корабль гордо поднялся, хотя потерял одну из своих верхних мачт, сломленную порывом ветра. Волны начали вздыматься, небо закрылось густыми красноватыми парами, как будто бы пожарным дымом, который, отражаясь в воде, покрыл мрачным сероватым цветом доселе столь светлую и синюю поверхность океана.

– Вот образчик той потехи, которую обещает нам буря, и она сдержит свое слово, – сказал Бенуа, большой знаток в подобных обстоятельствах; а потому, едва лишь успели спустить верхние мачты, как раздался глухой рев, и широкая полоса мрачных черных облаков, как будто бы соединявшая море с небом, быстро понеслась от северо-запада, гоня перед собой гряду кипящей пены, ужасный признак ярости волн, стремившихся вместе с бурей.

Бенуа и Симон пожали друг другу руки и обменялись выразительными взглядами. Лица их, доселе столь же безмятежные, как и легкий ветерок, совсем недавно игравший в снастях корабля, вдруг оживились. Эти люди, простые и робкие в хорошую погоду, вдруг возвысились духом вместе с бурей и неустрашимо встречали ее. Глуповатое выражение лица шкипера исчезло; в глазах его, доселе бессмысленных и мутных, появился блеск. Шкипер с презрением смотрел на бурное небо. Бесстрашная улыбка удивительно преобразила его лицо.

Ибо в эти решительные минуты, когда дело идет о жизни или смерти, все мелкие подробности условной красоты исчезают, и одна только душа отражается на лице. И если в минуту опасности душа пробуждается неустрашимой и бодрой, то она всегда придает высокое и смелое выражение лицу человека, осмеливающегося бороться с яростью стихии.

– Товарищи! Не бойтесь! – воскликнул шкипер, потому что буря ревела уже сильнее грома. – Это все пустяки! Только вода и ветер! Спускайте скорее остальную верхнюю мачту. А ты, Симон, ступай к носу, попробуем идти под большим парусом. Постарайся поднять его… Рулевой, держи крепче руль, правьте им двое, трое, если нужно, ибо мне кажется, что ветер порядочно будет коверкать корабль… Не нужно поддаваться ему, товарищи! Это будет худой пример!

Едва успел Бенуа кончить эти слова, как буря налетела и нагрянула на корабль. «Катерина» завертелась, закачалась на ужасных волнах и даже на время исчезла посреди дождя пенистых брызг, вздымаемого бурей, свистящего в снастях, между тем как бока корабля скрипели и трещали, как будто бы по ним колотили молотом. Несчастный корабль, то обливаемый огромными волнами, то поднимаемый вверх, то бросаемый в бездонную пропасть, казалось, был готов потонуть каждую минуту.

– Держитесь крепче за снасти, товарищи! – кричал Бенуа. – Не бойтесь! Это пустяки! Оно просвежит нас! Теперь жарко! Да, кстати, и вымоет наш корабль… Держи крепче руль! Держи, не то…

Он не успел договорить, ибо ужасная водяная гора, возвышавшаяся до верхних мачт, набежала на корабль, обрушилась на палубу и, покрыв ее обломками, унесла с собой двух матросов. Это были двое молодых людей, только что женившиеся на двух сестрах, нантских девушках, прелестных, краснощеких. Молодые люди очень любили друг друга. Тот из них, который бросился в воду, чтобы спасти другого, женился единственно из подражания ему. Оба матроса вместе работали, вместе гуляли. Таким образом, они вместе жили и вместе умерли. Симон, крепко державшийся за снасти, как скоро прошла волна, гордо выпрямился и смотрел по-прежнему неустрашимо, облитый и промоченный насквозь водой.

Один из матросов, которого волна сшибла с ног и сильно ударила о палубу, сломал руку и громко кричал от ужасной боли.

– Перестанешь ли ты орать во всю глотку, рева? – прикрикнул на него Симон. – Здесь и без тебя довольно шума! Закрой рот, а то проглотишь волну!

Крик усиливался.

– Впрочем, реви себе, если хочешь, – сказал Симон, – видно, это забавляет тебя.

Тем временем Бенуа подошел к рулевому.

– А ты, добрый мой Кайо, – сказал капитан, – правь хорошенько, держи по ветру!

– О, капитан, – отвечал сей последний, обтирая пот, – доколе корабль будет слушаться руля, то не бойтесь, хотя, правду сказать, нас валяет и покачивает, точно как в нантском городском саду на качелях… только что успевай приседать!

– Берегись, капитан! Берегись! – воскликнул Симон, увидевший огромный вал, с ужасным шумом катившийся к кораблю.

Не прошло и минуты, как под напором ветра он с треском обрушился на корму, и корабль скрылся совершенно под этой огромной массой воды.

Потрясение, произведенное этой волной, было так ужасно, что руль круто, повернувшись направо, опрокинул на палубу трех матросов, правивших им, а от этого несчастного приключения корабль также повернуло боком, большой парус заполоскал и завертелся.

Бенуа вынырнул тогда из-под волны, которая сбегала с палубы, держа, прижав к груди, портрет жены своей, пойманный им посреди обломков разрушенной каюты.

– Нет, я не дам пропасть моей «Катерине», – говорил он, – ибо моя бедная супруга…

Он не договорил, увидев ужасное положение корабля.

– Мы погибли! – воскликнул шкипер и мигом бросился к рулю, чтобы повернуть корабль и спуститься под ветер.

Но он опоздал, не было уже никакой возможности сделать это.

Большая мачта недолго противилась ветру, вскоре она согнулась и сломалась с ужасным треском, оборвав снасти свои с подветренной стороны, и повалилась на правую сторону палубы, а оттуда в море, таща за собой остальные снасти, все еще прикрепленные к кораблю. Положение было ужасно, потому что мачта, двигаемая яростными волнами, ударялась в корабль концом своим и, поражая бока его, угрожала проломить его и потопить; оставалось единственное средство к спасению: обрубить веревки, прикреплявшие это бревно к кораблю.

– Ну теперь нечего мешкать, хоть и опасно, но дело идет о нашей жизни, – сказал Бенуа, привязывая себя к концу веревки, и в один прыжок вскочил на борт корабля, держа топор в руках. – Катя и Томас, – сказал добрый шкипер, занося ногу за борт, – это для вас… – И бросился в воду…

Но сильная рука схватила в эту минуту веревку, к которой привязал себя Бенуа, и достойный шкипер повис в воздухе, а потом был вытащен обратно на палубу своим другом Симоном.

– Что ты делаешь, бездельник! – воскликнул Бенуа. – Разве ты хочешь потопить корабль? – И он замахнулся топором на Симона, который отвернулся в сторону.

– Черт возьми! Как вы горячи, капитан! Я только хотел сказать вам, что здесь не ваше место… Воспоминание о Катерине и Томасе будет мешать вам в этой работе и затуманит глаза… – И он спрыгнул на борт.

– Симон! Добрый мой Симон! – кричал Бенуа, схватив его за ногу. – Постой! Поклянись мне, что…

– Пустите меня, черт возьми! Слышите? Три тысячи миллионов чертей!

– Я не так хотел заставить тебя поклясться, но делать нечего, по крайней мере, привяжи себя к веревке… ради бога, привяжи себя!

Симон не слушал его более. Он уже бросился в воду, чтобы добраться до мачты, влез на нее и обрубил снасти.

Ветер начинал утихать, но волнение все еще было сильно.

– Бедный Симон! Он погиб! – сказал Бенуа, видя, как помощник его старался удержаться верхом на этом круглом бревне, которое вертелось при каждой волне и било в бока корабля.

Положение Симона было чрезвычайно опасно, потому что он ежеминутно мог быть раздавлен об бока корабля.

– Еще разок стукни топором, Симон, – кричал ему Бенуа, – и мы спасены! Ах, боже мой! Симон! Симон! Берегись волны! Бросайся скорее в воду… ты погибнешь… Симон! Ах! – И капитан испустил ужасный вопль, закрыв лицо руками.

Симону раздавило голову между мачтой и кораблем, но зато благодаря его хладнокровной неустрашимости судно было спасено из весьма критического положения.

Буря утихала мало-помалу, подобно всем бурям африканских морей, которые столь же внезапно исчезают, как и появляются. Ветер установился и погнал тучи на юг.

Погоревав несколько минут, Бенуа велел очистить палубу от обломков и обрывков снастей, ее покрывающих, потом поднять задний парус, или бизань, и, пользуясь легким попутным ветерком, поплыл на юго-восток.

Разумеется, величественное выражение лица господина Бенуа исчезло вместе с бурей и опасностью. Как скоро ветер установился и корабль поплыл в путь, то он сделался по-прежнему простым, грубым, глупым, но честным человеком, занимающимся торговлей неграми с такой добросовестностью и прямодушием, какие только можно употреблять в коммерческих делах, и думающим, что продавать негров, рогатый скот и колониальные товары есть все одно и то же и что в этом нет ничего худого. Он помышлял единственно о скоплении денег и доставлении себе независимого состояния, чтобы спокойно отдохнуть под старость в кругу своего семейства. Достойный отец! Он не спал всю ночь и даже думал более о Симоне, чем о своей милой Катерине, Симон служил у него так давно! Симон знал все его привычки, был совершенно предан ему; с таким усердием занимался мелочными подробностями при нагрузке корабля неграми и показывал при этом случае терпение и человеколюбие, восхищавшее капитана. Негры никогда не имели недостатка в пище, и, за исключением изъяна, которого никак нельзя было избежать, корабль всегда приходил благополучно с грузом своим в колонии благодаря этим родительским попечениям. Симон был для него все. На родине, в городе Нанте, он водил прогуливаться маленького Томаса, сынка его, или провожал на рынок с корзинкой в руках госпожу Бенуа. Одним словом, Симон был для капитана неоценимым существом, верным и искренним другом.

А потому в ожидании утра господин Бенуа неоднократно утирал платком слезы, катившиеся из глаз.

Он был еще погружен в эти горестные размышления, как вдруг караульный матрос закричал с верха мачты:

– Берег! Впереди!

– Уже? – сказал Бенуа, выходя на палубу. – Я не полагал, что мы так близко находимся к берегу. К счастью, он мне знаком. Рулевой! Смотри, правь на эту гору, на которой ты видишь несколько пальмовых деревьев, до тех пор, пока мы не придем к устью Красной реки. Ну, насилу мы прибыли! – сказал капитан. – И если только дядя Ван Гоп доставит мне возможность починить корабль и поставить новую мачту… Я не говорю уже о неграх, это самый искусный торговец и маклер по этой части на всем африканском берегу. Этому плуту известны все теплые местечки! Но проклятый, верно, обдерет меня… Ах, если бы мой бедный Симон был по крайней мере здесь со мной! Но нет, этому никогда более не бывать! Никогда! Боже мой! Какая тоска!

И добрый шкипер омочил слезами свой третий носовой платок, помеченный его милой Катериной буквами К. и Б.