Kitabı oku: «Мессия Дюны», sayfa 3

Явление в мир лучемета и силового щита, двух видов оружия, обреченных на взрывное взаимоуничтожение, несущее гибель и нападающему, и обороняющемуся, определило структуру отраслей оружейной промышленности. Не станем вдаваться в особую роль атомной технологии. Верно, что любая из Семей, стоящих у власти в нашей Империи, способна уничтожить не менее пятидесяти планетарных баз других семейств. Да, этот факт вызывает определенное беспокойство. Но у всех давно уже готовы планы осуществления сокрушительного возмездия. Ключи от этой силы в руках Гильдии и Ландсраада. Меня же заботит развитие человека как самостоятельного вида оружия. Здесь мы имеем в настоящее время неограниченное поле деятельности, интересовавшее до сих пор лишь немногих.

(Муад’Диб. Из лекции в Военном колледже.

«Хроники Стилгара»)

Стоящий на пороге своего дома старик глядел на гостя синими-на-синем глазами. Во взгляде этом читалось привычное недоверие Пустынного люда ко всем незнакомцам. Щетинистая белая борода не могла прикрыть горьких морщин у рта. Дистикомба на нем не было, утечка влаги через дверной проем его вовсе не беспокоила – это говорило о многом.

Скитале поклонился, приветствуя соучастника условным жестом.

Где-то за спиной старика захлебывались атональные диссонансы семутной музыки – словно рыдал ребенок. Вид старика не обнаруживал признаков наркотического опьянения, значит, к семуте привык здесь не он. Порок весьма неожиданный для Дюны, подумал Скитале, отнюдь не рассчитывавший обнаружить здесь подобной утонченности.

– Привет издалека, – начал Скитале с улыбкой на плоском лице, выбранном для этого случая. Он вдруг подумал, что старику черты его могут показаться знакомыми. Кое-кто из фрименов постарше мог еще помнить Дункана Айдахо.

Выбранный облик, только что так радовавший его, мог оказаться ошибкой. Но Скитале не смел менять здесь лицо. Он беспокойно оглядывался то вправо, то влево. Почему этот старик все держит его на пороге?

– Ты знал моего сына? – спросил наконец тот.

По крайней мере это было одним из отзывов. Скитале отвечал как положено, внимательно наблюдая за всем, чтобы не пропустить малейшего признака опасности. Место ему не нравилось – короткая тупиковая улочка кончалась этим домом. Вокруг были жилища, выстроенные для ветеранов джихада. Этот пригород Арракина уходил в Котловину Империи за Тайемаг. Ровную и гладкую поверхность стен из бурой пластали нарушали только темные контуры плотно подогнанных дверей. Кое-где были нацарапаны непристойности. Как раз возле открытой двери надпись мелом объявляла, что некий Берис вернулся на Арракис с гнусной болезнью, лишившей его признаков мужественности.

– Ты пришел не один? – спросил старик.

– Один, – отвечал Скитале.

Старик кашлянул, все еще не оставляя дурацкую нерешительность. Вся опасность и крылась в подобных контактах. У старика могли найтись свои причины для колебаний. Впрочем, час был выбран правильно. Солнце стояло почти над самой головой. Жители квартала, наглухо закупорив двери, проводили самую жаркую часть дня в дремоте.

Или же старика тревожит новый сосед? – думал Скитале. Соседский дом принадлежал Отхейму, бывшему федайкину, воину-смертнику Муад’Диба. Биджас, карлик-тлейлаксу, дожидался у Отхейма своего часа.

Скитале поглядел на старика, заметил пустой рукав, отсутствие дистикомба. В манере держаться чувствовалась привычка командовать. Перед ним был далеко не рядовой участник джихада.

– Могу ли я узнать имя своего гостя? – спросил старик.

Скитале подавил вздох облегчения. Слова говорили, что его в конце концов принимают.

– Я – Заал, – отвечал он, называя выбранное для этой встречи имя.

– А я – Фарук, – отвечал старик, – бывший башар Девятого легиона. Что тебе говорит это имя?

Чувствуя угрозу в его словах, Скитале ответил:

– Ты был рожден в сиетче Табр, под рукой Стилгара.

Фарук расслабился, отступил в сторону.

– Добро пожаловать в мой дом.

Скитале вступил на вымощенный синими изразцами пол тенистого атриума. На стенах искрился выложенный из блестящих кристаллов узор; свет, лившийся из прозрачных фильтров, был неярок и серебрист, как при полной Первой Луне. За его спиной входная дверь улеглась в уплотнительные пазы.

– Мы были благородным народом, а не изгоями, – говорил Фарук, провожая гостя в крытый дворик. – Жили мы тогда не в поселках, не в этих грабенах. У нас был настоящий сиетч в скалах Барьерной Стены, за хребтом Хаббанъя. Один червь, переходом в один манок, мог донести нас в Кедем, в глубокую Пустыню.

– Все было иначе, – согласился Скитале, догадавшийся теперь, почему старик принял участие в заговоре: он тосковал по былому, по прежним временам и путям.

Они вступили в дворик. Фарук все старался преодолеть неприязнь к гостю: глаза того были лишены синевы Ибада, а Вольный Народ не доверял таким людям. Чужаки, как утверждали фримены, вечно ухитряются своим бегающим взглядом увидеть то, чего им не положено.

Когда они вошли, музыка семуты смолкла. На смену ей пришел перезвон балисета, за девятиструнным аккордом полились чистые звуки мелодии… песню эту любили в Нараджийских мирах.

Когда глаза привыкли к полумраку, Скитале увидел юношу, сидевшего, скрестив ноги, на невысоком диване справа под аркой. Глазницы его были пусты. Со сверхъестественной чувствительностью слепого он запел, едва Скитале поглядел на него. Зазвенел высокий приятный голос:

 
А ветер все дул и унес песок,
Сдул землю и небеса,
И всех людей!
Кто Он, этот ветер?
Деревья стоят, шелестя листвой.
Раньше здесь пили мужи.
Зачем я увидел столько миров,
Столько мужей?
Столько деревьев?
И этот ветер?
 

Прежде у этой песни были совсем другие слова, подумал Скитале. Фарук отвел его подальше от молодого человека – под арку на противоположной стороне, показал на разбросанные по плиткам пола подушки. На изразцах пола были изображены морские твари.

– Вот подушка, на которой в сиетче однажды сидел сам Муад’Диб, – сказал Фарук, указывая на круглый черный контур. – Теперь она ждет тебя.

– Я в долгу перед тобой, – отвечал Скитале, опускаясь на мягкую черную горку. Он улыбался. Фарук был мудр. Он умел показать свою верность, даже внимая двусмысленным песням и тайным вестям. Кто может отрицать ужасающие способности тирана-Императора?

Размеренно произнося слова, чтобы не нарушать ритма музыки, Фарук спросил:

– Не мешает ли тебе пение моего сына?

Скитале прислонился спиной к прохладному столбу, поглядел на певца:

– Мне нравится музыка.

– Мой сын потерял глаза в боях за Нарадж, – проговорил Фарук. – Его вылечили, но лучше бы он там и остался. Женщины нашего народа не станут глядеть на него. Впрочем, разве не забавно, что на Нарадже у меня есть внуки, которых я могу так и не увидеть? Знаешь ли ты, Заал, миры Нараджа?

– В дни моей юности я выступал там в труппе лицеделов, – отвечал Скитале.

– Значит, ты – лицедел, – проговорил Фарук. – Меня удивило твое лицо. Оно напомнило мне человека, которого я знал когда-то.

– Дункана Айдахо?

– Да, его. Мастера-фехтовальщика Императора.

– Говорили, что он погиб.

– Так говорили, – согласился Фарук. – Неужели ты действительно мужчина? О лицеделах говорят, что… – он передернул плечами.

– Все мы гермафродиты Яддаха, – отвечал Скитале, – пол наш меняется по желанию. Сейчас я мужчина.

Фарук задумчиво закусил губу и произнес:

– Не хочешь ли подкрепиться? Воды? Или охлажденных фруктов?

– Достаточно беседы, – ответил Скитале.

– Воля гостя – закон, – поклонился Фарук, усаживаясь лицом к гостю на другую подушку.

– Благословен еси Абу д’Дхур, Отец Бесконечных Дорог Времени, – произнес Скитале, думая: Вот! Я все сказал ему: я пришел от навигатора Гильдии и пользуюсь его покровительством.

– Трижды благословен, – ответил Фарук, ритуальным жестом складывая руки на коленях. Натруженные, покрытые венами кисти.

– Издалека видишь только общие контуры, – начал Скитале, намекая, что хотел бы поговорить о цитадели Императора.

– Но тьму и зло не примешь за их противоположность, как бы далеко они от тебя ни были, – ответ Фарука заключал совет не торопиться.

Почему? – подумал Скитале. Но спросил только:

– Как твой сын потерял зрение?

– Защитники Нараджа воспользовались камнежогом, – отвечал Фарук. – Сын мой оказался совсем рядом. Проклятое атомное оружие! Камнежог тоже следовало бы запретить законом.

– Это отвечало бы букве закона, – согласился Скитале и подумал: Камнежог на планетах Нараджа! Нам не сообщали об этом. Но зачем старик завел здесь речь об этом оружии?

– Твои хозяева предлагали мне купить для него искусственные глаза тлейлаксу, – продолжал Фарук, – но в легионах говорят, что такие глаза порабощают их владельца. Сын сказал тогда, что глаза эти – металл, а он из плоти, сочетать то и другое греховно!

– Но предмет должен отвечать своему назначению, – проговорил Скитале, стараясь направить разговор в нужную ему сторону.

Сжав губы, Фарук кивнул.

– Говори прямо, что тебе нужно, – сказал он, – приходится доверять вашему навигатору.

– Ты когда-нибудь был в Императорской цитадели?

– Я был там на пиру в годовщину победы на Молиторе. Было холодно, несмотря на самые лучшие иксианские обогреватели. Еще бы, в сплошном-то камне! Ночь мы провели на террасе Храма Алие. Он насадил там деревья из многих миров, ты это знаешь. Все башары были облачены в лучшие одеяния зеленого цвета, повсюду были расставлены столики – вместо общего стола. Мне многое там не понравилось. Пришли инвалиды на своих костылях. Неужели наш Муад’Диб не знает, сколько людей ради него стали калеками?

– Тебе не понравился пир? – спросил Скитале, зная, что оргии фрименов подогревались меланжевым пивом.

– Все было так не похоже на привычное слияние душ, – кивнул Фарук, – в сиетче это было иначе. Там нас объединяло тау. На пиру развлекали рабыни, мы вспоминали раны и битвы.

– Так, значит, ты был в этой каменной громаде, – гнул свое Скитале.

– Муад’Диб вышел к нам на террасу, – продолжал Фарук, – пожелал нам удачи по обряду Пустыни – это в таком-то месте!

– Знаешь ли ты, где расположены его личные апартаменты? – спросил Скитале.

– Где-то в самой сердцевине, глубоко внизу, – отвечал Фарук. – Говорят, они с Чани там, в недрах своей твердыни, живут по обычаям странников Пустыни. В большой зал он является лишь для аудиенций. Там много приемных и залов для совещаний. Целое крыло отведено его телохранителям, есть и помещения для церемоний, и ходы сообщения. А в глубинах под этой крепостью, на самом ее дне, он содержит окруженного водой оцепенелого червя, чтобы всегда можно было отравить его. Там он и взирает на будущее.

Сказки перемешаны с фактами, подумал Скитале.

– Правительственные чиновники сопровождают его повсюду, – ворчал Фарук. – Клерки с помощниками, помощниками помощников и их помощниками. Доверяет он лишь таким, как Стилгар, тем, кто был ему близок в прошлые дни.

– Но не тебе, – вставил Скитале.

– Он и думать забыл о моем существовании, – проговорил Фарук.

– А как он входит и выходит из этого сооружения? – спросил Скитале.

– Говорят, что на внутренней стене есть небольшая посадочная площадка для топтера, – ответил Фарук. – Муад’Диб никому не доверяет управление топтером, когда садится там. Надо знать, как подлетать к этому месту, при малейшей неточности аппарат разобьется об отвесную стену и рухнет в эти проклятые сады.

Скитале кивнул. Почти наверняка так оно и было. Еще одна предосторожность. Сами-то Атрейдесы всегда были превосходными пилотами.

– И дистрансы его носят люди, – возмущался Фарук. – Так замарать человека – вживлять людям модуляторы! Голос человека должен принадлежать ему одному. Позор передать чье-то послание, спрятанное в твоих словах.

Скитале передернул плечами. Все политики теперь использовали дистранс. Никто не мог сказать заранее, какие преграды встанут на пути между отправителем и адресатом. Дистранс позволил обойтись без шифров, в нем все определялось тончайшими оттенками естественных звуков, запечатленных во всей своей сложности.

– Даже его налоговые службы пользуются тем же методом, – жаловался Фарук. – В мое время дистранс вживляли только низшим животным.

Но финансовую информацию и следует держать в тайне, подумал Скитале. Сколько правительств пало, когда народы их вдруг обнаруживали действительные масштабы богатства властей.

– И как же в когортах фрименов относятся теперь к джихаду? – спросил Скитале. – Может быть, им не нравится, что из Императора делают бога?

– Большинству все равно, – отвечал Фарук, – в основном они думают о джихаде так же, как и сам я когда-то относился к нему… Муад’Диб дал нам испытать неизведанное, неожиданное, подарил богатство. Эта хибара посреди грабена, – Фарук обвел рукой свое жилище, – оценивается в шестьдесят лид Пряности. Девяносто контаров! Были времена, когда я и представить не мог ничего подобного этой роскоши. – Он с осуждением качнул головой.

В аркаде напротив слепой юноша стал наигрывать на балисете любовную балладу.

Девяносто контаров, думал Скитале, странно. Огромное богатство. «Хибара» Фарука на многих мирах покажется дворцом. Но все относительно… и контар тоже. Интересно, знает ли сам Фарук, откуда взялась эта мера веса, которой взвешивают Пряность? Наверняка он даже не задумывался о том, что земной верблюд мог поднять лишь контар с половиной. Фарук, конечно же, даже не слыхал ни о Золотом Веке Земли, ни о верблюдах.

Со странной интонацией, следуя голосом за мелодией балисета, Фарук произнес:

– Был у меня крис, водяные кольца на десяток литров, копье, что принадлежало прежде отцу, кофейный прибор, бутылка красного стекла, такая древняя, что никто в сиетче не знал, когда она была сделана. И доля в добыче Пряности. Я был богат, но даже не ведал об этом. Было у меня две жены. Одна, пусть и не красавица, была дорога мне, вторая, упрямая и глупая, телом и лицом походила зато на ангела. Я был наиб среди фрименов, наездник Пустыни, покоритель червя и хозяин песков.

Юноша напротив подхватил сложный ритм речи Фарука и вплел его в мелодию, пристукивая по деке балисета.

– Сам того не ведая, я знал многое, – говорил Фарук. – Знал, где Маленькие Податели стерегут воду в недрах Пустыни. Знал, что предки мои приносили девственниц в жертву Шаи-Хулуду… Это Лиет-Кинес заставил их бросить этот обряд. Напрасно послушались они его!.. И я видел, как сверкают драгоценности в пасти червя… У души моей было четверо врат, и я знал их.

Задумавшись, он умолк.

– А потом явился Атрейдес со своей матерью-колдуньей, – проговорил Скитале.

– А потом явился Атрейдес, – согласился Фарук. – Тот самый, который звался Усулом среди людей сиетча. Наш Муад’Диб, наш Махди! И когда он призывал нас к джихаду, я был среди тех, кто спрашивал: что нужно мне в этих дальних краях? За кого стану я там сражаться? Родни там у меня нет. Но другие мужчины, умные и молодые, друзья-приятели с самого детства, ушли и возвратились, а потом начался разговор о колдовском могуществе этого «спасителя» из Атрейдесов. Да, он воевал с нашими врагами, харконненцами. Его благословил Лиет-Кинес, обещавший нам рай на нашей планете. Говорили, что этот самый Атрейдес явился, чтобы преобразить этот мир и нашу Вселенную, и что в руках его ночью расцветает золотой цветок…

Фарук поднял руки, поглядел на ладони.

– Люди показывали на Первую Луну и говорили: душа его там. Его и называли Муад’Дибом. Я не понимал тогда, о чем речь.

Опустив руки, он поглядел через дворик на сына.

– В голове моей не было дум. Только забота о сердце, пузе и чреслах.

Музыка стала громче.

– Знаешь ли ты, почему я подался в джихад? – Старые глаза жестко глядели на Скитале. – Я слыхал, что есть такая штука, которую зовут морем. В него трудно поверить, если прожил всю жизнь здесь, среди дюн. У нас нет морей. Люди Дюны никогда не знали моря. У нас были только ветровые ловушки. Мы все собирали воду для великой перемены, которую сулил Лиет-Кинес… Той великой перемены, которую Муад’Диб совершил мановением руки. Я могу себе представить канал, в котором вода течет по пустыне. Значит, могу представить и реку. Но море…

Фарук глядел вверх на прозрачный потолок, словно пытаясь разглядеть за ним Вселенную.

– Море, – повторил он негромко. – Мой ум даже представить не мог его величия. Но я знал людей, которые утверждали, что видели подобное чудо. И я решил, что они лгут, но все-таки хотел убедиться в этом сам. Тогда-то я и записался в поход.

Юноша взял громкий финальный аккорд и затянул новую песню в странном неровном ритме, подыгрывая себе на балисете.

– И ты нашел свое море? – спросил Скитале.

Фарук молчал, и Скитале подумал, что старик не расслышал. Звуки балисета накатывались и разбивались волнами прибоя.

– Однажды был закат, – медленно проговорил Фарук. – Как на картинах старых мастеров. Красный, как моя бутылка. А еще золотой… и синий. Было это в мире, который зовется Энфейль, там я вел свой легион к победе. Мы шли по горному ущелью, и воздух уже изнемогал от воды. Я едва мог дышать. И вдруг внизу оказалось то самое, о чем говорили друзья: вода, вода – и ничего, кроме воды. Мы спустились. Я вошел в воду и пил. Горькая вода, неприятная. Мне потом было нехорошо от нее. Но чудо это навсегда запомнилось мне.

Скитале чувствовал, что и сам разделяет осенившее старого фримена чудо.

– Потом я погрузился в воды этого моря, – говорил Фарук, глядя на плитки пола, на морских тварей. – Из воды я поднялся другим человеком… Мне казалось, что могу припомнить даже такое, чего никогда не знал. Я озирался вокруг глазами, которые смогли бы тогда увидеть все… да, все. На волнах раскачивалось тело убитого – нам оказывали сопротивление. А еще поблизости на воде качалось бревно, огромный ствол дерева. Закрывая глаза, я и сейчас вижу его. Один конец был черным – обугленным. А еще в воде плавала какая-то желтая тряпка – грязная, рваная. Я глядел на все это и понимал, почему они здесь. Мне было предначертано их увидеть.

Медленно повернувшись, Фарук заглянул в глаза Скитале.

– Сам знаешь, Бог еще не закончил творить Вселенную, – проговорил он.

Болтлив, но глубок, подумал Скитале и сказал:

– Понимаю, море произвело на тебя глубокое впечатление.

– Ты – тлейлаксу, – проговорил Фарук, – ты видел много морей, а я – только одно, но о морях я знаю такое, что не было открыто тебе.

Скитале почувствовал странное беспокойство.

– Матерь Хаоса рождена была в море, – проговорил Фарук. – Наш квизара тафвид стоял рядом, когда я вышел из вод, промокший до нитки. Он не входил в волны. Он стоял на песке… на мокром песке, а возле него толпились те немногие из моих воинов, кто разделял его страх. Он смотрел на меня такими глазами… он понимал – я узнал такое, чего ему уже не узнать. Я приобщился к морю, и это испугало его. Море исцелило меня от джихада, кажется, он понял это.

Скитале вдруг осознал, что музыка давно умолкла. И рассердился на себя за то, что не помнил мгновения, когда затих балисет.

И словно все это имело отношение к его воспоминаниям, Фарук произнес:

– Охраняются все ворота. В цитадель Императора не попасть.

– Это ее слабость, – проговорил Скитале.

Фарук напряженно вытянул шею, ожидая продолжения.

– Путь внутрь существует, – пояснил Скитале, – и по большей части люди, в том числе и сам Император, как мы надеемся, не подозревают об этом… Что может послужить нам на пользу. – Он потер губы, чувствуя чужеродность выбранного им облика. Молчание музыканта встревожило Скитале; не означает ли оно, что сын Фарука передал всю необходимую информацию сжатой в музыкальные фразы? Теперь она была запечатлена в нервной системе самого Скитале, и в нужный момент ее можно будет извлечь оттуда с помощью дистранса, вживленного в кору надпочечников. Если сообщение действительно завершено – он уже несет в себе неизвестные фразы, словно сосуд, наполненный сведениями: именами заговорщиков, всеми условными фразами – каждой подробностью заговора на Арракисе… ценная информация.

Эти знания позволяли им одолеть Арракис, захватить песчаного червя, увезти его за пределы власти Муад’Диба, начать производство меланжи на иной планете. Теперь монополию можно было разрушить, обрекая этим на падение Муад’Диба. Да, зная все это, можно было сделать многое.

– Женщина здесь, – проговорил Фарук. – Ты хочешь ее видеть?

– Я уже видел ее, – отвечал Скитале. – И внимательно изучил. Где она?

Фарук щелкнул пальцами.

Юноша поднял ребек, приложил к нему смычок. Струны зарыдали, исторгая музыку семуты. Словно привлеченная ею, из двери позади музыканта показалась молодая женщина в синем платье. Бездонно-синие «глаза Ибада» на ее лице застыли в наркотическом отупении. Фрименка привыкла к Пряности, но теперь ее поглотил и инопланетный порок. Сознание ее утопало в восторгах среди мелодий семуты, затерялось далеко-далеко.

– Дочь Отхейма, – проговорил Фарук. – Мой сын дал ей наркотик, надеясь, что так он обретет женщину из Народа, несмотря на свою слепоту. Только это оказалась бесплодная победа. Тот выигрыш, на который он рассчитывал, достался семуте.

– Ее отец знает?

– Она сама ничего не подозревает. Сын мой придумал любовные воспоминания, что связывают их. В забытье она считает их своими. Ей кажется, что она любит его. Ее семья тоже верит в это. Все они в гневе, потому что сын мой – калека, но мешать им не станут.

Музыка постепенно умолкла.

Подчиняясь жесту музыканта, молодая женщина уселась возле него и нагнулась, чтобы расслышать его шепот.

– Что ты делаешь с ней? – спросил Фарук.

Скитале вновь оглядел дворик:

– Кто еще находится в этом доме?

– Мы все перед тобой, – отвечал Фарук. – Но ты не сказал еще мне, зачем тебе женщина? Мой сын хочет знать это.

Скитале поднял правую руку, словно собираясь ответить, – и блестящая иголка, вылетев из рукава, вонзилась в шею Фарука. Ни крика, ни звука, никто не шелохнулся. Через минуту Фарук будет мертв, но пока старик еще сидел, оцепенев под действием яда.

Потом Скитале медленно поднялся на ноги и подошел к слепому музыканту. Тот еще что-то шептал женщине, когда вторая игла нашла и его.

Скитале взял женщину за руку, мягко потянул, поднимая с пола, изменив свой внешний вид прежде, чем она подняла на него глаза.

– Что случилось, Фарук? – спросила она.

– Мой сын устал, пусть отдохнет, – проговорил Скитале. – Пойдем, выйдешь через заднюю дверь.

– Мы так хорошо поговорили, – произнесла она, – кажется, я убедила его купить глаза у тлейлаксу. Они вновь сделают его мужчиной.

– Сколько раз я уже говорил это? – спросил Скитале, подталкивая ее к двери.

Голос его, с гордостью подумал Скитале, в точности соответствовал обличью. Голос старика фримена… он уже умер, конечно.

Скитале вздохнул. Он ведь действительно испытывал сочувствие к своим жертвам, да и они не могли не знать, что находятся в опасности. А теперь следует предоставить последний шанс женщине.

* * *