Kitabı oku: «Среди врагов»

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2023

На скалах и долинах Дагестана
Роман из времен борьбы с Шамилем за владычество на Кавказе
Среди врагов

Все тревожнее становится на Кавказе, где Шамиль целенаправленно сковывает в один могучий народ разрозненные и прежде сражавшиеся друг с другом племена. Тем не менее подпоручик Колосов даже предположить не мог, чем закончится для него посещение веселого полкового бала, ну а Петру Спиридову стоило очень хорошо подумать, есть ли смысл, экономя время, срезать дорогу через горы, даже и в сопровождении надежного казачьего конвоя.

В итоге Колосов оказывается ранен неизвестно кем выпущенной пулей, и дочери полковника Панкратьева Анне приходится делать все, чтобы вернуть к жизни влюбленного в нее молодого офицера. Зато судьба Спиридова остается укрытой туманом неопределенности и для его друзей, и для спешно покинувшей Петербург княгини Двоекуровой…¹

I

Наступил июнь, и с ним тропическая жара, чрезвычайно плохо действовавшая на Двоекурову. От Абдула Валиева не было никаких известий, и это обстоятельство повергало княгиню в еще большее уныние.

При всем желании, Элен не могла подавить в себе тревоги, вызванной неясными предсказаниями старухи. Она горячо раскаивалась в своем любопытстве и необдуманном посещении гадалки и старалась успокоить себя, объясняя предсказания старухи ее расстроенным воображением.

Воспоминания о пережитых в молодости страданиях и доходящие со всех сторон вести о повсеместных убийствах и захватах в плен могли подействовать на Секлетею в том направлении, что она, кроме крови и слез, ничего иного не могла вообразить себе и только их и предсказывала.

Придумав такое объяснение, Элен успокаивалась, но ненадолго, отсутствие вестей от Абдула Валиева снова расстраивало ее, и она в такие минуты ехала к Панкратьеву и высказывала ему свои горькие опасения.

Однажды, сидя у себя и думая все об одном и том же, Елена Владимировна вдруг поразилась пришедшей ей на ум мыслью.

«Уж не хитрит ли со мною Павел Маркович? – задала она сама себе вопрос и тут же ответила: – Весьма возможно. Может быть, Абдул Валиев давно послал ответ, но так как ответ неблагополучный, то старик и не сообщает мне его. Очевидно, Шамиль не соглашается отказаться от своих требований. Или есть какие-нибудь другие препятствия? Уж не болен ли Петр Андреевич? Это весьма возможно при тех ужасных условиях, в которых он находится. И вдруг он умирает, без докторов, без лекарства, одинокий, всеми забытый?»

При этом предположении Елена Владимировна почувствовала, как ее охватил ужас. Она не могла оставаться одна со своими мыслями, ее душа искала сочувствия, и как огорченный ребенок бежит к своей няньке, зная вперед, что старушка сумеет утешить его, так и Элен приказала подать карету и отправилась к Павлу Марковичу в смутной надежде, что он придумает что-нибудь, чем-либо поможет.

Панкратьев только что встал от послеобеденного сна, когда прибежавшая Аня позвала его в гостиную предупредить о приезде Элен. В такой час княгиня не приезжала никогда, и Павел Маркович подумал, не случилось ли с ней чего-нибудь или не получила ли она каких-либо известий о Спиридове.

С такими мыслями он поспешил одеться и торопливо пошел к своей гостье.

– Павел Маркович, – заговорила Элен после первых приветствий, – простите великодушно, но я начинаю вас подозревать. Вы хитрите. Сознайтесь, дорогой друг, хитрите?

– Но в чем, объясните, пожалуйста? – взмолился полковник. – Я, ей-богу, не понимаю.

– Не притворяйтесь; напротив, прекрасно понимаете. Вы имеете сведения от Валиева, но так как вести нехорошие, мне их не сообщаете.

Панкратьев с добродушным изумлением развел руками.

– Господи Иисусе, откуда мне сие? – спросил он, недоумевающе поглядывая то на княгиню, то на Аню. – Кто вам сказал, откуда вы взяли все это? Уверяю вас честным словом, ничего подобного. Абдул Валиев, как уехал, не уведомил меня ни единым словом. Я решительно ничего не знаю. Доказательство налицо. Сейчас, когда Аня прибежала звать меня к вам, у меня первым долгом мелькнула мысль: уж не получили ли вы каких-нибудь сведений и приехали поделиться ими со мною. Ей-богу, не лгу.

Княгиня долгим, пытливо-пристальным взглядом поглядела в лицо старику. Не было сомнения, он говорил сущую правду и ничего не знал.

– Но в таком случае, – горячо заговорила она, – почему так долго? Два месяца прошло, как он уехал; неужели за такой промежуток времени он так-таки ничего не успел сделать?

– Вы два месяца считаете большим сроком для выполнения такого сложного дела? Жестоко ошибаетесь. Одна дорога туда более недели; вы не знаете здешних обычаев, княгиня, от этого так и говорите. Если гнать сломя голову, пожалуй, и за два дня доехать можно, но Валиев – старик, не говоря уже о том, что ему не под силу скакать, как юному джигиту, по горам и долам, он не может чересчур торопиться и по своей солидности и почтенности. Во всех встречающихся на пути аулах у него старые приятели, проехать их мимо – значит нанести им жестокое оскорбление, унизить в глазах соседей, и Абдул Валиев никогда этого не сделает. Он непременно свято исполнит адат и во всяком встретившемся ему на пути ауле неукоснительно остановится хотя бы на такое время, сколько потребуется для посещения старшины, муллы и двух-трех самых почетных жителей. Если же в ауле окажутся его кунаки, то и всех их без исключения.

– Да, но при таких обстоятельствах, – разочарованно сказала Элен, – можно и месяц проездить.

– Месяц не месяц, потому что Валиев все-таки будет поторапливаться, а, как я уже и говорил вам, недели полторы, не меньше. Это первое. Второе. Вы думаете, простая штука вести переговоры с азиатами? На свете, я так думаю, нет еще народа такого осторожного, подозрительного и лукавого, как здешние гололобые. Вы, княгиня, даже и представить себе не можете, до чего трудно вести с ними переговоры. Каждый из них только и думает, как бы вас одурачить, напустить туману, наговорить кучу любезных слов, из которых никогда ничего нельзя понять и извлечь. Происходит это от недоверия – постоянной боязни прогадать, упустить свою выгоду. Иной раз и говорить бы, казалось, не о чем, а он несколько часов торгуется, то даст обещание, то назад берет или придает ему совершенно иное толкование. Самого терпеливого человека до бешенства довести может, а тут еще этикеты соблюдай. Он из тебя душу выматывает, да как! – медленно, с остановочками, а ты ему любезности всякие изволь говорить и вслух восхищаться его великой премудростью. Вот, приняв все это во внимание, вы сами теперь подумайте: может ли Валиев скоро успеть, когда ему приходится вести переговоры не с одним таким азиатом, а с десятком, причем с каждым из них в отдельности. Только благодаря тому, что Абдул сам горец, стало быть, все эти тонкости знает в совершенстве, можно надеяться на успех, а наш, русский, за три года с ними не столковался бы. Уговорив наибов, старику надо будет приступить к переговорам с самим Шамилем, а как легко с ним переговаривать, это уже давно всем известно. Кто не испытал, тот и вообразить не может, до чего трудно, почти невозможно переупрямить его, раз ему что влезет в его бритую голову. Тут уже не неделей и не месяцем пахнет, тем более в настоящее время, при начавшихся военных действиях, когда он постоянно, как волк, рыскает туда-сюда.

– Но хотя бы Абдул Валиев известил нас, как идут его дела. Видел ли он Спиридова, надеется ли на благополучное окончание переговоров и когда именно, а он ни слова.

– Иначе он и не может. Повторяю, княгиня, не знаете вы здешних порядков. Сказать легко – сообщить, а как это сделать, не придумаешь. Послать кого-либо с известием рискованно. Народишко здесь, надо вам знать, самый что ни на есть продажный, ни на одного положиться нельзя. Ему доверься, а он завтра же кому-нибудь из шамилевских наибов, а то и самому Шамилю передаст, да приврет еще с три короба, тогда всяким переговорам конец. Заберут себе в свои гололобые башки, будто бы их обмануть хотят, упрутся на этом – волами не сдвинешь. Впрочем, отчего вы так беспокоитесь? По-моему, долгое отсутствие Валиева и вестей от него скорее хороший, чем дурной признак. Право, так. Если он не возвращается и ведет переговоры – значит, надеется на успех; в противном случае он бы вернулся. Ему не с руки оставаться без надобности долго в лагере имама, могут подумать, что и он примкнул к газавату.

– Вы, Павел Маркович, имеете удивительную способность меня успокаивать. Спасибо вам, дорогой, – с чувством пожала Элен руку полковника. – Будем ждать и надеяться.

– Да Богу молиться. Он, Отец наш небесный, лучше нашего знает, что и как надо.

Элен улыбнулась.

– Чему вы? – спросил ее Павел Маркович.

– Так, – ответила Элен, – мне вспомнилась Секлетея; она говорит то же, что и вы, но, по ее понятию, молиться не следует, так как молитва наша и просьбы наши, как неразумные, а неразумные они потому, что мы не ведаем предопределения Божия, только понапрасну утруждают Бога и никогда не исполняются Им.

– Ишь ты, богослов какой выискался! – полунасмешливо, полусердито произнес Панкратьев. – Охота вам, княгиня, было ездить и слушать эту дуру. Только тоску нагнала на вас, да и не на вас одних, а сказать правильнее, на всех нас четверых. Право, после вашей этой, простите старика за резкое слово, ребяческой поездки вы, как зорька осенняя, затуманились; прежде такая была веселая, сердце радовалось, а теперь все хмуритесь да разные страсти выдумываете. Ваня также что-то нос повесил, закручинился, сон какой-то там дурацкий на него наколдовала, он и приуныл, о смерти поминать начал, предчувствия придумал какие-то. Тьфу, слушать противно, словно баба. Глядя на него, моя егоза тоже в меланхолию пустилась; словом, все, а спросить с чего? Сказать стыдно. Полупомешанная баба языком, как помелом, намела, а вы и уши развесили. Стыдитесь.

– А Иван Макарович разве тоже грустит? – спросила княгиня, по-видимому, вполне равнодушным тоном, но в то же время настораживая уши.

– Грустит, а вместе с тем какой-то раздражительный становится. Другой раз не поймешь, чего ему и надо. Прежде с утра до ночи у нас торчал, с Анютой, а теперь бывает так, что он за весь день на какой-нибудь час зайдет, посидит и уйдет. Правда, у того теперь дело есть: из главной квартиры пришел указ штуцерную команду стрелков составить, вот я ему и поручил это дело, другому некому: в штаб-квартире все больше старички остались, молодежь на линии да в отрядах, а дело новое, молодое, молодому и делать надо, только он уж слишком усердствует… А впрочем, – перебил сам себя старик, – и то сказать, служба прежде всего, успеет с женою насидеться, вся жизнь впереди. Я молодым тоже был, уж на что любил свою покойницу, а как дело серьезное дадут, сразу и любовь, и нежность побоку. Целыми днями домой и носа не показывал. Жена, бывало, корить начнет, плачет, а я ей на это: «Степушка – ее Степанидой звали – не горюй, не тужи, понапрасну не блажи. Подумай сама, могу ли я иначе поступать, как не по присяге, и как я буду с солдата требовать, чтобы он все дела забывал службы ради, если я, его офицер, сам буду бабиться да на печи есть калачи. Вот дай срок, управлюсь – опять твой, вся твоя власть надо мной». Вот у Вани такая же черта характера, и я не виню его, не осуждаю, напротив, всякой хвалы достойно, не правда ли, Аня? – лукаво подмигнул полковник, подтолкнув локтем сидевшую подле него в глубокой задумчивости Аню.

Та медленно и вопрошающе подняла голову. Она плохо расслышала вопрос отца и, чтобы скорей отделаться от него, машинально ответила:

– Да, конечно, папаша, вы совершенно правы.

– Еще бы, – слегка недовольным тоном сыронизировал Панкратьев, заметивший невнимание к его словам со стороны дочери, – покорнейше благодарю за похвалу.

Он слегка надулся и замолчал. Молчала и Аня. Княгиня зорко взглянула на ее лицо и заметила в нем выражение скорбного недоумения, которого прежде она никогда не видела.

«Между ними что-то произошло или происходит, – подумала она, – они все трое недовольны друг другом, хотя и скрывают это».

Дверь отворилась, и вошел Иван Макарович.

– А, господин службист, насилу-то пожаловали! – приветствовал его полковник с добродушным сарказмом. – Слышал, слышал, как вы все утро со своими штуцерными палили. Ну, что, как они теперь? Чай, каждой мухе промеж ушей попадут? Наловчились?

– Не совсем-то, – спокойно, не замечая тона насмешки, отвечал Колосов, – хотя, правду надо сказать, успех громадный.

– Ну, еще бы, – с едва уловимой иронией согласился Павел Маркович, – иначе и быть не могло. Однако хорошо, что ты пришел, а то мы тут все расхандрилисъ. Княгиня сегодня такая ко мне приехала, я думал, уж не несчастие ли какое случилось. Волнуется, что до сих пор вестей от Валиева нет.

– А! – равнодушно протянул Колосов и уселся у окна.

С самой первой минуты появления Ивана Макаровича в комнате княгиня зорко наблюдала за ним и за Аней и нашла, что в их отношениях друг к другу наступила какая-то перемена. Они точно дулись друг на друга и были чем-то взаимно недовольны.

«Должно быть, маленькая ссора влюбленных, – подумала она. – Точно дети, но это забавно».

Она улыбнулась и продолжала свои наблюдения.

– Ты что такой нынче сердитый? – спросил Панкратьев, искоса наблюдая за Колосовым.

– Так, ничего. Пустяки. Маленькую схватку имел с одним господинчиком, – нехотя отвечал Иван Макарович.

– С кем? Уж не с Богученко ли?

– С ним самым, – мотнул головой Колосов и добавил: – Скверный язык у него.

– А что?

– Так, ничего. Не стоит говорить, – отвечал Колосов и при этих словах мельком, но с особенным выражением скользнул взглядом по сидевшей наискось от него княгине. При этом взгляде она инстинктивно и сразу поняла, что причиной столкновения Колосова с Богученко был не кто иной как она, или, вернее сказать, какая-нибудь сплетня о ней, пущенная хорунжим. Казалось, Панкратьев и Аня тоже так же поняли, потому что не стали больше ни о чем расспрашивать.

II

– А с линии хорошие вести, – заговорил Павел Маркович другим тоном – с очевидной целью дать разговору иной оборот. – Генерал Фези занял Хунзах. Теперь нам за Аварию опасаться нечего, и мы можем начать и теснить Шамиля с двух сторон.

– Значит, ожидаются большие дела? – спросил с какой-то особенной торопливостью Колосов.

– Да, должно быть. Шамиль теперь в Ашилте, и барон Розен, наверно, захочет или захватить его, или отбросить в глубину гор, подальше от Аварии.

– А как будет со штуцерной командой, когда предполагать ее отправить?

– Не знаю хорошенько. Я послал спросить; должно быть, скоро, а что?

– Я хочу попросить вас, полковник, – перешел вдруг на официальный тон Иван Макарович, – позволить мне самому вести ее.

– Тебе? – удивился Павел Маркович. – С чего это ты вздумал?

Княгиня торопливо взглянула на Аню; та сидела бледная, низко опустив голову над работой, которую держала в руках. Пальцы ее дрожали, и все лицо выражало болезненное недоумение. Колосов тоже был бледен и, видимо, делал усилия над собой, чтобы казаться спокойным.

– Видите ли, господин полковник, – начал он, – мое положение неловкое. Команду готовлю я, а в бой поведет ее другой. Согласитесь, это будет что-то да не то. Выходит, будто я не то трушу, не то на себя не надеюсь… Надо мною, если сказать правду, и так подтрунивают…

– Богученко?

– И Богученко, и другие. Дамским флигель-адъютантом зовут, – криво усмехнулся Колосов, – а Костров, он думает, команду дадут ему, при всех подсмеивается: «Старайся, Ваня, – говорит, – подучи людей хорошенько, чтобы мне не краснеть за них, когда на завалы идти придется. Я на завалы пойду, а ты тут на досуге невесту выбери себе, какая получше».

– Негодяй, – не выдержала Аня, – это он мстит за то, что я ему отказала!

– А разве он тебе делал предложение? – удивился Павел Маркович.

Колосов ничего не спросил, но по лицу его пробежала неуловимая тень затаенного любопытства и удивления перед неожиданным открытием. Он воззрился на Аню и с настороженным вниманием ждал ответа. Чувствуя на себе его взгляд, молодая девушка покраснела до корня волос. Она уже жестоко раскаивалась о вырвавшихся у нее невольно словах, но сказанного воротить уже было нельзя, и она неохотно ответила:

– Да, делал, на балу, в ту ночь, как ранили Ваню… Ивана Макаровича, – почему-то поправилась она, – тогда он вскоре ушел в поход, но затем вернулся…

– А вернувшись, он с тобой ничего особенного, разговоров никаких не вел? – сдвинув брови, допытывался Павел Маркович.

– Мы с ним не встречаемся, только раз у Савельевых в доме, когда я была и он там был.

– И что ж? Что он тебе сказал?

– Да почти ничего; насчет Ивана Макаровича, правда, прошелся как-то, но и то не обидно.

– Что же он сказал про меня? – скривил губы в деланную улыбку Колосов.

– Повторяю, ничего особенного, назвал только «героем на мирном положении».

– Почему же вы, Анна Павловна, – вспыхнул вдруг Колосов, – не сказали мне тогда же?

– А для чего было говорить? – подняла глаза Аня, окидывая его светлым и спокойным взглядом. – Стоит обращать внимание на всякую подлость.

– Это ваше мнение, – приходя вдруг в сильное раздражение, почти выкрикнул Колосов, – а я-с держусь другого образа мыслей и завтра же покажу ему, какой я герой на мирном положении. Нет-с, довольно мне терпеть насмешки, пора и честь знать. Завтра же я с ним объяснюсь по-своему.

– Об этом и думать не моги – слышишь? – в свою очередь возвысил голос Панкратьев. – Глупостей не затевать! Я знаю, на что ты намекаешь: ты хочешь Кострова на дуэль вызвать, а я тебе на это говорю: не смей. Что ты этим докажешь? Ровно ничего. Ну, подумай сам, вызовешь ты Кострова на дуэль… отлично… что ж дальше?.. Убьет тебя Костров, какая тебе от того корысть? Скажут: «Мальчишка, полез на рожон, его и прихлопнули. Туда и дорога». Никто и не пожалеет. Только нам горе причинишь непоправимое. Убьешь ты Кострова – тебя в солдаты без выслуги повернут, тем дело кончится, и опять нам горе одно, а ты должен будешь навсегда и от карьеры, и от семейного счастия отказаться. Наконец, третий исход: промахнетесь оба – тогда уж, действительно, от насмешек не будет тебе прохода. Засмеют. Теперь тебя один дурак мирным героем прозвал, а тогда все, каюсь, я первый, мирным дуэлянтом звать будут.

– Но в таком случае что же мне делать? – горячо воскликнул Колосов. – Не могу же я молча сносить обиды, причиняемые мне на каждом шагу?

– Зачем молчать? Молчит только скотина, а человеку на то и язык дан, чтобы отгрызнуться, когда нужно. Однако довольно об этом, после я с тобою потолкую с глаз на глаз, авось и придумаем что-нибудь. Может быть, тебе и в самом деле не мешает в поход сходить, пороху понюхать. Женитьба не уйдет, а молодому человеку, как ты, оно и взаправду не совсем ловко, не будучи ни разу в делах, о семье думать. Все равно похода не миновать, теперь ли, после ли, а идти придется, так, пожалуй, оно и лучше идти теперь, пока ты свободен, чем женатым человеком.

– Вот видите, папаша, и вы, стало быть, того же мнения, как и они, – совсем другим, ласковым и радостным тоном заговорил Колосов. – Спасибо вам, недаром я о вас, да и не я один, а все, решительно все самого лучшего мнения. У вас вопрос чести всегда впереди всего, всяких личных соображений, как у настоящего героя. Позвольте обнять вас.

– Обнимай, если хочешь, – добродушно рассмеялся Павел Маркович, – а что я личные интересы в хвосте служебных обязанностей держал, держу и буду держать, это ты правду говоришь. Иначе и нельзя. Мы, военные, прежде всего должны помнить, что мы слуги царские, а потому сначала думай о царском деле, а уж потом о своем.

Увлекшись своим разговором, Колосов и Панкратьев не обращали внимания на Аню, но княгиня глаз с нее не спускала и ясно видела, каких усилий стоило ей, чтобы не разрыдаться. Она сидела бледная, с широко открытым взглядом и крепко стиснутыми зубами. Лицо ее выражало отчаяние и еще что-то, смысл чего княгиня не могла уловить. Воспользовавшись приходом денщика, спрашивавшего, где накрывать ужин, в столовой или на террасе, она под предлогом хозяйственных распоряжений торопливо встала и быстрыми шагами вышла из комнаты. До самого ужина она не появлялась, а когда наконец пришла и заняла свое место подле отца, Элен увидела, что глаза ее красны и опухли от горьких слез. Весь ужин она просидела, не проронив слова, потупя голову и ни на кого не глядя. Но и другие были на этот раз не очень-то разговорчивы. Напрасно Павел Маркович пробовал шутить – шутки его не встречали ответа, и он под конец принужден был замолчать. Ужин окончился при общем молчании, и тотчас же все поспешили разойтись.

– Хотите, я вас подвезу? – спросила княгиня Колосова, выходя с ним одновременно на улицу.

– Нет-с, покорно благодарю-с, – поспешил отказаться тот, – мне хочется пройтись пешком. Ночь такая дивная, – добавил он как бы в пояснение.

В его тоне княгине послышалось худо скрываемое раздражение.

«Что с ним такое творится?» – подумала она и вернулась домой в самом неприятном расположении духа. Ложась спать, она долго еще размышляла обо всем, чему была свидетельницей сегодня у Панкратьевых. Для нее было ясно, что между молодыми людьми разыгрывается какая-то непонятная ей, но тем не менее тяжелая драма. Только добродушный Павел Маркович объяснил состояние духа Колосова раздражением на товарищеские насмешки и преданностью долгу службы.

«У них что-то да есть, – думала княгиня, – но что, вот вопрос?»

Вдруг в ее мозгу промелькнуло смутное, неясное подозрение, но такого рода, что Элен невольно вздрогнула и широко открыла глаза, как бы всматриваясь в полумрак спальни.

«Нет, нет, этого не может быть, – поспешила княгиня прогнать от себя встревожившую ее мысль, – что за вздор! Какие основания? Нет, нет, тут что-нибудь другое».

Она тряхнула головой и отвернулась к стене, стараясь ни о чем не думать, но против воли в ее уме с поразительной ясностью всплывало грустное, побледневшее личико Ани, и в ее печальном, устремленном на Двоекурову взгляде той почему-то чудилось выражение затаенной укоризны, от которого сердце княгини болезненно ныло даже сквозь овладевший ею сон.