Kitabı oku: «Хрущёба № 17»
Город можно мерить домами и эпохами. Деревяшки, сталинки, хрущёвки, брежневки и дома новой эры. Все толкутся, немного презирая и сторонясь друг друга, в центре города.
Дома новой эры красивы и нахальны, даже маскируясь под облик прошлых эпох. Постепенно выживая, выдавливая сначала деревяшки, а потом и следующие поколения домов.
Центр города Перми сейчас имеет размытые границы и понятия. Есть приличный – «тихий центр», где самые молодые дома – сталинки. С высокими потолками, громадными окнами и большими, светлыми комнатами. В некоторых домах – даже с комнатами для прислуги, но сейчас в основном это кладовки, большие и просторные, без окон. Прислуге окна ни к чему, некогда ей разглядывать соседей и любоваться видами. Первые этажи сплошь заняты кофейнями. Летом столики на улице, под старыми, раскидистыми деревьями. Приличные официантки в длинных, почти до земли, фартуках на итальянский манер разносят кофе и радушно улыбаются. Никакого декольте и, боже упаси, короткой юбки – здесь приличный, респектабельный район. Пожилые дамы с укладками, маникюром и макияжем гуляют с внуками, совершают покупки в салонах и пьют кофе в компании подруг. Бизнесмены обсуждают сделки с партнёрами, иногда пугая чопорных дам крепким словцом, но неизменно извиняясь, с видом «до чего доводит этот бизнес». Жмурясь на солнечные зайчики, которые проскакивают сквозь густую листву, смотрят, любуясь на свои роскошные автомобили, рассматривают автомобили других посетителей кофейни. Ревниво сравнивая год, мощность и навороченность конкурентов.
Жизнь удалась!
Самый центр города – улица Ленина. За последние сорок лет она не раз кардинально меняла своё лицо.
Была главной улицей первомайских парадов и, пересекаясь с главным проспектом города – Комсомольским, передавала ему патриотическую эстафету – трибуны для ленивого покачивания руками, приветствуя трудовые массы на Первомай, и гордого аплодирования продукции пермских заводов на параде 9го Мая – самолётам, танкам, ещё какойто загадочной военной технике. Жаль, не помещались космические ракеты с пермскими двигателями на проспекте, аплодисменты гордых отцов города были б ещё «гордее».
Во время перестройки улица Ленина стала главной улицей «ночных бабочек» всего города. Через лет пять отцы города спохватились и перенесли источник разврата на параллельную улицу – Коммунистическую, но, подумав недолго, сменили ей название на старорежимное, дореволюционное. Нормально. Тогда тоже этот самый разврат процветал.
Когда появился интернет – развлекательный бизнес ушёл в сумрак. Отцы города вздохнули. Бабочки больше не портят внешний вид бывшей революционной улицы города. Но переименовывать улицу обратно не стали.
Сейчас улица Ленина – золотая – самая дорогая. Здесь самые дорогие магазины города и самые успешные офисы. Капризная улица много раз меняла свой характер, но осталась верна своему революционному названию.
Центральный колхозный рынок и автовокзал. Центр города, где пересекаются непримиримые антагонисты. Через рынок проходят все маршруты из благополучных спальных районов, с окраин и из глубинки Пермского края. На рынке до сих пор торгуют челночники – молодящиеся бабушки в вязаных зверошапочках с ушками и карамельных цветов пуховиках, но натруженные лица и руки совсем не так радужны, как их одежда из дружественного Китая. Их самый желанный покупатель – замотанный бешеным темпом города приезжий из Кочёво, Орды, Барды и Ашапа. Низкорослые выносливые женщины с высокими скулами и невообразимой смесью кровей – татарской, комипермяцкой, комизырянской, русской, башкирской, наследники чуди белоглазой, Перми Великой и Биармии.
Через рынок быстро пробегают холёные офисные девушки, морща носик от запахов и видов рынка, и скорее пересаживаются на свой автобус, который увезёт их в кондиционированный и дезинфицированный рай центральных офисов.
Бомжи собирают объедки у ларьков с халяльной едой, хачапури, шашлыками и чаем в пластиковых стаканчиках. Копаются в мусорных ящиках с просрочкой из магазинов. Бомжиха с перебитым носом, ссадиной и синяком достала две коробки еды, радостно пихает подельника:
– Жизь удалась! – и хрипло смеётся в предвкушении праздника.
Между дорогими офисами и старыми сталинками затесались хрущёвки.
Они серые и неприметные, как мыши, забежавшие по ошибке в центр города. Без фантазий и особенных удобств. Просто серые коробки – гениальное изобретение «кукурузника». В них есть всё необходимое, чтобы поднапрячься и дожить до светлого коммунистического будущего: маленькая кухня, небольшие комнаты и узенький коридор. Свет, канализация и вода. Без претензий. Отдельное жильё. В советское время – вожделенное отдельное жильё.
Изначально в хрущёвках селились самые смелые. И молодые. Только молодым дана бесшабашность: собраться – лишь подпоясаться. Это были первые платные кооперативные дома. Для тех, кто побогаче или нетерпеливее. Поэтому и соседи подбирались разные.
Хрущёбу № 17 сдали в конце декабря 1967 года. В жуткие морозы отчаянные и счастливые ответственные квартиросъёмщики переезжали в собственные квартиры! Ерунда, что платить теперь предстоит лет пять, экономя на всём – это квартира! Своя! Значит, все жертвы не напрасны.
Первый ребёнок в хрущёвке появился 22 декабря 1967 года. Через неделю гордый отец внёс свою новорождённую дочь в квартиру номер тринадцать. Ещё совершенно пустую. Ну, почти. Там стояла тахта, подаренная родителями молодого мужа на свадьбу, и детская кроватка, её подарили друзья. Отдали за ненадобностью – их дочь уже выросла из неё. В углу, на старом столе, горой возвышался баул – детские вещи, переданные «по наследству» от уже подросших детей. От знакомых, знакомых знакомых и совсем незнакомых людей.
Пелёнки, кофточки, распашонки – всё это надо разобрать, выстирать и отгладить тяжеленным чугунным утюгом (подарком прабабки). А потом, когда подрастёт их дочь – собрать и так же передать по наследству другому ребёнку.
Юра и Таня получили однокомнатную квартиру в подарок на свадьбу от матери Тани – Софьи Григорьевны. Она продала единственное сохранившееся кольцо с бриллиантами от своей матери, Ольги Беловой. Денег не хватило выкупить всю квартиру разом, пришлось Тане ещё влезть в кассу взаимопомощи на своём велосипедном заводе, на котором она работала инженером. Ну, инженером звучало громко, а на самом деле – чертёжником в КБ. В конструкторском бюро. Чертила разные детали для цехов, но ничего не изобретала.
Таня родилась в войну. Так получилось. Отца Тани забрали на фронт почти сразу. Перед войной он только и успел окончить училище, влюбиться и жениться. А вот ребёнка не успел оставить. В сорок втором его ранило, а после госпиталя дали неделю – на побывку. Вот после этой побывки и родилась Таня. А отец не вернулся.
Софья Григорьевна берегла свою Таню пуще глаза. Тряслась над ней, особенно в войну. Воспитывать её помогала бабка Ольга, недолго правда. Умерла она у станка, отработав смену в восемнадцать часов. Жили они вместе в старенькой развалюхе, рядом с поповским домом.
«Поповским» он назывался только по памяти, поп умер уже давно. А попадья ещё раньше. А если б не умерли, их бы точно выселили или отправили бы покорять Заполярный круг. Строго было в те времена с религией.
Бабка Ольга, как заканчивались продуктовые карточки и маленькая Таня смотрела на неё голодными глазами, вздыхала и спускалась в погреб, выкапывала там очередную драгоценную безделушку и шла на барахолку. Возвращалась с мукой, крупой, а иногда и с мясом.
В начале зимы Ольга не вернулась со смены. Софья, оставив Таню на соседку, побежала искать мать на заводе. Там ей выдали почти невесомый труп, похлопали по плечу и сказали:
– Сама понимаешь – война!
Софья похоронила мать, и поняла, что есть им с маленькой годовалой Таней почти нечего. Огород, конечно, спасал, но картошка закончилась уже давно. Софья спустилась в погреб и перерыла его весь, пытаясь найти материны безделушки. В дальнем углу наткнулась на шляпную коробку. В ней оказалась роскошная, когдато белая шляпа со страусиными перьями, украшенная шёлковыми ромашками. Небольшая корзинка, на которой выведено ещё дореволюционной вязью «Все на борьбу с чахоткой», пара кружевных перчаток и потёртый бархатный кисет. В нём лежало одно роскошное кольцо с бриллиантами.
Софья примерила кольцо, полюбовалась блеском камней, отблеском бриллиантовых зайчиков, разбежавшихся по погребу от свечи. Увидела свои обломанные ногти, чёрные от земли руки и заплакала.
Вытащила коробку наверх. Таня спала, тихо посапывая. Софья поправила одеялко, плотно задёрнула шторы и открыла шляпную коробку вновь.
Собрала чёрные вьющиеся волосы в узел и, кусая губы, примерила шляпу. В старом, коегде с облупившейся амальгамой зеркале она увидела свою мать, в тот день, когда та познакомилась с будущим мужем и отцом Софьи – Гришкой Слямзиным.
Кружевные, пожелтевшие от времени перчатки Софья не стала натягивать на разбитые работой руки, погладила и вздохнула. Красавица… Какой она была бы красавицей, если бы…
Она устроилась работать в госпиталь санитаркой. И практически перестала бывать дома. Таня жила с ней, в сестринской. С кормёжкой там было полегче.
После войны Софья не раз развязывала бархатный кисет, в раздумьях смотрела на кольцо и прятала обратно. Не время. Ещё будет повод расстаться с ним. Шляпу больше не доставала, чтобы не расстраиваться. Было – прошло, не вернуть. Не о чем и разговаривать. Но иногда, иногда рассказывала дочери о бабке и деде то, что ей когдато рассказывала мать.
В шестидесятом их развалюху с другими соседними снесли. Их выселили на окраину. Вырыли котлованы и стали строить дома. Софья, иногда сама не зная как, оказывалась у могилы своего дома. Ходила, сидела совершенно потерянная. Малюсенькую квартирку на окраине она так и не признала своим домом.
Таня, приходя после работы домой и не находя матери, приезжала к поповскому дому и забирала расстроенную мать.
Когда дома выросли наполовину, Ольга решительно взяла бриллиантовое кольцо, снесла в скупку и оплатила первый взнос за однокомнатную квартиру в недостроенном ещё доме. Дочери не сказала.
А потом на свадьбу дочери подарила ордер на квартиру. Именно в тот дом, где стояла их развалюха.
Гришка Слямзин
Гришка Слямзин был бабник и вор. Да не просто вор, а конокрад. Хуже уж ничего и быть не могло в глазах почтенной пермской публики, но было. Гришка был красавец и цыган. Репутация – хуже некуда. И поэтому каждая девица на выданье мечтала оказаться у него в объятиях. И пойти с ним под венец. Дальше этого обычно девица ничего путнего придумать не могла. Могла представить выход из церкви (благо, что цыгане какие ни на есть, а христиане), под колокольный звон, ужас в глазах мамаши и дикую, судорожную зависть всех пермских девиц и молодух. Это заставляло биться сердце мечтательницы так громко, что маменька начинала давать успокоительные капли и зазывать в гости дохтура.
Что уж скрывать, и маменьки, многие маменьки в грешных отрывистых снах на полнолуние тоже видывали себя не раз в объятиях Гришки. Просыпались, мелко крестились и просили изгнать нечистого из снов, но потом закрывали глаза и сладкосладко переживали вновь объятия и прикосновения к сахарным устам Гришки. Красота его была непереносима для женских глаз и сердец.
Гришка об этом знал, и беззастенчиво пользовался. Перепортил он тьму пермских девиц на выданье. Они рыдали на родительской жёсткой груди, но не сожалели ни капли. Вспоминали, как щекотали во всяких стыдных местах его пушистые смоляные усы, как тискали, мяли и заставляли стонать и корчиться от невыносимого наслаждения его длинные барские пальцы. Как кусали и покусывали его жемчужные зубы, оставляя синяки на белых девичьих телах. Ах, всё бы отдали порченые девицы за тот грех, который они испытали с Гришкой. Всё! А потом – хоть в монастырь, выплакивать горе, что никогда не познать на земле более такого райского наслаждения.
Жил Гришка на окраине Перми, уже давно отбившись от табора. И фамилию свою цыганскую забыл, довольствуясь прозвищем Слямзин, которым наградил его со злости мелкий пермский купчишка, обчищенный Гришкой на спор на глазах у покупателей в его же лавке.
Домик был у Гришки плохонький. Но его это мало волновало. Выбравшись от очередной девицы, чудом выскользнув на рассвете из приоткрытого окошечка в палисадник, Гришка ужом просачивался на улицу и был таков. По пути, уж и не думая более о разбитом навеки девичьем сердце и смятой лебяжьей подушке в девичьей спальне, он придумывал на бегу, чем бы поживиться.
Только вот утро сегодня не задалось. Гришку чуть не поймали, когда он, разморённый, проснулся в жаркой девичьей спальне. Девица была так себе, из мещан, но батюшка у неё имел вид грозный и орал вслед Гришке матерно, что поймает и лишит и жизни, и мужского достоинства.
Гришка, укрывшись в своём домишке, тосковал. То ли возраст уже подкрадывается, когда хочется спать на лебяжьих подушках и не бегать от опозоренных отцов, то ли просто устал и жизни захотел оседлой.
Он смотрел на соседский поповский дом.
Дом был добротный, большой, с громадным яблоневым садом, в котором наливались медовым соком райские яблочки. Сколько уж раз Гришка обчищал поповский сад, унося самые сладкие яблоки! Накидывал в подол рубахи, зыркал на дебелую попадью, доводя её до обморока, и перемахивал через забор, унося добычу. Вслед ему неслись проклятия попа совсем не божескими словами. Гришка садился на завалинку, щурился на солнце и хрустел яблоками, брызгая соком. Вот и в этот раз, чтобы встряхнуться от грустных дум о делах своих грешных, Гришка легко перемахнул через поповский забор и остановился у яблони. Нагнул ветку и ободрал самые сочные и спелые. Хрустнул одним и прислушался.
Поп нудил в темноте дома, а с крыльца слышался незнакомый девичий голос:
– Ну так мы с маменькой на вас рассчитываем, матушка!
Попадья так же нудно, как и поп, ответила:
– Уж не знаю, как же это праздник в честь больных?
– Матушка, – хрустальным колокольчиком звенела барышня, – для сбора средств на лечение туберкулёзных больных городской совет решил провести праздник «Белый цветок», а купцы и мой папенька поддержали. Будем собирать пожертвования и установим кружки для сборов.
– Да, матушка, – поддержала глубоким контральто девушку более взрослая дама, – надеемся на поддержку церкви в этом богоугодном деле, в помощи страждущим.
Попадья чтото ещё ответила, но Гришка уже не слышал. Сбор пожертвований! Экие деньжищи, наверное! Он бросил всю свою добычу с поповского сада тут же, у яблони, перемахнул через забор и вышел на улицу. Пройтись. Посмотреть, что за купеческие парламентёры пожаловали к попузануде.
Дамы, выйдя из поповского дома, долго прощались и уверяли, что праздник самый наиблагопристойный, никаких вольностей и глупостей, всё ж добились обещания. Сели в лёгкую коляску, запряжённую дивным скакуном. Гришка смахнул злую слезу с уголка глаза: как такое благородное и дивное животное можно было впихнуть в хомут и заставить тащить на себе коляску?!
Конь почувствовал Гришку, закосил глазом, захрипел, запрядал ушами, нервно перебирая точёными ногами. Масть была под стать цыгану: редкая, вороная, с синеватым отливом. Бестолковый кучер щёлкнул по атласной спине жеребца кнутом, словно душу прожёг Гришке. Гдето на краю сознания хрустальным колокольчиком звенела барышня:
– Ах, маменька, как чудесно!..
Гришка, конечно, мазнул взглядом барышню, пока она в коляску садилась. Щиколотка тонкая, как у скакуна хорошего. Посадка головы правильная, гордая, как у жеребёнка породистого. Немного нервнорезковаты движения, но это не портило барышню. Гришка понимал, что не объезжена, не вошла ещё в силу дамочка. А уж если ей достанется хороший наездник, тьфу, муж, то получится, получится из неё…
Гришку бросило в жар, всё перепуталось в буйной голове: и скакун, и дамочка с тонкими щиколотками. Обнесло голову. Гришка не устоял на ногах. Чтобы не упасть, схватился за забор, не замечая, как впиваются в руку злые, мелкие занозы.
Вот такие занозы поселились в душе у Гришки с того самого дня. Жеребец. Жеребец и барышня. Правда, Гришка пытался себя обманывать, что барышня его не интересует совсем, а только жеребец, но врал, врал он самому себе, и понимал это.
Перед праздником выяснил, что коляска сия принадлежит купцу Белову. И в коляске к попадье приезжала жена Белова и дочь. Это Гришка подслушал лёжа под окнами поповской спальни, где попадья нудным голосом советовалась перед сном с благопристойным своим супругом о празднике «Белого цветка». Гришка поначалу сомневался, стоит ли слушать под окнами спальни. Вдруг услышишь, от чего испуг в членах и противность ко греховному образуется? Страдал Гришка богатым воображением, поэтому и опасался.
Но супруги понудили про праздник, попадья осудила слишком напоказ выставленное богатство купца Белова, слишком нарядные туалеты жены и тем паче дочери, на этом и успокоились. Поп зевал, слушая попадью, крестил рот, бормоча «простигосподи», и вскорости захрапел.
Гришка выдохнул и тихой сапой слинял из поповского сада. По девицам не пошел, закручинился. Хотелось жеребца. Хотелось нагло увести у Белова средь бела дня! Что дальше с жеребцом делать, Гришка не знал. Продать бы рука не поднялась, а себе оставить – поймают, и на каторгу.
А барышня занозой была ещё большей. Портить её Гришка не хотел, а зачем тогда она ему нужна – не понимал. Но нужна, и всё тут. Мука мученическая, а не жизнь стала у Гришки.
Чтобы отвлечься от всех душевных заноз, Гришка разрабатывал план, как красиво увести жеребца. Чтобы совсем отвлечься от заноз, он усложнил себе задачу – как увести жеребца прямо с праздника «Белый цветок» и из коляски. Почему коляска и жеребец станут вдруг участвовать в празднике, Гришка не знал, но чувствовал.
Дело предстояло серьёзное, и Гришка тряхнул мошной. Купил наимоднейший костюм в полосочку, штиблеты и канотье. Чтобы вид иметь достойный и буржуазный. Наменял мелочи на пожертвования. С утра наряжался щёголем и шёл гулять по городу. Слушать. Город гудел перед праздником. Дамы срочно шили туалеты, непременно белые с вышитыми ромашками, выбирали шляпы, обсуждали, какой размах примет гулянье и будет ли духовой оркестр.
Планировалось шествие колонны горожан с плакатами, продажа белых цветов для сбора пожертвований и катание на лодках. И танцы в городском саду. Иногда среди публики случалось Гришке слышать хрустальный голос барышни – душевной занозы, но он отворачивался, чтобы не видеть, не слышать и не чувствовать непонятного в груди. Как ни увёртывался Гришка от барышни, а всё ж столкнулся с ней, и даже за локоток придержал, когда она споткнулась на булыжной мостовой. Ожгла сердце глазищами, чирикнула «благодарю вас» и пропала в толпе, а Гришка остался стоять истукан истуканом, ощущая боль в груди и жжение в ладони, где только что покоился острый локоток.
26 августа 1912 года произошло торжественное открытие Пермского отдела Всероссийской лиги борьбы с туберкулёзом. По Сибирской двинулась колонна нарядных граждан города Перми. Дамы в белых туалетах и необыкновенной красоты шляпах несли корзинки с белыми цветами, улыбались и предлагали всем желающим внести свою лепту в фонд помощи слабогрудых и расположенных к туберкулёзу.
Мужчины с белыми цветками в петлицах несли плакаты: «Не ешьте и не пейте из общей посуды», «При чихании закрывайте рот», «Не целуйте детей в губы», «Мойте руки перед едой», «Не пейте холодной воды в жару или потные», «Устраивайте свои жилища светлые с форточками», «Здоровые и больные, не плюйте на пол».
Солнце светило, и на небе ни облачка, словно и погода способствовала наиблагопристойнейшему из праздников. Духовой оркестр шёл за колонной с транспарантами, наполняя город невыносимым блеском начищенных труб и музыкой. За духовым оркестром в нарядных, украшенных белыми цветами колясках ехали сочувствующие.
Гришка стоял под липой, нервно отрывая листок за листком, и ждал коляску Белова. Он сначала даже и не узнал коня. Жеребец был украшен белыми цветами – вплетены в гриву и в хвост. Вся упряжь тоже в цветах. Гришка поморщился. Коляска просто представляла собой большой букет. В сердцевине которого и сидела барышня. Как райская птичка. Она посмотрела на Гришку, узнала и улыбнулась.
У Гришки мгновенно вспотели ладони, и он первый раз почувствовал волнение перед тем, как увести коня. Раньше это было весело и просто. Он подходил к коню, и начинал шептать, ещё издали. Неважно что, нужна была лишь правильная интонация. Конь косил на него, прядал ушами, а потом замирал и доверчиво совался мордой в ладонь Гришки. В этот момент Гришка брал коня за повод, недоуздок, а то и просто за гриву, и уводил. Потом вскакивал, и конь покорялся с радостью такому седоку.
Барышня, не переставая улыбаться, протянула Гришке корзинку для пожертвований. Он, как заворожённый, шагнул на мостовую и подошёл к коляске. Барышня держала изящную корзинку с надписью «на борьбу с чахоткой». Она улыбнулась Гришке так, что у него закружилась голова, и протянула ему белую розу:
– Ромашек не было, и я решила, что белая роза сможет её заменить!
Гришка вытащил самую крупную купюру, какая у него была, положил в корзинку и хрипло сказал:
– Сможет, только если вы позволите поцеловать вашу руку, – от волнения у него по щекам пошли красные пятна.
Барышня смутилась и протянула руку для поцелуя.
Только Гришка притронулся губами к кружевной перчатке, почувствовав сквозь переплетения нитей нежную кожу, и вдохнул нежный девичий аромат, как гдето рядом взорвалась шутиха, потом вторая, третья… Рано, ах как рано начали взрывать шутихи его помощники!
Жеребец дёрнулся и встал на дыбы. Кучер натянул вожжи, но жеребец не поддался, захрипел. Дамы заметались и послышались визги. Гришка выпустил руку барышни, подскочил к жеребцу, на ходу шепча свои цыганские заговоры. В руке коротко блеснуло лезвие ножа. Через мгновение Гришка держал жеребца за повод, а обрезанные постромки валялись на булыжной мостовой. Кучер понял, что лошадь увели прямо у него изпод носа, страшно заматерился, дёрнул снова за вожжи, и упал в коляску не удержавшись. Вожжи тоже были обрезаны.
Жеребец быстро успокоился, ткнулся мордой Гришке в шею, фыркнул. Гришка двигался словно во сне, надо было бежать – он медлил и не мог оторвать взгляда от барышни. Уже рядом свистели жандармы, бежали, расталкивая нарядную публику, а Гришка всё чегото ждал.
– Розу, вы забыли розу! – крикнула барышня и кинула цветок Гришке. Он поймал, зажал в зубы, бесовски сверкнул очами, и понял, что он украл не только коня, но и сердце…
* * *
Неделю Гришка просидел рядом с жеребцом, ожидая каждую минуту, что придут жандармы. Белая роза увяла, но выброшена не была. На прогулку размяться Гришка выводил жеребца ночами, в самую темень, а днём прятал в своей развалюшке.
Гришка стал дёрганый. По уму, так надо было продать коня и бежать из города. За такого ромалы отвалили бы, не скупясь, для своего барона на подарок. Но Гришка медлил и ждал. Непонятно чего ждал. Гневно смотрел на увядшую розу и выговаривал ей. Зачем? Зачем цыгану такая женщина? Что, она сможет жить в кибитке? И в поле рожать? Роза молчала, и постепенно становилась жёлтой, пергаментной, высыхая без воды и осыпаясь от гневных слов Гришки.
Через неделю Гришка надел костюм в полосочку, взял жеребца под уздцы и пошёл через весь город к дому купца Белова. Дом не дом, а целый квартал в центре Перми, мрачной каменной громадиной смотрел на Гришку. Понятно, ждать любезного приёма не приходилось после содеянного. Сердце сжималось в нехорошем предчувствии. Гришка тряхнул смоляным чубом, перекрестился. Стал весёлый и злой. Да хоть на каторгу, лишь бы птичку райскую увидеть да к ручке приложиться!
Вошёл во двор, встал подбоченясь. Со всех сторон сбежались люди, но подходить боялись – чувствовали, что на любое злодейство окаянный способен.
Выбежала на крыльцо райская птичка, заплаканная. За ней маменька. Следом вышел Белов, грузный, помедвежьему обманчиво неповоротливый мужчина.
– Нахал! – удовлетворённо крякнул Белов, глядя на вора. – Коня примите у господина! – велел комуто в толпу. – Пошли, поговорим, – мотнул головой в сторону дома Белов.
Говорили долго. За дверью Гришка слышал, как вздыхала маменька и всхлипывала райская птичка. Только в разговоре с Беловым Гришка узнал, что райская птичка с хрустальным голоском – Оленька.
Оленька – имя разноцветной ласковой галечкой перекатывалось во рту. Оленька пахла молоком и детской макушкой… Оленька…
На все условия согласился Гришка. Оставляет все свои прошлые занятия. Работать начинает у Белова в самой мелкой лавке на самой мелкой должности. Всё, нет больше цыгана Гришки Слямзина! Есть Григорий Петрович Смирнов.
А вот когда дослужится до приличной должности и докажет Оленьке, что достоин её, вот тогда и поговорят они снова.
К 1918 году Гришка дослужился до помощника Белова. И пришёл, как договаривались, снова – свататься. Белов хмыкнул, подарил коня, но ответа не дал.
Купца Белова с женой расстреляли осенью 1918 года* и экспроприировали всё награбленное у народа добро. Не верил
Белов, что красные пришли навсегда. А зря…
Оленька в это время была у подруги, поэтому и осталась жива. Гришка подхватил её, бесчувственную, у ворот разорённого дома и принёс в свою хибару.
Подарила ему Оленька троих деток, двух мальчиков, как две капли похожих на отца, и младшую – Сонечку, копию матери.
* * *
К 1930 году конь стал старый, почти 20 лет. И Гришка перестал за него бояться. Даже жадной красной власти нет дела до старого, больного коня. Гришка пускал его под поповские деревья похрумкать яблоками, садился рядом и вспоминал. Чётко, как на счётах, считал потери и убытки своей жизни.
Сына одного не сберёг, помер мальчонка от тифа…
Двое детишек остались, слава богу.
Оленька, его райская птичка, живаздорова.
Гришка с семьёй ютятся в его старой хибаре, рядом с попом, значит, опять живут. Только теперь в мире. То поп у него в подполье отсиживался, то Гришка. Пережили все ужасы… И власть вроде не такая кровожадная стала, даст Бог – поживёт ещё Гришка, на внуков порадуется с Оленькой.
* * *
Не ко времени Гришка расслабился. Оказалось, есть дело красной власти и до старого коня. Загремел Гришка вместе с конём на строительство Камской ГЭС. Красиво писали в газетах: мол, для народа всё. А то, что народ этот самый под ружьём на рытьё котлована загнали – не писали.
Лошадей, у кого были, реквизировали на нужды государства. А человек – он не лошадь, его просто при лошади на каторгу отправили. Хотя за своим конём Гришка бы не задумываясь пошёл хоть куда. Даже представить не мог Гришка, как его «голубу» чужой человек кормить, чистить и в телегу запрягать будет. Обещали забрать на работу на три месяца, а потом вроде как отпустят. Других на благо народа работать пошлют.
В реальности дело обстояло хуже некуда.
В конце ноября высадили работников в чистом поле. Из инструмента выдали реквизированные у них же лопаты и ломы. Сами себе землянки рыли. Для лошадей ничего предусмотрено не было. Лошади по ночам сбивались в кучу, грелись. Гришка на такое смотреть не мог. Ночами не спал, воровал горбыль, ветки, всё, из чего можно было построить для своего коня укрытие. Крестьяне, согнанные из соседних деревень, подтянулись и соорудили кормилицам общими усилиями загон: доски, ветки обмазали глиной. На морозце схватилось. Сооружение хоть и странное, но от ветра спасало.
Гришка, если б мог, коня своего в землянку к себе бы забрал, там хоть подобие печки было. У «голубы» его с возрастом суставы болеть стали.
Через неделю приехало начальство. Кольев понавбивали и скомандовали рыть котлован. Лопатами и ломами – замёрзшую землю. У кого есть лошади – землю эту вывозить. За невыполнение нормы – расстрел. За падёж лошадей – расстрел. Так, значит, комиссары поднимали боевой дух крестьян.
И разговоров о том, что через три месяца отпустят, уже не велось. Работать до победного. Лозунги на красных тряпках привезли и развесили, а вот сена лошадям не предусмотрели на корм. Чем хочешь – тем и корми. Да и самим рабочим еды почти не было. Жидкая баланда на ужин – хорошо, что горячая.
Гришка ночами опять спать перестал – собирал по травиночке сено для коня. Воровал, где можно, в соседних деревнях, у лошадей начальства – чтобы «голубу» свою сохранить. Весь мир Гришкин вместился в его коня. Переживания за Оленьку, за детей, за то, как «голубу» прокормить и жизнь сохранить, чтобы вернуться к своим.
Ближе к весне совсем захворал конь. Суставы, как Гришка ни старался, подводили. Телегу, несмотря на состояние коня, грузили смёрзшимися комьями земли по норме. Никаких послаблений и поблажек. Гришка, только отъезжал за поворот, незаметно начинал скидывать небольшие комья земли и телегу сзади подпихивать, чтобы облегчить коню тяжесть неподъёмную.
Конь совсем отощал, шёл, закрыв глаза, словно понимая, что от того, что он пройдёт ещё шагдва, зависит жизнь хозяина. Днём, на солнце, дорога стала киснуть, глина – превращаться в скользкое мыло. В горку конь тянул, напрягая все жилы и оскальзываясь. Гришка тоже рвал жилы – пихал проклятую телегу в горку, скользил, падал в рыжую грязь.
Взобравшись наконец на горку, конь постоял и тихо опустился на колени. Гришка бросился к нему, обрезая по пути ненавистные ремни, что мучили его «голубу».
– Нет, нет, миленький, ты держись! – уговаривал коня Гришка, понимая, что это уже не спасёт.
Конь долго смотрел на Гришку, прощаясь. Гришка не верил. Не хотел верить, что вот так умирает его верный друг, в грязи, надорвавшийся, измученный и голодный. Тихо умирает у него на руках.
– Уморил скотину! – рядом остановился на лоснящемся откормленном жеребце начальник стройки. – Отойди, пристрелю, чтоб не мучилась! – Начальник выхватил наган и всадил пулю в Гришкиного коня. Неудачно. Пробил ему лёгкое. Конь захрипел, выпуская розовую пену.
– Уйди, начальник! От греха подальше уйди, – взбеленился Гришка. – Все вы – сволочи жадные! Сытые! Кони сытые! А мы дохнём! Сволочи! – он рванулся к начальнику с ножом. – Убью!
И Гришка в бешенстве всадил нож в ногу, обтянутую зелёным галифе, раз, другой… Конь начальника поднялся на дыбы, скинул седока.
– Гадина! – Начальник выпустил все оставшиеся пули в Гришку.
Оленька – райская птичка…
* * *
Котлован для Камской ГЭС рыли почти до самой войны. Внезапно обнаружилось, что возведение ГЭС очень рискованно. В основании нашли породы гипса, легко разъедаемые водой. Строительство заморозили. Первый электрический ток удалось получить лишь в сентябре 1954 года, а в 1964м строительство было полностью закончено.
