Дочки, матери, птицы и острова

Народ, мужчины которого писают в лифте, обречен на вымирание. Так я начала когда-то статью. Написав первое предложение, поняла, что сказала все, статья окончена, привет!

Кто же опубликует статью из одного предложения? Тут надо говорить много. О трудной жизни. О потере идеалов. О загадочности души. А я захожу в лифт и начинаю ненавидеть эту загадочную душу, которая, где стоит, там и гадит. Ах, как я смею думать такую мысль.

(рассказ "На Храмовой горе")

Наша забитость и косорукость – от общего крана с водой. От стыдливости сидения в очередь на общем толчке. От кипящего рядом с твоим чужого супа. Коммуналка молола, молола и перемолола человека, оставив в нём ту суть, которая могла выжить под неусыпным оком всеобщей сдавленности. Мы стали завистниками – из-за коммуналки. Мы ленивые – оттуда же. Нечистоплотные – тоже. Агрессивные, нетерпимые. Все сплошь соглядатаи… Вористые, пакостничающие… Все из неё, милой коммуналки.

Научившись ненавидеть один народ, так просто и непринуждённо можно перейти к ненависти к другому. Другим. Вчера только обдирало шкуру дикое словосочетание «люди еврейской национальности». Сегодня уже почти не обдирает – кавказская национальность. Среднеазиаты. Прибалты. «Эти немцы».

И так славить, петь при этом себя самих, хотя живём хуже всех на лучшем куске земли…

…Который, между прочим, достался нам при помощи захвата, ибо грех России – как прочла где-то – расширение. И мы испокон веку все свои проблемы решали путем пространственным. Конечно, нам не удалось выйти к Индийскому океану. Нас побили еще в горах Афганистана, и поделом. Захватив шестую часть и не освоив, наломав и не построив, Россия смотрит на себя в тихоокеанское зеркало. Свет мой, зеркальце…

Несчастная ты моя деточка-мать.

Спроси у воды, у земли, у своей любимой берёзы, может, хватит? И не заплакать ли тебе о тех, кто бежит с твоих живительных просторов в пустыню? Не уговорить ли их остаться? Не взять ли в руки веник, молоток, гвозди, не помыть ли корову и лошадь? Не вычистить ли заполненный по кромку клозет? Не похоронить ли, наконец, покойников – с войны лежат, а один – с самой революции? Не умыть ли детей?

Россия! Матушка моя! Дитё моё.

Оборотись в себя… В себя истинную, без которой я ничто и которую я не знаю. Да что там я? Чаадаев не знал. Достоевский…

Я это давно заметила за нашими мужиками: как они заполошенно хватаются ни с того ни с сего за причинное место, проверяют – там ли. И глаз у них такой делается испуганный, будто нет там ничего, исчезло и надо срочно бежать, искать и водворять бегуна на место.

Мне-то как раз нравится лёгкое искажение великого и могучего, оно несёт дополнительную энергетику в выверенный, вываренный язык. Я балуюсь сленгом, просторечием, ненормативом, мне это в кайф.