Kitabı oku: «Мессия Дюны. Дети Дюны», sayfa 7
Смерть в Пустыне для фрименов естественна. Но семута… – такое случалось так редко, что Пауль послал ее проследить за всем так, как учила их мать.
Алия чувствовала, что ничего не достигла, только сгустила облако тайны, и без того уже охватившее здесь все. Услышав, как гхола провел ногой по песку, она поглядела на него. Лицо гхолы было обращено вверх, к эскорту, стаей ворон кружившему над ними.
Бойся Гильдии, дары приносящей, думала Алия.
Похоронный топтер вместе с ее собственным стояли на песке возле скалистого выступа позади гхолы. Мельком глянув на крылатые машины, Алия едва подавила в себе желание скорее взлететь… оказаться подальше от этого места.
Но Пауль решил, что она сумеет увидеть нечто, сокрытое от прочих. Она поежилась в дистикомбе. После проведенных в городе месяцев он казался неудобным. Она посмотрела на гхолу, подумала: что, если он догадался о каких-нибудь обстоятельствах странной смерти? Завиток его курчавых волос выбивался из-под капюшона дистикомба. Рука ее так и тянулась заправить волосы на место.
Словно бы ощутив ее мысль, гхола обратил к ней поблескивавшие металлом глаза. Она затрепетала под пристальным его взором и отвернулась.
Фрименка умерла от яда, называемого «глоткой ада».
Фрименка. Привыкшая к семуте.
Она разделяла беспокойство Пауля, вызванное сочетанием этих фактов.
Похоронная команда терпеливо ждала. В трупе оставалось уже слишком мало воды, сберегать было нечего, можно не торопиться. И еще – они верили, что Алия тайным знанием читает судьбу той, кому принадлежали эти останки.
Но озарения не было.
И в глубине души рос гнев на этих простофиль. Вот они – результат проклятой ложной религиозности. Конечно же, и она сама, и ее брат – не народ. Власть должна пребывать на высотах. Об этом позаботились и Бене Гессерит, потрудившиеся над наследственностью Атрейдесов. Свою лепту добавила и их мать, наставившая своих детей в знании Пути…
И Пауль еще более усугубил этот отрыв от обычных людей.
Преподобные Матери пробудились в памяти Алии, вспышками адаба заговорили: тихо, маленькая! Ты есть ты. Потому тебе и дано кое-что.
Дано!
Она жестом подозвала гхолу.
Он встал перед нею, внимательный и терпеливый.
– И что ты об этом думаешь? – спросила она.
– Скорее всего мы никогда не узнаем, кто она, – отвечал он, – нет ни зубов, ни головы, они исчезли. Разве что руки… но ее генетические характеристики едва ли где-нибудь зарегистрированы.
– А яд тлейлаксу? – продолжала она. – Что из этого следует?
– Подобные яды покупают многие люди.
– Верно. Но от этой почти ничего не осталось, нечего восстанавливать. С тобой было иначе.
– Даже если бы вы решили доверить это тлейлаксу, – ответил он.
Она кивнула, встала:
– Теперь отвези меня в город.
В воздухе, когда нос аппарата уже обратился к северу, она произнесла:
– Ты пилотируешь совершенно как Дункан Айдахо.
Он бросил на нее испытующий взгляд:
– Мне уже говорили об этом.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросила она.
– О многом.
– Не смей, шайтан побери, уклоняться от вопроса!
– Какого вопроса?
Она яростно посмотрела на него.
Встретив ее взгляд, он передернул плечами.
Жест Дункана, подумала она. И хриплым обвиняющим тоном произнесла:
– Я просто хотела услышать твое мнение, взвесить собственные соображения и сопоставить их. Гибель этой молодой женщины смущает меня.
– Я думал не об этом.
– О чем же?
– О том странном чувстве, которое я испытываю всякий раз, когда слышу разговоры о том, кем я, возможно, был.
– Возможно?
– Тлейлаксу хитры…
– Не настолько. Ты был Дунканом Айдахо.
– Весьма вероятно. Это лежит на поверхности.
– Итак, ты становишься эмоциональным?
– В известной степени. Я чувствую нетерпение. Я волнуюсь. Меня просто трясет, и я едва сдерживаюсь. В голове моей… вспыхивают какие-то картинки.
– И что же?
– Они слишком быстро гаснут. Просто какие-то вспышки… Похожие на память.
– А для тебя они представляют интерес?
– Конечно же. Любопытство подталкивает, но я словно иду против ветра. Я думаю: что, если я не тот, за которого меня принимали? И мне не нравится эта мысль.
– И это все, о чем ты думаешь?
– Вы это лучше знаете, Алия.
Как смеет он обращаться ко мне по имени? Обдумывая его слова, она чувствовала, как вскипает и отступает гнев, – на бьющую из обертонов его голоса возмутительную мужскую самоуверенность. На щеке ее дернулся мускул. Она стиснула зубы.
– Там внизу не Эль-Кудс? – спросил он, коротко качнув крылом и мгновенно вспугнув всю стаю эскорта.
Она поглядела вниз на тени, скользящие по взгорью возле перевала Харг, на скалу и укрывавшую череп ее отца пирамиду на ней… Эль-Кудс – святое место.
– Это святое место, – отвечала она.
– Надо будет когда-нибудь посетить его, – промолвил он, – возле останков твоего отца меня могут посетить воспоминания.
Вдруг она впервые поняла, как сильна в нем потребность узнать, кем он был. Это желание было для гхолы главным. Она поглядела назад, на скалы. Утес обрывался прямо в море песка… коричневым обрывом скала, словно корабль, разрезала дюны.
– Вернись назад, – приказала она.
– А эскорт…
– Развернись и проскользни под ними. Они последуют за нами.
Он повиновался.
– Ты и в самом деле верно служишь моему брату? – спросила она, когда топтер лег на новый курс, а эскорт пристроился следом.
– Я служу Атрейдесам, – отвечал он формальным тоном.
Рука его поднялась, упала, почти в точности повторяя принятое на Каладане приветствие. Лицо его стало скорбным. Он глядел вниз, на гробницу, высящуюся среди скал.
– Что с тобой? – спросила она.
Губы его шевельнулись. Ломким, напряженным голосом он произнес:
– Он был… он был, – и слеза скользнула вниз по щеке.
Фрименское благоговение заставило Алию примолкнуть. Он отдает воду мертвым! Она с сочувствием тронула его щеку пальцем, ощутив отданную влагу.
– Дункан, – прошептала она.
Руки его словно прилипли к рукояткам управления, взгляд не отрывался от пирамиды.
Она повторила громче:
– Дункан!
Он сглотнул, качнул головой, сверкнув на нее металлическими глазами.
– Я… почувствовал… руку… на моих плечах, – выдавил он. – Я чувствовал! Руку! – он справился с горлом. – Это был… друг. Это был… мой друг.
– Кто?
– Не знаю. Я думаю, это был… Не знаю.
Перед Алией замигал огонек вызова, капитан эскорта желал знать, зачем они возвращаются в Пустыню. Взяв микрофон, она пояснила, что они просто поклонились гробнице ее отца. Капитан напомнил ей, что уже поздно.
– Теперь прямиком в Арракин, – сказала она, опуская в гнездо микрофон.
Глубоко вздохнув, Хейт заложил вираж обратно на север.
– Так значит, это была рука отца, не так ли? – спросила она.
– Быть может.
В голосе его слышались интонации ментата, оценившего вероятности, она видела, что он уже взял себя в руки.
– Понимаешь ли ты, насколько я знаю своего отца? – спросила она.
– Только догадываюсь.
– Тогда слушай, – произнесла она. И коротко объяснила, что обрела сознание Преподобной еще до рождения, что воспоминания бесчисленных жизней запечатлены в ее нервных клетках… пусть случилось все это после смерти отца.
– Я знаю его таким, каким его знала моя мать, – проговорила она. – До всех мельчайших подробностей. В какой-то мере я сама – моя мать. Я помню все, что происходило с ней до того момента, когда она выпила воду жизни и вошла в транс переселения душ.
– Ваш брат кое-что уже объяснил мне.
– Он говорил об этом? Почему?
– Я спрашивал его.
– Почему?
– Ментату необходима информация…
– Ох, – она поглядела на зализанные ветром очертания Барьерной Стены, на расщелины и рытвины в истерзанном камне.
Заметив направление ее взгляда, он произнес:
– Очень уж внизу открытое место.
– Зато здесь легко скрываться, – проговорила она и поглядела на него. – Пустыня похожа на человеческий ум… со всеми его укромными закоулками.
– Ах-хх, – отвечал он.
– Ах-хх? И что значит твое «ах-хх»? – она вдруг рассердилась на него по совершенно непонятным причинам.
– Вам хотелось бы знать, что таится в моей голове, – проговорил он без тени сомнения в голосе.
– Почему ты решил, что я еще не разобралась в тебе, прибегнув к предвидению? – требовательно спросила она.
– А вам это удалось? – спросил он с искренним интересом.
– Нет!
– Значит, возможности сивилл не беспредельны.
Он казался довольным, и это пригасило гнев Алии.
– Чему ты радуешься? Разве ты не чтишь мою мощь? – спросила она. Но и для собственных ушей словам ее не хватало уверенности.
– Все ваши знамения и предзнаменования я чту гораздо в большей степени, чем вы думаете, – отвечал он. – Я присутствовал на вашей утренней службе.
– И какой смысл ты углядел в ней?
– Вы очень искусно манипулируете символами, – отвечал он, вглядываясь в приборы управления, – фирменный знак сестер Бене Гессерит, я бы сказал. Но как это часто случается с ведьмами… вы стали беспечны в обращении с собственной силой.
Внезапно испугавшись, она буркнула:
– Как ты смеешь?
– Я смею гораздо больше, чем предполагали мои создатели, – отвечал он. – А потому я остаюсь с вашим братом.
Алия вглядывалась в стальные шары, служившие ему глазами: ничего человеческого в них не было. Капюшон дистикомба скрывал его щеки. Губы были плотно сжаты. В них угадывалась сила… и решительность. В словах его слышалась надежность – он действительно был способен и на большее. Так мог сказать и сам Дункан Айдахо. Или же тлейлаксу сумели вложить в него больше, чем рассчитывали… или же это просто обман, часть его подготовки?
– Объясни свои слова, гхола.
– Познай себя, разве не такова ваша заповедь? – спросил он.
Алия заметила вновь радость на его лице.
– Эй, ты, не пытайся играть в слова со мной! – бросила она, потянувшись рукой за пазуху к рукояти криса. – Почему тебя подарили брату?
– Ваш брат рассказывал, что вы следили за приемом, – ответил он, – значит, вы слышали мой ответ.
– Повтори еще раз… для меня!
– С моей помощью его хотят погубить.
– Это слова ментата?
– Ответ вам уже известен, – проговорил он. – Дар этот не нужен. Ваш брат и так уже сам губит себя.
Не выпуская из пальцев рукояти ножа, она взвешивала его слова. Речи сомнительные, но в голосе слышится искренность.
– Тогда зачем же им это понадобилось? – осведомилась она.
– Быть может, тлейлаксу решили поразвлечься. Кроме того, неоспоримо, что Гильдия запрашивала у них именно меня.
– Зачем?
– По той же причине.
– И в чем же мы небрежны?
– В том, как вы используете собственные возможности, – парировал он.
Ответ его разил в самое сердце, в самые глубины его. Отняв руку от ножа, она спросила:
– А почему ты считаешь, что брат мой губит себя?
– Ох, девочка! Где же твои таинственные силы? Разве ты не способна подумать?
Сдерживая гнев, она ответила:
– Подумай за меня, ментат.
– Отлично, – он обежал взглядом эскорт, вновь поглядел вперед. За северной кромкой Барьерной Стены показался край Арракинской равнины.
– Вот симптомы, – начал он. – Твой брат содержит официального панегириста, который…
– Это дар от фрименских наибов.
– Странный подарок… – проговорил он, – зачем друзьям окружать его подобострастью и лестью? Неужели вы сами не слышали слов панегириста: «Муад’Диб, просвети люди своя! Уммарегент, Император наш! Воды его драгоценны и изобильны, как фонтан неиссякающий. Счастье, расточаемое им, пьют души всех людей во Вселенной». Тьфу!
Алия невозмутимым тоном ответила:
– Если я передам твои речи нашей фрименской охране, они тебя изрубят в лапшу.
– Пожалуйста.
– Мой брат правит согласно божественно установленному порядку.
– Зачем говорить то, во что вы и сами не верите?
– Что ты знаешь о моей вере? – Вдруг оказалось, что, невзирая на все знания и навыки Бене Гессерит, она не в силах подавить дрожь. Слова гхолы подействовали на нее неожиданным образом.
– Вы же только что приказали ментату взяться за расчеты, – напомнил он.
– Никакому ментату не может быть ведомо, во что я верю! – и она дважды глубоко, с дрожью, вздохнула. – Как ты смеешь судить нас?
– Судить? Ни в коей мере.
– Ты и представить себе не можешь всех наших познаний!
– Во-первых, вас обоих учили править, – отвечал он, – в вас воспитывали жажду власти. Вас обучили видеть насквозь все уловки политики, все глубокие тайны религии и войны. Естественный закон? Что в нем естественного? Этот миф паразитирует на истории человечества! Это же призрак, привидение! Он и нематериален, и нереален. Или вы считаете, что «естественный закон» обрел воплощение в вашем джихаде?
– Это пустая трескотня, ментат, – отвечала она.
– Я слуга Атрейдесов и нелжив в словах.
– Слуга? У нас нет слуг, только ученики!
– И я учусь – постижению, – отвечал он, – детка, запомните это и…
– Не смей называть меня деткой! – отрезала она, выдвинув крис наполовину из ножен.
– Поправка введена. – Он посмотрел на нее, улыбнулся и вновь взялся за управление и пилотирование. Возведенная среди утесов Цитадель Атрейдесов уже виднелась вдали – они подлетали к северным пригородам Арракина. – Безусловно, вы существо древнее, но воплощенное в теле, едва вышедшем из детства, – проговорил он. – И теперь тело это волнует вновь обретенная женственность.
– Просто не знаю, почему я тебя слушаю, – буркнула она, роняя крис обратно в ножны и вытирая вдруг вспотевшую ладонь об одежду. Фрименская скаредность немедленно возмутилась: напрасная трата влаги!
– Вы слушаете меня лишь потому, что знаете, как глубоко я предан вашему брату, – отвечал он. – И мои поступки для вас и понятны, и объяснимы.
– В тебе нет ни понятного, ни объяснимого. Кажется, ты – самое сложное существо из всех, кого я знаю. Как узнать, что могли тлейлаксу встроить в тебя?
– Намеренно или по ошибке, – произнес Хейт, – они наделили меня способностью изменяться.
– Опять дзенсуннитские притчи, – обвиняющим тоном сказала она. – Да, мудрец изменяет себе, а глупец живет лишь для того, чтобы умереть. – Передразнивая его, она повторила: «Учусь постижению…»
– Человек не может различить причин озарения и его сути.
– Что за новая загадка?
– Я разговариваю с пробуждающимся разумом.
– Я все расскажу Паулю.
– Он уже слышал почти все это.
Не скрывая любопытства, она произнесла:
– Интересно. И несмотря на это, ты еще жив… и свободен? Что же он ответил?
– Он расхохотался и ответил: «Люди не будут повиноваться бухгалтеру. Им нужен повелитель, который будет защищать их от всех перемен». Но он согласился со мной в том, что представляет собою основную угрозу для собственной империи.
– Почему он заговорил об этом?
– Я сумел убедить его в том, что понимаю все его трудности и способен помочь.
– Ну и что же ты пообещал ему?
Гхола молчал, бросив топтер на подветренное крыло, чтобы опуститься на крышу цитадели возле охранников.
– Я требую, чтобы ты все рассказал мне.
– Я не уверен, что вы поймете…
– Ну, это решать не тебе! Повелеваю, немедленно говори!
– Позвольте мне сперва приземлиться, – отвечал гхола. Не дожидаясь согласия, он выпустил главные посадочные опоры и, затормозив широко раскрытыми крыльями, опустился на яркооранжевую площадку, поднятую над крышей.
– А теперь – говори! – приказала Алия.
– Я сказал ему, что иногда нет ничего сложнее, чем продлевать собственное существование.
Она покачала головой:
– Это же… это же…
– Горькая пилюля, – закончил он за нее.
– Горькая чушь!
– У величайшего из владетельных графов и у презреннейшего из наемных серфов одни и те же проблемы. И ты не наймешь никого, кто решил бы их за тебя, будь он даже ментат. В писаниях и в чужих свидетельствах напрасно искать готовых ответов. И некому перевязать рану: ни слуге, ни ученику. Человек должен залечить ее сам, прежде чем у всех на глазах истечет кровью.
Она резко отвернулась от него, успев при этом понять, что таким образом выдает собственные чувства. Как без хитростей Голоса, без прочих ведьмовских штучек сумел он проникнуть в ее психику? Как он смог совершить такое?
– И что ты посоветовал ему? – прошептала она.
– Судить, наводить порядок.
Алия взглянула на охранников, отметив, как терпеливо они ожидали, соблюдая строгий порядок.
– Дарить правосудие… – прошептала она.
– Да нет же! – отрезал он. – Я просто предложил ему судить, руководствуясь одним лишь принципом.
– А именно?
– Поддерживать друзей и губить врагов.
– Иначе говоря, судить несправедливо.
– А что есть справедливость? При столкновении двух сил каждая бывает по-своему правой. Император всегда может явить свою волю: если конфликт нельзя предотвратить, его можно разрешить.
– Как?
– Простейшим способом: принимая решения.
– В пользу друзей и против врагов.
– Но разве в этом не чувствуется стабильность? Людям нужен порядок, каким бы он ни был. Все мы узники, рабы собственных страстей; все видят, что война стала развлечением для богатых. Понимание подобных закономерностей опасно. В этом нарушение порядка.
– Я обязана предупредить своего брата: ты слишком опасен, а потому тебя следует уничтожить, – сказала она, оборачиваясь лицом к гхоле.
– Я уже предлагал ему это, – согласился он.
– А опасен ты потому, – произнесла она, тщательно выверяя слова, – что овладел собственными страстями.
– Ну уж вовсе не поэтому. – И прежде чем Алия могла шевельнуться, гхола взял ее за подбородок и прикоснулся губами к ее губам.
Поцелуй короткий и нежный. Он отодвинулся… потрясенная Алия глядела на него, не обращая внимания на ухмылки, которые прятали старавшиеся держаться невозмутимо охранники.
Алия тронула свои губы пальцем… поцелуй оказался знакомым. Она знала эти губы… пусть грядущее старательно скрывало от нее их обладателя. Задыхаясь, она проговорила:
– Пожалуй, стоило бы приказать содрать с тебя кожу.
– Потому что я опасен?
– Потому, что слишком многое позволяешь себе!
– Я ничего не позволяю себе. Я просто беру то, что мне предлагают. И радуйтесь, Алия, что я беру не все, что мне предлагают. – Открыв дверцу, он выскользнул наружу. – Пойдем, мы и так уже здесь слишком долго дурачимся. – Он направился к куполу за посадочной платформой – ко входу в здание.
Алия выскочила и побежала следом, стараясь попадать ему в шаг.
– Я ему все скажу, все, – и что ты сказал, и что сделал!
– Отлично, – он отворил перед ней дверь.
– Он прикажет, чтобы тебя казнили.
– Почему же? Из-за одного поцелуя, который я хотел получить? – Он последовал за ней, чуть поторопив ее своим движением. Дверь затворилась.
– Поцелуя, который ты хотел получить? – в негодовании вскричала она.
– Ну, хорошо, Алия. Поцелуя, которого ты хотела. – Обойдя ее, он шагнул к лифту – шахте с опускающимся полом.
И словно бы это движение вдруг обострило все ее чувства, она вдруг поняла, в чем его обаяние, – в полнейшей правдивости. Да, я хотела этого поцелуя, мысленно согласилась она. Действительно хотела.
– Ты правдив и потому опасен! – буркнула она, отправляясь за ним.
– Вижу, ты возвращаешься на стезю мудрости, – проговорил он, не изменяя шага, – ни один ментат не сформулировал бы эту мысль точнее. А теперь скажи, что открылось тебе там, в Пустыне?
– Не могу объяснить причины, – сказала она, – но я все думала о лицеделах. Почему?
– Потому-то брат и отправил тебя в Пустыню, – проговорил он, кивая головой. – Не забудь рассказать ему об этой навязчивой мысли.
– Но почему, – удивилась она, – при чем здесь лицеделы?
– Там осталась мертвая женщина, – проговорил он, – скорее всего, среди фрименок пропавших не числится…
* * *
Я все думаю, какая это радость – жить, но едва ли я смогу спуститься когда-нибудь к глубинам своего существа, к корням этой плоти, чтобы познать, кем я был. Да, корень там. И смогу ли я что-нибудь сделать, чтобы отыскать его, – это еще сокрыто в грядущем, но что по силам человеку, по силам и мне. Любой мой поступок способен опустить меня к этим глубинам.
(«Гхола рассказывает»; комментарии Алии)
Утопая в оглушительном запахе Пряности, он тщетно старался заглянуть вглубь себя в пророческом трансе. Пауль видел луну – она пульсировала, удлинялась, дергалась. С ужасным шипением звезды гасли в водах безграничного моря. И луна тонула в глубинах его – как мраморный шарик, выброшенный ребенком.
Утонула.
Луна не садилась, он понимал это. Она исчезла, и не стало луны. И земля трепетала в ужасе, словно перепуганное животное. Страх не отпускал его.
Пауль резко сел с широко раскрытыми глазами, но часть его все еще глядела туда, где тонула луна… Перед глазами его была только решетка из пластали, через которую свежий воздух проникал в его личные апартаменты. Он знал, что находится внутри огромной рукотворной скалы – его Цитадели. Но внутри его самого – падала луна.
Наружу! Наружу!
За решеткой ослепительными лучами сиял полдень Арракина. Внутри же царила черная ночь. Благоухание цветов в саду на крыше ласкало ноздри, но никакие ароматы не могли вернуть обратно ночное светило.
Опустив ноги на холодную поверхность пола, Император глядел сквозь решетку. Изящная арка мостика из кристалл-стабилизированного сплава золота с платиной, усыпанная огненными самоцветами с далекого Кидона. Мостик уводил во внутренние галереи, мимо фонтана над прудом, поросшим водяными цветами, каплями крови алевшими на ровной изумрудной глади.
Глаза его впитывали увиденное… но не было выхода из меланжевой тюрьмы.
Как страшно – видеть, как гибнет луна.
Видение сулило чудовищную потерю… личную. Или же это под тяжестью собственных притязаний рухнула созданная им цивилизация.
Луна… луна… зачем ты упала?..
Муть, взбаламученную Таро, удалось успокоить лишь огромной дозой меланжевой эссенции. Но перед глазами была только падающая луна и страшный путь, известный ему из первых видений. Чтобы наконец захлебнулся джихад, чтобы затих этот вулкан, извергающий потоки крови, он должен дискредитировать себя самого.
Освободись… освободись… освободись…
Запах цветов, доносящийся из сада, напомнил ему о Чани. Он тосковал… руки ее, объятия несли любовь, давали забвение. Но даже любви Чани не справиться с этим видением. Да и что вообще скажет его фрименка, если он объявит ей, что наконец выбрал свою смерть. И почему, раз уж смерть вообще неизбежна, он решил отнестись к ней как подобает аристократу и покончить все счеты с жизнью в пору расцвета, пренебрегая остающимися годами? Разве это не благородно: умереть прежде, чем иссякнет воля?
Он встал, подошел к двери в решетке и вышел на балкон над цветами и лианами сада. Во рту было сухо, как во время перехода через Пустыню.
Луна… луна, где ты, луна?
Он думал о словах Алии, она рассказала ему о найденном среди песков теле фрименки, поддавшейся семуте! Событие это укладывалось в ненавистную цепь.
Ну что может взять человек у Вселенной, думал он. Ведь она всегда дает ему сама и лишь то, что считает необходимым.
Витая, с отбитым краем раковина из морей Матери-Земли лежала на низком столе у поручня балкона. Тронув ее переливчатую поверхность, он попытался мысленно заглянуть назад. Яркие луны играли в радужном перламутре. Он оторвал взгляд. Радуга стояла в облаках пыли возле серебряного солнца.
Мои фримены называют себя «детьми Луны».
Он положил раковину, прошел вдоль балкона. Кошмарная луна не давала надежды на спасение. Он подумал о мистическом смысле видения. Пряность все еще не выпускала из своей хватки его, обессилевшего пророка.
К северному подножию воздвигнутого по его воле утеса из пластали жались низкие здания правительственных служб. Пешеходные дорожки на крышах полны были людей. И словно ветерок нес их мимо дверей, стен, изразцовых узоров. Люди сливались с мозаикой – они были его мозаикой, деталями узора! Зажмурив глаза, он мог различить силуэты, ставшие фигурками неподвижного фриза.
Но пала луна и исчезла.
Накатило… город этот сделался странным символом его Вселенной. Дома его возведены на равнине, где фримены резали сардаукаров. Кровопролитная битва забылась, все затопил суматошный и крикливый бизнес.
Держась поближе к краю балкона, Пауль завернул за угол. Теперь перед ним оказался пригород, дома его прятались между скал, пыль покрывала их. Спереди высился Храм Алии, чернозеленые полотнища ниспадали по стенам, скрывая знак луны – символ Муад’Диба.
Упала луна.
Пауль провел рукой по лицу и глазам. Его столица, символ его власти, угнетала Императора. Он с презрением подумал о собственных колебаниях: подобная нерешительность в ком-нибудь другом вызвала бы его гнев.
Он терпеть не мог свой город!
Ярость, порожденная скукой, билась в глубинах его разума, подталкивала к решениям, которых нельзя было избежать. Он-то знал, каким путем придется ему идти. Сколько раз он видел его. Видел! Когда-то, очень давно, он казался себе изобретателем праведной власти. Но все вернулось на круги своя. Грандиозный и уродливый нарост на обществе словно навсегда запомнил собственную форму. Мни его, изменяй как угодно обличье, но только выпустишь из рук – раз, и он обрел прежний вид. Силы, правящие людьми, всегда были неподвластны ему.
Пауль глядел вдаль поверх крыш. Какие сокровища, какие богатства, сколько жизней таилось под ними! Красно-белые и раззолоченные крыши, пятна листвы. Зелень, дар Муад’Диба и вод его. Он глядел на сады и рощи под открытым небом, что были пышнее, чем в сказочном Ливане.
– Муад’Диб тратит воду, словно безумец, – говорили фримены.
Пауль закрыл руками лицо.
Луна упала.
Уронив ладони, он обвел столицу прояснившимся взором. Эти строения… варварская пышность имперской архитектуры. Громадные здания поблескивали крышами под лучами солнца. Колоссы! Любой архитектурный каприз, порожденный сумасбродкой-историей, можно было отыскать внизу. Плоские равнины террас, площади размером с небольшой городок, парки, дома с усадьбами – окультуренный им ландшафт.
Тут шедевр, там пышная и наглая безвкусица. Впечатления сменяли друг друга: вот древняя аркада из баснословного Багдада. Вот купол, о котором только мечтали в мифическом Дамаске, или арки, что могли родиться лишь в слабом тяготении Атара. И все это сливалось воедино в несравненном великолепии. Гармония башен и странных глубин.
Луна! Луна! Луна!
Разочарование не отпускало его. Сознание масс, потоки разума в его Вселенной. Они вздымались огромными валами прилива. Он ощущал влияние далеких миграций на человечество: все их вихри, токи, течения генов, которых не остановить никаким воздержанием… бессилию и проклятьям они тоже не подвластны.
И что есть джихад Муад’Диба перед всем этим? Он минует в мгновение ока. По течению времени скользили и сестры Бене Гессерит, но и они тонули в потоке, подобно ему самому, несмотря на искусные манипуляции с генетикой человека. Видение падавшей луны нужно было еще сопоставить с другими видениями, с другими легендами. Во Вселенной умирают и гаснут даже вечные звезды.
И что такое одна луна перед ликом Вселенной?
Где-то в глубинах его крепости, вдалеке, так что городской шум временами заглушал музыку, затренькал десятиструнный рубаб. Он пел песни джихада, пел о тоске по женщине, оставшейся на Арракисе:
Бедра ее – дюны, скругленные ветром, И в глазах – полдневное пламя. Две косы по спине змеятся. Ах-хх, сколько в них водяных колец! Руки мои помнят ее кожу, Благоуханную, словно розы и амбра. И глаза исполнены воспоминаний, И опять опаляет меня белое пламя любви.
От песни ему стало совсем тошно. Дурацкие чувства, пошлая музыка… погрязшие в сентиментальности людишки. Поди-ка, спой ее источенному Пустыней трупу, который видела Алия.
В тени за балконной решеткой кто-то шевельнулся. Пауль мгновенно обернулся.
Гхола выступил вперед под жаркое солнце. Металлические глаза его поблескивали.
– Передо мной Дункан Айдахо или некто по имени Хейт? – осведомился Пауль.
Гхола остановился в двух шагах.
– А что предпочтет господин мой?
В голосе его слышалась осторожность.
– Игры дзенсуннитов, – с горечью проговорил Пауль. – «Смысл, скрытый внутри смысла…» Так что бы мог сказать или сделать философ-дзенсуннит, чтобы хоть на йоту изменить открывающуюся перед нами реальность?
– Господин мой обеспокоен.
Пауль повернулся к далеким обрывам Барьерной Стены, к ее источенным ветром аркам и бастионам, в которых нетрудно было углядеть жутковатую пародию на его город. Сама природа изволит шутить над ним! Погляди-ка, мол, на что я способна. Он заметил в дальней гряде расщелину, по которой стекал вниз песок, и подумал: Там! Именно в этом месте мы били сардаукаров!
– Так что же беспокоит моего повелителя? – спросил гхола.
– Видение, – хрипло шепнул Пауль.
– Ах-хх, когда тлейлаксу впервые пробудили меня, и ко мне тоже приходили видения. Я не знал покоя, я был одинок… еще не понимая того. Тогда я не понимал. И видения ничего не открывали мне. Тлейлаксу объяснили мне, что причиной тому плоть, и такому подвержены все люди и гхолы – простая хворь, не более.
Пауль обернулся и поглядел прямо в бесстрастные глаза гхолы, запавшие в глазницы шарики стального цвета. Какие видения открывались им?
– Дункан… Дункан… – шепнул Пауль.
– Меня зовут Хейт.
– Я видел, как пала луна, – проговорил Пауль, – она сгинула. Исчезла с великим шипением. Земля содрогнулась.
– Вы опьянены временем, сир, – отвечал гхола. – Вы поглотили слишком много его.
– Спрашиваю у дзенсуннита, отвечает ментат! – усмехнулся Пауль. – Что же, отлично! Пропусти мое видение через твою логику, ментат. Проанализируй и сведи в простые слова, готовые к погребению.
– Действительно, к погребению, – отвечал гхола. – Вы спасаетесь от смерти и укрываетесь в следующем миге, не желая жить здесь и сейчас. Что гаданье? Разве в нем опора для Императора?
Знакомая родинка на подбородке словно заворожила Пауля.
– Стараясь существовать в этом будущем, – произнес гхола, – вы делаете его материальным. Хотите ли вы, чтобы оно стало реальным?
– Если я пойду путем моего видения, я останусь жив, – пробормотал Пауль. – Почему ты считаешь, что я хочу жить в таком будущем?
Гхола пожал плечами.
– Вы требовали от меня общего решения.
– Разве сущность Вселенной состоит из событий? – проговорил Пауль. – Разве есть в ней окончательный ответ? Разве каждое решение не порождает новых вопросов?
– Вы уже поглотили столько времени, что оно породило в вас иллюзию бессмертия, – проговорил гхола. – Даже ваша империя, государь мой, просуществует свое время и неизбежно падет.
– Довольно вещать про обгорелые алтари, – буркнул Пауль. – Хватит богов и мессий. Предсказать падение моей собственной власти можно без сверхъестественных способностей. На это способен последний поваренок на кухне. – Он покачал головой. – Луна упала!
– Следует возвратить разум свой к началу, – отвечал гхола.
– Не этим ли ты должен погубить меня? – задумчиво спросил Пауль. – Ты должен мешать мне собрать воедино мои думы.
– Как можно собрать воедино хаос? – спросил гхола. – Мы, дзенсунниты, говорим: «Не копи – в этом высшая бережливость». Что можно собрать, не собрав себя самого?
