Kitabı oku: «Перед изгнанием. 1887-1919», sayfa 4

Глава IV

Коронация императора Николая II. – Праздники в Архангельском и нашем московском доме. – Мария, наследная принцесса Румынии. – Князь Грицко.

В 1896 году, по случаю восшествия на престол императора Николая II, мы с мая были в Архангельском, чтобы принимать многочисленных гостей, приезжавших на коронационные торжества. Среди них был наследный румынский принц⁵² и его жена, принцесса Мария. Родители пригласили в их честь румынский оркестр, очень модный в Москве. Замечательный цимбалист из этой группы, Стефанеско, стал затем одним из моих обычных спутников. Я его часто приглашал в путешествия; мне доставляло огромное удовольствие его слушать, и он часто целые ночи играл мне одному.

Великий князь Сергей и великая княгиня Елизавета также принимали толпу родных и друзей в своем имении Ильинском, бывшем всего в пяти километрах от нашего. Их также часто видели на блестящих приемах в Архангельском. Императорская чета часто присутствовала на этих праздниках, блеск которых почти достигал блеска придворных балов.

Театр также оживлялся. Родители пригласили из Петербурга итальянскую оперу с Маццини и певицу Арнольдсон, а также и балетную труппу. В вечер, когда давали «Фауста», за несколько мгновений до поднятия занавеса, мать известили, что м-л Арнольдсон отказывается петь, так как на садовой сцене партер был украшен живыми цветами, запах которых ей мешал. Надо было в несколько минут заменить их зеленью. Другая же театральная декорация для меня незабываема. Все гости были размешены в ложах, а партер, превращенный в сад чайных роз, благоухал на весь зал.

После спектакля собирались на террасе, где были поставлены к ужину столы, освещенные высокими шандалами. Затем следовал фейерверк, феерическое зрелище, так слепившее мои детские глаза, что мне хотелось никогда не ложиться спать.

Праздники продолжались в Москве, куда переехали родители и их гости за несколько дней до коронации. Наш московский дом, бывший охотничий павильон Ивана Грозного, сохранил характер своей эпохи: большие сводчатые залы, мебель XVI века, комнаты с богатыми золотыми украшениями⁵³. Этот декор восточной роскоши прекрасно подходил для скучных приемов. Иностранные принцы, присутствовавшие там, говорили, что никогда не видали ничего подобного.

Брат и я, считавшиеся слишком юными, чтобы участвовать в этих празднествах, остались в Архангельском. Однако нас вызвали в Москву в день коронации. И сейчас мне стоит лишь закрыть глаза, чтобы представить Кремль в иллюминации, его зеленые и желтые крыши и золоченые купола церквей.

В утро коронации мы сначала увидели кортеж, покидающий императорский дворец и направляющийся к Успенскому собору. После церемонии царь и две царицы, в мантиях и коронах, в сопровождении царской семьи и всех иностранных гостей, выходят из собора, чтобы вернуться во дворец. Золото и каменья сверкают под солнцем, особым светом освещая этот день. Такой спектакль можно было увидеть лишь в России, Когда царь и две царицы появились перед собравшейся толпой, они выглядели истинными помазанниками Божьими. Кто мог предвидеть, что двадцать два года спустя от такой пышности, такого величия останутся лишь воспоминания.

Говорят, что, одевая императрицу для церемонии, одна из ее приближенных дам поранила палец о пряжку мантии, и капля крови упала на горностаевый мех.

Три дня спустя страшная катастрофа Ходынки повергла Россию в траур. Из-за плохой организации ужасная давка возникла во время раздачи подарков государя народу, и тысячи человек были растоптаны, Многие увидели в этом зловещее предзнаменование новому царствованию.

Праздники, которые должны были последовать за коронацией, были отменены. Тем не менее, вняв дурным советам части своего окружения, Николай II дал себя убедить, что он должен присутствовать на большом балу, даваемом в тот вечер во французском посольстве. Глубокое несогласие разделило великих князей. Три брата великого князя Сергея⁵⁴, тогда генерал-губернатора Москвы, желая преуменьшить катастрофу, ответственность за которую ложилась на него, требовали, чтобы в программе празднеств ничего не менялось. Чтобы твердо выразить противоположное мнение, четверо «Михайловичей»⁵⁵ (великий князь Александр, мой будущий тесть, и его братья) вынуждены были выглядеть интригующими против старших.

После коронации родители с гостями вернулись в Архангельское. Принц румынский Фердинанд и принцесса Мария продолжили свое пребывание там. Принц Фердинанд был племянником короля Карола I⁵⁶. Я хорошо помню короля Карола, часто приходившего к матери. Он был красив, с величественной походкой, седеющими волосами и орлиным профилем. Говорили, что он интересовался только политикой и финансами и пренебрегал женой, принцессой Виде, известной как писательница под псевдонимом Кармен Сильва. У них не было детей, поэтому принц Фердинанд оказался наследником трона. Это был человек симпатичный, но не личность, очень робкий и нерешительный как в политике, так и в частной жизни. Он был бы довольно красивым мужчиной, если бы торчащие уши непортили его лица. Он был женат на старшей дочери принцессы Марии Саксен-Кобургской и Готской⁵⁷, сестры нашего императора Александра III.

Принцесса Мария была знаменита своей красотой. В особенности дивными глазами, серо-голубыми, такими необыкновенными, что, увидав однажды, их нельзя было забыть; ее талия была тонка и стройна, как стебелек цветка. Я был совершенно покорен. Я следовал за нею повсюду, как тень; ночью вспоминал ее лицо и не мог уснуть. Однажды она меня обняла. Я был так счастлив, что вечером отказался умываться. Узнав об этом, она очень забавлялась. Много лет спустя, обедая в Лондоне у австрийского посла, я вновь увидел принцессу Марию и напомнил ей тот случай, который и она не забыла.

Тогда же, в дни коронации, я стал свидетелем события, живо потрясшего мое детское воображение. Однажды, когда мы сидели за столом, то услыхали конский топот в соседней комнате. Дверь распахнулась, и мы увидели всадника с прекрасной осанкой на великолепном коне и с букетом роз в руке, который он бросил к ногам матери. Это был князь Грицко Витгенштейн, офицер императорской свиты, обольстительный человек, известный своей эксцентричностью, от которого все женщины были без ума. Отец, возмущенный дерзостью молодого офицера, запретил ему в будущем переступать порог нашего дома.

Первым моим порывом было осудить позицию отца. Я возмущался, что он оскорбил человека, казавшегося мне настоящим героем, воплощением старинного рыцарства, который способен объяснить свою любовь таким благородным жестом.

Глава V

Мое болезненное детство. – Товарищи детских игр. – «Аргентина». – Выставка 1900 года. – Генерал Бернов. – Гюгюс. – Путешествия делают молодым

Все детские болезни обрушивались на меня и надолго оставили меня чахлым и хилым. Я был очень огорчен своей худобой и не знал, что делать, чтобы пополнеть. Реклама достоинств «Восточных пилюль» внушила мне большие надежды. Я их тайком употреблял и был очень разочарован, не получив никакого результата. Врач, ухаживавший за мной, заметив коробку от пилюль на моем ночном столике, потребовал объяснений; когда я ему поведал о моем разочаровании, он очень потешался, но посоветовал приостановить прием.

Я был под присмотром множества врачей, но отмечал предпочтением доктора Коровина, которому из-за его фамилии я дал кличку «дядя Му». Когда со своей постели я слышал его шаги, то начинал мычать, и он, чтобы дать сдачи, отвечал мне тем же. Как многие старые врачи он выслушивал меня просто через салфетку. Я любил запах лосьона, который он употреблял для волос, и долго считал, что голова врача обязательно должна хорошо пахнуть.

Мой характер оказался трудным. Я не могу без угрызений совести думать о тех, кто изматывал себя моим воспитанием. Это, во-первых, немецкая няня, поднявшая сначала моего брата, затем занявшаяся мной, и которую несчастная любовь к секретарю моего отца (а может, также и мой дурной характер) заставили потерять рассудок. Мои родители вынуждены были поместить её в лечебницу до выздоровления, и я узнал это от бывшей гувернантки матери, м-ль Версиловой, очаровательной женщины, доброй и преданной, своего рода члена нашей семьи.

Я был жалкий ученик. Моя гувернантка думала меня заинтересовать, организовав общее обучение, но я не стал менее ленив и рассеян, а мой дурной пример имел ужасное влияние на товарищей по учебе. На старости лет м-ль Версилова вышла замуж за швейцарца – воспитателя брата, г-на Пенарда, человека любезного и образованного, о котором я сохранил лучшие воспоминания. Сейчас ему 96 лет, он живет в Женеве. Его письма приносят мне отзвук того далекого прошлого, когда я часто подвергал испытанию его доброту и терпение.

После немца-пьяницы, засыпавшего каждый вечер с бутылкой шампанского, я успешно устрашил невероятное количество воспитателей: русских, французов, англичан, швейцарцев, немцев, вплоть до аббата, бывшего впоследствии воспитателем детей румынской королевы. Много лет спустя королева сказала мне, что воспоминание обо мне было кошмаром для несчастного прелата, и ей хотелось узнать, действительно ли все, что он рассказывал обо мне, было правдой. Я вынужден был заверить ее, что он ничего не выдумал! Еще вспоминаю учительницу музыки, которой я так жестоко укусил палец, что бедная женщина целый год не могла играть на пианино.

* * *

У нас не было близких кузенов в семье матери. Кутузовы, Кантакузены, Рибопьеры и Стаховичи приходились дальними родственниками; наши отношения были хороши, но довольно отдалены. То же касается германских кузенов, Елены и Михаила Сумароковых⁵⁸, которые, из-за состояния здоровья их отца, почти всегда жили за границей. Обычными товарищами для нас были дети сестры отца: Михаил, Владимир и Ирина Лазаревы⁵⁹ и две дочери дяди Сумарокова-Эльстона, Екатерина и Зинаида⁶⁰.

Мы все были влюблены в Екатерину, которая была очень хорошенькой. Ее сестра была не столь хороша, но ее любили за крайнюю любезность. Старший из Лазаревых, Михаил, по возрасту близкий моему брату, был полон ума и остроумия. Что до Владимира, то он имел род комического обаяния, делавшего его неотразимым. Подвижное и выразительное лицо и вздернутый нос придавали ему что-то клоунское. Неутомимый, задорный, он оживлял все наши собрания. Его сердце было благородно, но легкость характера не позволяла ему ничего принимать всерьез. Он смеялся над всем и всеми и думал лишь о развлечениях. Вместе мы совершали сумасшедшие эскапады, воспоминания о которых забавляют меня до сих пор достаточно сильно, чтобы я мог о них сожалеть. Его сестра Ирина имела столь же счастливый характер. У нее было множество обожателей, покоренных красотой ее египетского профиля и длинных зеленых глаз.

Дети министра юстиции Муравьева и госсекретаря Танеева⁶¹ также входили в эту молодую банду, которая по воскресеньям и праздничным дням собиралась на Мойке. Раз в неделю г-н Троицкий, модный учитель танцев, приходил нас посвящать в грацию вальса и кадрили. Гибкий, манерный, напомаженный, пахнущий шипром, седеющая борода тщательно причесана и разделена посередине, он приходил подпрыгивающим шагом, всегда в безупречно сшитой одежде, обутый в лакированные лодочки, в белых перчатках, с цветком в бутоньерке.

Моей постоянной партнершей была Шура Муравьева, скорее привлекательная, чем умная. Танцором я был посредственным. Она мило терпела мою неловкость и никогда не сердилась на то, что я часто наступал ей на ноги. Время не изменило нашей дружбы.

По субботам бывали танцевальные вечера у Танеевых. Эти собрания всегда были многочисленными и очень веселыми. Старшая из Танеевых, большая, полная, с пухлым блестящим лицом, совершенно не была привлекательной. Она также не была особенно умна, зато очень хитра и энергична. Найти ей партнера в танцах было нелегко. Никто не мог предвидеть, что эта Анна Танеева, столь необаятельная, проникнет в доверие императорской семьи и сыграет такую пагубную роль. Не без ее влияния совершилось возвышение Распутина.

* * *

В этом возрасте, когда у ребенка все вызывает вопросы, я утомлял расспросами окружающих. Когда я просил объяснить происхождение мира, мне отвечали, что все идет от Бога.

– Но кто это Бог?

– Невидимая власть на небе.

Ответ был слишком неопределенным, чтобы удовлетворить меня, и я долго рассматривал небо, надеясь обнаружить какое-нибудь изображение или откровение, которое бы дало более точное представление о Божественном.

Но когда я пытался проникнуть в тайну происхождения сущего, объяснения, которые мне давали, казались очень неясными. Мне говорили о браке, о святости, установленной Христом. Мне сказали, что я еще очень мал, чтобы это понять, но что позднее сам все пойму. Я не мог согласиться с такими неясными ответами. Оставленный один на один с этими загадками, я их разрешал по-своему. Я представлял себе Бога как Короля Королей, сидящего на золотом троне, среди облаков, окруженного двором из архангелов. И думая, что птицы должны быть поставщиками этого небесного двора, я во время еды оставлял часть кушанья и ставил тарелку на окно. Я радовался, находя ее пустой, считая, что Король Королей принял мое подношение.

Что касается загадки рождения, я ее разрешил с той же простотой. Например, я был убежден, что яйцо, снесенное курицей, было не чем иным, как частью тела петуха, которая тут же вырастала заново, и что аналогичное явление происходит и у людей. Различия, которые я наблюдал у статуй одного и другого пола, и внимательное исследование собственной анатомии, привели меня к этому странному заключению.

Я довольствовался этим до того дня, когда был грубо разбужен действительностью в результате одной встречи в Контрексвилле, где мать была при дворе. Мне было уже двенадцать лет. Я вышел однажды после обеда прогуляться по парку. Проходя мимо источника, я заметил в окне павильона очень хорошенькую женщину, которую смуглый молодой человек крепко сжимал в объятиях. При виде явного удовольствия, которое испытывала эта обнимающаяся пара, новое чувство возникло во мне. Я тихонько приблизился, чтобы рассмотреть этих красивых молодых людей, которые не заметили моего присутствия.

Вернувшись, я рассказал матери о том, что видел. Она, кажется, вздрогнула и поспешила сменить тему разговора. Той ночью я не мог заснуть. Меня преследовало воспоминание об этой сцене. На другой день, в тот же час я вернулся к павильону, но нашел его пустым. Я собрался возвращаться, когда заметил в аллее темноволосого молодого человека, шедшего мне навстречу. Я подошел к нему и неожиданно спросил, будет ли у него сегодня свидание с молодой женщиной. Он посмотрел на меня сначала изумленно, потом рассмеялся и осведомился о причине моего вопроса. Когда я ему поведал, что был свидетелем вчерашней сцены, он сказал, что ожидает девушку в своем отеле вечером, и пригласил к ним присоединиться. Можете представить дрожь, которую у меня вызвало это предложение.

Все устроилось к облегчению моей задачи. Мать, устав, рано ушла, а отец отправился играть в карты с друзьями. Отель, который мне указал молодой человек, был рядом с нашим. Он меня ждал, сидя на лестнице. Похвалив мою точность, провел меня в свою комнату. Сказал мне, что он аргентинец; во время его рассказа к нам вошла его юная подруга.

Я не знаю, сколько времени провел с ними. Вернувшись в свою комнату, я одетым кинулся на постель и заснул мертвым сном. Этот роковой вечер внезапно открыл мне все, что до тех пор казалось загадочным. За несколько часов наивный и невинный мальчик, каким я был до того, оказался посвященным в плотские наслаждения, Аргентинец, которому я обязан этим посвящением, исчез на следующий день, и более я его никогда не видал.

Первым моим побуждением было пойти все рассказать матери, но меня сдержало чувство стыда и страха. Отношения между существами казались мне такими удивительными, что я сначала считал, что они не зависят от пола. После знакомства с аргентинцем я представлял себе знакомых мужчин и женщин в самых нелепых позах. Все ли они ведут себя так странно? Потерявшись среди нелепых картин, плясавших в моей детской голове, я порой чувствовал головокружение. Когда. немного позже, я заговорил об этом с братом, то удивился, обнаружив, что он довольно безразличен к вопросам, меня занимавшим. Я замкнулся в себе и больше ни с кем не обсуждал эту тему.

* * *

В 1900 году я с семьей отправился в Париж на Всемирную выставку. У меня сталось очень смутное воспоминание об этой выставке, куда меня таскали утром и вечером, по изнуряющей жаре, чтобы посетить павильоны, нисколько меня не интересовавшие. Я возвращался измученным и стал бояться выставки. Однажды, особенно устав, я увидел пожарный рукав. Я его схватил и направил на толпу, обливая всех, кто пытался ко мне приблизиться. Поднялись крики, толкучка, общее смятение. Прибежали полицейские. У меня вырвали шланг и отвели меня со всей семьей в комиссариат. После долгих споров, наконец, заключили, что жара помутила мой рассудок, и мы были освобождены, уплатив большой штраф. Чтобы меня наказать, родители запретили мне возвращаться на выставку, не подозревая, что исполнили таким образом мое тайное желание. С тех пор я сам гулял по Парижу с полной свободой; заходил в бары и знакомился Бог знает с кем. Но в день, когда я привел в отель несколько моих новых подружек, родители в ужасе запретили мне выходить одному.

Посещение Версаля и Трианона произвело на меня сильное впечатление. Я лишь немного знал историю Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Узнав подробности их трагического конца, я создал для себя из этих царственных мучеников настоящий культ: поместил у себя в комнате гравюры с их изображениями, перед которыми всегда стояли живые цветы.

Когда родители путешествовали за границей, их всегда сопровождал тот или иной из их друзей. На этот раз им был генерал Бернов⁶², которого все неизвестно почему звали «Тетя Вотя». Толстый, очень некрасивый, с длинными усами, которыми он весьма гордился и которые можно было бы завязать у него вокруг затылка, он был похож на тюленя. На самом деле это была сама доброта: тип генерала Дуракина. Он соглашался со всеми капризами отца, который не мог без него обойтись. Он имел привычку употреблять кстати, а чаще некстати, слова «там, внутри!», и никто в точности не знал, что они означают. Эта привычка однажды сыграла с ним очень дурную шутку. Он командовал на параде гвардейским полком, который должен был пройти галопом с саблями наголо перед царской трибуной. В ту минуту, когда требовалось отдать приказ, он крикнул: «Внутри!» и поскакал во весь опор, не заметив, что его кавалеристы, смущенные этим странным приказом остались на месте.

Русские офицеры, даже вне службы, были всегда в мундире. Штатский костюм, который они не привыкли носить, придавал им странную походку, казавшуюся даже подозрительной. Так, отец и его друг возбудили недоверие ювелира Бушерона, когда принесли ему украшения матери, чтобы привести их в порядок.

Увидав драгоценности баснословной цены в руках таких подозрительных типов, ювелир решил пригласить полицию. Он оставался в заблуждении, пока отец не предъявил свои документы, и тогда рассыпался в извинениях.

Однажды я был с матерью на улице Мира, и к нам пристал продавец собак. Маленький рыжий комочек с черной мордочкой, откликавшийся на имя Наполеон, так мне понравился, что я упрашивал мать его купить. К моей великой радости она согласилась. Находя непочтительным оставить собаке имя столь знаменитого человека, я окрестил его Гюгюсом.

Восемнадцать лет Гюгюс был моим спутником, неотлучным и преданным. Вскоре он стал известным. От членов императорской семьи до последних из наших крестьян все его знали и любили. Это был настоящий парижский уличный мальчишка. Он с готовностью соглашался наряжаться и принимал важный вид, проходя перед фотографом. Он обожал конфеты и шампанское, а когда был немного пьян становился уморителен. Если у него были газы, он отправлялся к камину, поворачивался задом к очагу, с огорченным видом, как бы извиняясь.

Гюгюс имел свои симпатии, но также и неустранимые антипатии, и ничто не могло ему помешать выразить свое презрение, подняв лапу над панталонами или платьем своего врага. Так, он невзлюбил подругу матери настолько, что мы должны были его запирать, когда она к нам приходила. Однажды она прибыла в очаровательном платье розового бархата от Ворта⁶³. К несчастью, Гюгюса забыли запереть. Как только она вошла, он кинулся к ней и обильно оросил низ платья. С дамой случился нервный припадок.

Гюгюс мог бы проявить себя в цирке. Одетый жокеем, он влезал на маленького пони и с трубкой в зубах изображал, что курит. У него также были охотничьи инстинкты, и он приносил дичь как настоящий охотничий пес.

Генеральный прокурор Святейшего Синода пришел к матери, и поскольку его визит, с моей точки зрения, продолжался слишком долго, я придумал отправить Гюгюса в диверсию. Раскрасив его как старую кокотку, не пожалев ни пудры, ни румян, я вырядил его в парик и платье и в таком виде выпустил в салон. Великолепно поняв, чего я от него хотел, он совершил сенсационный выход на задних лапах к смятению прокурора Синода, который не замедлил откланяться. Этого я и добивался.

Я никогда не разлучался со своей собакой, она меня всюду сопровождала, и ночью спала подле меня на подушке. Когда художник Серов писал мой портрет, он решил, что Гюгюс тоже будет в нем фигурировать. Это была, говорил он, его лучшая модель⁶⁴.

Когда Гюгюс умер, прожив восемнадцать лет, я похоронил его в саду нашего дома на Мойке.

* * *

Великий князь Михаил Николаевич⁶⁵ и его младший сын, великий князь Алексей⁶⁶, каждый год на несколько дней приезжали в Архангельское летом. Великий князь Михаил был последним сыном императора Николая I. Он участвовал в войнах Крымской, Кавказской и Турецкой. Назначенный наместником на Кавказ, он занимал этот пост двадцать два года, любимый и почитаемый всеми. По возвращении он был назначен генеральным инспектором артиллерии и Председателем Государственного Совета.

В детстве великий князь Алексей, который был старше меня на десять лет, всегда приносил мне игрушки. Я особенно помню надувного Арлекина, который, если его надуть, вдвое превышал меня ростом и был моей радостью. Радостью эфемерной, поскольку моя маленькая белка Типти не замедлила его растерзать.

Великий князь Михаил любил смотреть, как мы играем в теннис, брат и я.

Устроившись в большом кресле, он часами следил за партиями. Играя очень плохо, я посылал мячи во всех направлениях, так что однажды великий князь получил мячом в глаз. Удар был таким сильным, что пришлось вызвать одного из крупнейших в Москве специалистов, чтобы предупредить потерю глаза.

Я совершил другую неловкость в этом же роде в Павловске, летней резиденции великого князя Константина Константиновича⁶⁷. Там были его сестра, греческая королева Ольга⁶⁸, и их мать, великая княгиня Александра Иосифовна⁶⁹, почтенная старая дама, которую прогуливали по парку в кресле на колесах. Все относились к ней с огромным почтением. Когда она так появлялась, окруженная своей семьей, в этой процессии было что-то библейское.

Важный кортеж однажды выехал из дворца, когда дети великого князя, князь Христофор, младший сын королевы Ольги и я играли в мяч на лужайке. Со своей обычной неловкостью я ударом ноги отправил мяч в сторону подходящей к нам процессии, и почитаемая дама получила его прямо в лицо.

В Петербурге великий князь Константин жил в Мраморном дворце, очень красивом, из серого мрамора, выстроенном Екатериной II для своего фаворита, князя Орлова. Я часто ходил туда играть с сыновьями великого князя. Однажды им взбрела мысль изобразить похороны президента Феликса Фора, имя которого я носил. Я добросовестно изображал мертвого во время всей церемонии. Но когда меня, наконец, отпустили, я в бешенстве задал псевдопохоронщикам трепку, оставив их всех с подбитыми глазами. С тех пор меня больше не приглашали ни в Мраморный дворец, ни в Павловск.

До пятнадцати лет у меня бывали приступы сомнамбулизма. Так, однажды ночью в Архангельском я очнулся верхом на балюстраде, окружавшей крышу террасы. Крик птицы или какой-то другой шум меня разбудил, и я очень испугался, увидав себя так высоко над пустотой. Лакей, прибежавший на мой крик, извлек меня из этого опасного положения. Я был ему так благодарен, что попросил родителей приставить его ко мне. С этого дня Иван меня не покидал, и я считал его более другом, чем слугой. Он оставался со мной до 1917 года. Во время революции мы расстались, и он ко мне не возвратился; я так и не знаю, что с ним сталось.

* * *

В 1902 году⁷⁰ родители решили отправить меня путешествовать по Италии со старым профессором живописи. Смешной вид профессора Адриана Прахова⁷¹ не позволял ему остаться незамеченным. Маленький и коренастый, с большой головой, окруженной львиной шевелюрой и ярко-рыжей бородой, он имел вид клоуна. Мы решили называть друг друга «дон Адриано» и «дон Феличе», Путешествие началось с Венеции и продолжалось до Сицилии. Оно было очень поучительным, но, наверное, не в том роде, какого ожидали мои родители.

Уставая от жары, я был мало расположен любоваться художественными красотами Италии. Дон Адриано, напротив, лихо обегал церкви и музеи, не обнаруживая ни малейшего признака усталости. Он часами простаивал возле каждой картины и всюду устраивал лекции по-французски, с ужасным акцентом. За нами всегда следовали группы туристов, явно ослепленных профессором. Что до меня, никогда не любившего собраний, я проклинал этих взмыленных людей, вооруженных фотоаппаратами и всегда следующих за нами.

Дон Адриано щеголял в одежде, которую он считал подходящей к климату: костюм из белого альпака, соломенная шляпа и солнечный зонт с зеленой ручкой. Мы не могли выйти без сопровождения толпы мальчишек. Я был очень молод и вполне ясно осознавал, что этот комический персонаж не был тем спутником, с кем бы мечталось объехать Венецию на гондоле!

В Неаполе мы остановились в отеле «Везувий». Жара стала невыносимой, и я отказался выходить до вечера. Профессор, имевший множество знакомых в городе, проводил эти дни в их обществе, тогда как я оставался в отеле один. К концу дня, когда температура снижалась, я устраивался на балконе и развлекался, рассматривая прохожих. Мне случалось обмениваться с ними несколькими словами, но плохое знание итальянского не позволяло вступать в более длительную беседу.

Однажды вечером перед отелем остановился фиакр, чтобы высадить двух дам. Я обратился к кучеру, молодому человеку с привлекательным лицом, сносно понимающему по-французски. Я ему поведал, что мне смертельно скучно и что я бы хотел осмотреть Неаполь ночью. Он предложил быть моим гидом в этот же вечер и сказал, что заедет за мной в 11 часов. В этот час профессор крепко спал. Кучер был точен. Я на цыпочках вышел из комнаты и, не очень беспокоясь, что не имею в кармане ни единого су, поднялся в экипаж, и мы тронулись. Проследовав по нескольким пустынным улицам, итальянец остановился перед дверью в конце темного переулка. Войдя в дом, я был удивлен множеством чучел животных, среди которых был большой крокодил, подвешенный на веревочках к потолку. Я на мгновение вообразил, что мой гид привел меня в музей естественной истории. Мое опасение рассеялось, когда я увидел приближающуюся к нам полную женщину, кричаще накрашенную и сверкающую фальшивыми драгоценностями. Салон, куда она нас привела, был меблирован большими канапе розового плюша; многочисленные зеркала обрамляли стены. Я почувствовал себя несколько стесненным, но мой кучер, очень довольный, заказал шампанского и уселся возле меня, тогда как содержательница заведения устроилась по другую сторону. Женщины прогуливались перед нами, в воздухе пахло потом и вульгарными духами. Они были всех цветов, вплоть до чернокожих. Некоторые совершенно голые, другие одеты баядерками, матросами или маленькими девочками. Они ходили, покачивая бедрами и бросая на меня кокетливые взгляды. Я все больше и больше робел и пугался. Кучер и матрона добросовестно напивались, и я тоже стал пить. Время от времени они меня обнимали, говоря: «Che bello bambino!»

Внезапно дверь открылась, и я был ошеломлен, увидев своего профессора! Патронесса устремилась к нему и сжала его в объятиях как завсегдатая дома. Я же пытался спрятаться за спину кучера. Но дон Адриано уже заметил меня. Его лицо осветилось широкой улыбкой, и, подойдя ко мне, он сердечно меня обнял, воскликнув: «Дон Феличе! Дон Феличе!» Свидетели этой сцены глядели на нас с изумлением, Кучер отреагировал первым. Он наполнил кубок шампанским и поднялся, крича: «Эввива! Эввива!», и мы оказались в центре неистовой овации.

Не знаю, в котором часу окончилась эта вечеринка, но наутро я проснулся с сильной головной болью. С этого дня я не оставался больше один в отеле. После полудня, когда жара спадала, я отправлялся с профессором по музеям, а вечерами мы вели ночную неаполитанскую жизнь в компании с услужливым кучером.

Однажды я прогуливался по набережной, любуясь заливом и Везувием, когда нищий взял меня за руку и, показывая пальцем на вулкан, сказал заговорщицким голосом: «Везувий». Не сомневаясь, что это признание заслуживает вознаграждения, он попросил милостыню. Это было неплохо рассчитано, поскольку я его щедро наградил не за указание, но за развлечение, доставленное мне его нахальством.

Из Неаполя мы отправились на Сицилию посетить Палермо, Таормино и Катанью. Жара продолжалась. Этна курилась в своем снежном воротнике. Желая подышать более свежим воздухом, я предложил подняться на нее. Дон Адриано выказал мало энтузиазма, но я настаивал, и мы отправились, усевшись на ослов и в сопровождении гидов. Подъем был очень длинным; когда мы достигли кратера, мой профессор умирал от усталости. Мы решили немного пройтись, чтобы полюбоваться великолепным видом, и тут нам показалось, что почва все больше разогревается под ногами, в то время как пары вырываются отовсюду. В панике мы вскочили на ослов и стали спускаться. Гиды, которых наш испуг явно развлек, стали нас уговаривать, утверждая, что это обычное явление, которого нечего бояться. Ночь мы провели в убежище, где холод мешал нам спать. На следующий день мы обнаружили, что жара долины более терпима, чем горный холод, и решили возвращаться в Катанью без промедления. Случай, который мог оказаться трагическим, ознаменовал наше возвращение. Огибая кратер, осел профессора поскользнулся, его седок упал и покатился к пропасти. По счастью, он схватился за камень и держался, пока не подбежали проводники. Они подняли его, более мертвого, чем живого.