Kitabı oku: «Море. Корабли. Девушка», sayfa 4
Глава 3
Несколько последующих дней я пребывала в напряжении, опасаясь повышенного внимания со стороны Задорожного или Серова. Но тот и другой вели себя пристойно. Я тоже не давала им повода для легкомысленных разговоров. А вскоре вернулся на базу Юра: закончились вспомогательные работы в акватории. Корабль ушел в нейтральные воды, но студентов отправили на берег. Теперь Юра все свободное время проводил со мной, и это видели мои возможные преследователи. Я была ласкова с Юрой, стараясь загладить свою вину перед ним. Юра же в мыслях был еще там, в море, на борту эсминца. Он вспоминал разные эпизоды из своей кратковременной жизни среди моряков и особенно восторженно отзывался о моем отце. Оказывается, капитан второго ранга Островский руководил испытаниями аппаратуры и работами в акватории.
Так что я познакомилась с Островским заочно, прежде чем увидела его. Помню наш первый с Юркой вечер после его возвращения с корабля. Мы гуляли вдоль берега, а Юра, не переставая, говорил о море и об Островском. К сожалению, его рассказы кренились в сторону техники. Юра со знанием дела рассуждал о пройденных милях, о кабельтовых разгонах судна, о влиянии поперечной волны и других деталях судовождения. И выходило так, что при любых погодных условиях Островский отыскивал то единственное решение, которое давало наилучший результат. Мне же хотелось побольше узнать о своем отце как о человеке. Замечу, что я по-прежнему не призналась Юрке, самому близкому другу, в том, что я – дочь капитана, которым он восхищался.
У меня все еще не было уверенности, что тот меня признает. Я терпеливо выслушала Юркины рассказы о работе в море и задала вопрос: «А как выглядит твой Островский?» Вопрос озадачил Юрия. Как и другие парни, Юра не смог описать внешний вид человека, который ему понравился. Он замялся, пожал плечами и неуверенно ответил, что выглядит Островский обычно: «Ну, какой-то такой, обыкновенный. Чуть повыше меня. Волосы, кажется, русые или нет, совсем светлые. А, вспомнил. Выражение лица у него странное: вид серьезный, а взгляд мечтательный. Он всегда будто за горизонт глядит».
Слова про лицо мне запомнились. А Юрка продолжал: «Тебе здорово повезло, что ты в его лабораторию попала. С ним интересно работать. – И тут же сник. – А меня теперь в строительный отряд перебросили, траншеи копать». Потом Юра замолкал и начал молча расстегивать мне джинсы, благо место у опрокинутой лодки на берегу было пустынно. Но я уклонилась от близости: я все еще чувствовала себя нечистой. Поцеловав Юру, решительно отстранилась от него. Он понял, что у меня нет настроения, и настаивать не стал. Юра никогда не был со мною груб. Может, мне следовало ему во всем признаться, но это было выше моих сил.
Вечерами мы гуляли с Юрой, а днем я нередко загорала на пляже одна, пропуская часы работы.
Ходить на практику ежедневно, общаться с руководителем, с которым установились напряженные отношения, было неприятно. Я не думала о последствиях. Вернее, старалась не думать. С утра я уходила подальше от пристани и пристраивалась на диком пляже за каким-нибудь камнем. У меня бывают два вида настроения: или я бросаюсь в вихрь дискотек, вечеринок и других групповых развлечений, или избегаю людей, стремлюсь к одиночеству.
Сейчас меня охватила меланхолия, как говорили в старину, или попросту тоска.
Остальные студенты нашей группы отлично совмещали работу с отдыхом. Одни после работы перекидывались мячом на волейбольной площадке с матросами. Другие кидались в омут любовных приключений. Гуляя с Юрой вечером по заливу, мы сталкивались с другими парами. Особенно часто мы встречали Ивана Задорожного и Эльвиру. Похоже, я своим диким поступком подтолкнула их друг к другу. При встрече мы с Иваном, как по команде, отводили глаза в разные стороны. Но наши спутники не замечали этого. Элька, наконец, завладела мичманом, и он, похоже, был этим доволен. Но гуляли они очень целомудренно, на небольшом отдалении друг от друга. Если бы я хорошо не знала об Элькиных похождениях в техникуме, то могла бы подумать, что это школьница, впервые вышедшая погулять без мамы. Пожалуй, они подходят друг другу: лисы в овечьей шкуре. Затем мои мысли перенеслись к Тишке. Вот человек, у которого все чувства – светлые, а помыслы – чистые. С первых дней практики она влюбилась в нашего начальника Анатолия Серова. Того самого Серова, который так недвусмысленно лапал меня в первый день практики, а затем напоил на вечеринке. Тишка выражала свою любовь старым школьным способом.
Она старалась привлечь внимание капитана тщательным вычерчиванием графиков. Серов заметил усердие невзрачной практикантки. Иногда просил ее остаться, выполнить для него какие-то дополнительные расчеты. Тишка и в техникуме усиленно зубрила предметы тех преподавателей, которые ей нравились. И тут взяла на вооружение научно-технический труд. Больно смотреть на нее. Она не понимает, что мужикам от нас нужно совсем другое.
* * *
В общежитии до полуночи студенты резались в карты. В этих играх (иногда мы играли в дурака, иногда – в очко) и я принимала участие, хотя обычно продувалась. Но скверных последствий это не имело. Мы играли не на деньги, а на всякую чушь: поцелуи, пролезание под кроватью или стирку. Раз я проиграла Юре и целый час терла в тазике его джинсы. Обычно бытовые вопросы он решает сам: мама приучила.
В тот вечер Светлана Колокольцева была на кухне.
Она только вначале показалась злыдней, а теперь мы с ней почти сдружились. И вообще, в халатике она выглядела совсем просто, не то что в обмундировании. Тут я ее и спросила, что заставило ее пойти на службу. Бедность, что ли?
Она ухмыльнулась и сказала:
– Так, по глупости.
Но все же я выпытала, что Светлана – из Ивановской области. У родителей там имелось крепкое хозяйство. А Светлана в Иванове подалась на текстильную фабрику. Однажды, рассказывает, приехал к ним на фабрику морской офицер, а может, мичман, она тогда в званиях не разбиралась. Собрал всех девушек в клубе и стал агитировать на контракт. И все напирал, что женихов в части – пруд пруди. Туфли нарядные, говорит, девчата, не забудьте в чемодан положить. У нас танцы в клубе каждое воскресенье, невест не хватает. Приехали.
И что же? Одни матросы-малолетки. Ей-то самой тогда уже двадцать пять было. Офицеры все семейные, тоже серьезных планов не выстроишь. При упоминании об офицерах на лице ее неожиданно выступил румянец.
– Ну и парит тут, – сказала она, будто оправдываясь.
Я догадалась, что случайно коснулась чужой тайны. Пожала плечами: воинская часть – не монастырь. Чего меня стесняться!
– Что, запала на кого-нибудь? – полюбопытствовала я.
Светлана помолчала, будто раздумывая, стоит ли со мной откровенничать. Затем, не отвечая на мой вопрос, продолжила:
– Мне уже скоро тридцать, а меня по-настоящему никто не любил. Так, поматросят и бросят. – Светлана неторопливо переворачивала грибы на сковороде.
– А ты сама любила?
– Я? – Светлана задумалась, отвела со лба прядь волос. – Я – влюбчивая! Ну, ты понимаешь, как это у нас, женщин, бывает.
Я неопределенно хмыкнула. Она поняла мой звук по-своему и почему-то стала возражать:
– Ты смеешься, потому что еще молодая, не встретился тебе человек.
– А тебе встретился?
– Мне? Да… Но он женат.
– Ну и что? Разве это для любви преграда? – Я говорила с легким пренебрежением, будто я была старшая, а не Светлана.
– Для любви, может, и нет, а для жизни – преграда.
– И кто он – офицер, мичман?
– Его здесь нет. Он в другом месте живет, – задумчиво сказала Светлана и тотчас перевела разговор на другую тему:
– А знаешь, у нас скоро юбилей части, грандиозное празднество намечается.
Голос Светланы снова стал ровен и деловит, будто она выступала с докладом, а не беседовала на кухне. Она рассказала, что официально полигон считался послевоенным объектом, хотя морские мобильные отряды базировались здесь раньше и принимали активное участие в боевых действиях против немецкого флота. За прошедшие десятилетия скромная военно-морская база развернулась в крупный испытательный полигон флота. Наряду с охраной морской границы здесь решались и задачи внедрения новой техники.
Мероприятие должно было состояться в клубе, стоящем против нашего здания. Оттуда доносились как раз громкие звуки «Славянки», с чувством исполняемые матросским оркестром. Репетиция шла полным ходом. Уже шла подготовка к юбилею – как я раньше не замечала? Над входом в клуб были вывешены флаги: военно-морской советский и андреевский – с голубым крестом по диагонали белого полотнища. Сейчас пошла мода на дореволюционные реликвии. Вообще время непонятное, какое-то неопределенное. Волна преобразований, начатых Горбачевым, всколыхнула и эту воинскую часть. Светлана продолжала:
– Теперь, после горбачевского антиалкогольного указа, все официальные мероприятия у нас проходят трезво. В клубе на столиках будут только фрукты и кофе.
– И что – ни-ни?
– Формально – ни-ни. Да это и к лучшему.
Морской братии узда не повредит. Народ бесшабашный. Но конечно, совсем без спиртного наш народ веселиться не умеет. Матросы гонца пошлют в деревню за самогоном и в клуб придут уже навеселе. А офицеры после официального мероприятия семьями соберутся, по-домашнему посидят. Ну, там уже жены за ними смотреть будут.
* * *
Через два дня затянувшаяся монотонность нашей практики прервалась, в родную гавань возвращался эсминец. Наконец я увижу своего отца!
Весь гарнизон вышел к причалу встречать моряков. Корабль бросил якорь на рейде, в море. Небольшой катер доставил на берег команду и участников экспедиции. В первых рядах встречающих толпились жены и дети моряков. Чуть поодаль – мы с Юрой, пришли поглазеть на это зрелище. Вдруг он незаметно ткнул меня в плечо, шепнув: «Вон там, гляди, кавторанг Островский, помнишь, я тебе о нем рассказывал». Я видела, как на шею Островскому бросились его почти взрослые дети, я видела их на волейбольной площадке. Значит, это мои брат и сестра! Как потом Островский, наклонившись, поцеловал свою жену, маленькую, незаметную. Он прошел с семьей мимо толпы встречающих и приветливо махнул рукой Юре.
Я лишь мельком увидела его лицо, толком не разглядев: его закрывала тень от лакированного козырька фуражки.
Только через день, на практике, я смогла увидеть Островского близко.
Капитан второго ранга, мой отец, Валерий Валерьевич Островский, вернулся на штатное место своей работы, в лабораторию. Я смотрела на него во все глаза, ожидая, что он тотчас признает во мне дочь. Но он обращал на меня внимания не более, чем на остальных. Островский оживленно обсуждал с сослуживцами результаты испытаний, тут же набросал план научной обработки привезенных материалов. Материалы представляли собой магнитные пленки с записью шумов моря и кораблей. Причем и Серов в присутствии Островского держался с нами подчеркнуто вежливо. Он отчитался о проведенной работе и кратко охарактеризовал нас, студенток. Похвалил Оксанку и Эльку, но про меня заметил, что эта девушка, Катя Петрова, относится к делу легкомысленно, пропускает практику. Ей, то есть мне, нельзя доверить важную работу.
Вот гад, какой принципиальный стал, когда я его отшила. Я действительно пропустила несколько занятий, но я же не дура. Кем он меня перед Островским выставляет! Но Островский, кажется, не принял всерьез данные своим помощником характеристики на студенток.
– Подожди, Анатолий, мы с тобой вначале сами разберемся, а потом объясним девочкам, что от них требуется.
Потом повернулся к нам троим и скомандовал:
– Вот что, девчонки, отправляйтесь сегодня домой, отдыхайте, а к завтрашнему дню мы подготовим вам фронт работ.
– Завтра воскресенье и юбилей части! – напомнил Задорожный.
– Тем более, девочки. Идите чистите перышки, готовьтесь к празднику, а работу начнем с понедельника.
Мы покинули научно-исследовательский корпус и отправились на море. День был ясный, солнечный. Мы плюхнулись на мелкий мягкий песок. Девчонки, завидуя моему загару, подставили свои бледные спины неяркому балтийскому солнцу. Они оживленно обсуждали завтрашний праздник. Я не принимала участия в разговоре. Я раздумывала, как неудачно началось мое знакомство с отцом. К своему удивлению, я обнаружила, что тоже, как и Юрка, не заметила каких-то особенных черт в его внешности. Рост – средний, сложение – среднее, нос немного расширяется на кончике – прямо милицейский протокол. Но волосы! Как Юрка не заметил их отливающую соломой желтизну! Такие же желтоватые блондины встречались повсюду среди местных эстонцев. Я вспомнила рассказ военрука дяди Гриши о первом Островском в городе-крепости, сообразительном чухонце, как тогда называли финнов. Увы, мои волосы были темными, но носы наши были похожи.
И тут я вспомнила еще одну примету, характеризующую внешность Островского. Его глаза. Карие глаза при светлых волосах – это большая редкость.
Вот так всегда, самое явное почему-то проскакивает мимо сознания. Я сегодня же решила поговорить с Островским и признаться, что я – его дочь. У меня, кстати, тоже карие глаза.
На работе вступать в личный разговор было неуместно, оставалось подловить Островского на спортплощадке. Я уже заметила, что в гарнизоне спортплощадка была центральным местом, вроде Невского проспекта в нашем Питере. Разумеется, не все жители городка занимались спортом, но так или иначе топтались здесь. Подростки сражались в волейбол и кидали мяч в корзину. Офицеры бросали биты, сбивая фигуры городков, а жены просто чесали языки и присматривали за младшими детьми, сновавшими тут и там. Островский сидел на зрительской скамье у беговой дорожки, обняв за плечи свою жену, хрупкую женщину с реденькими белесыми волосами. Она была совсем не похожа на других гарнизонных дам, отличающихся громкими голосами и одевающихся с нарядной пышностью. В предыдущие вечера я ее тут не видела. Вероятно, без мужа она не выходила на местный Бродвей. Изредка к ним подбегали их дети – долговязый старшеклассник Максим и Марина, по виду пятиклассница. Как-то они отнесутся ко мне, когда узнают, что я – их сестра?
Я все надеялась, что Островский встанет и отойдет от своей жены, но он явно не собирался никуда уходить. В очередной раз, когда Марина отбежала от отца, я подошла к ней. И тут же попросила ее позвать отца для важного разговора.
– Вы проходите у него практику? – уточнила Марина. – Папа рассказывал, что у них появились студентки, две старательные, а одна с ленцой. Вы какая? – невозмутимо спросила она.
– Конечно, старательная, – обманула я ребенка. – Мне надо трудную задачку с ним обсудить.
– А, понятно, папа и мне помогает трудные задачи решать.
Она подпрыгнула на месте и помчалась к отцу передать мою просьбу.
– Валерий Валерьевич, – обратилась я к нему, когда он подошел ко мне, – разрешите вас на пару слов по конфентцальному вопросу.
– По конфентному вопросу или конфиденциальному? – с улыбкой уточнил он.
– Ну, вы поняли, – смутилась я.
– Я к вашим услугам, Катя.
Оказывается, он запомнил мое имя, хотя там, в лаборатории, не удостоил не единым словом.
Мы вышли на песчаную дорожку, бегущую вдоль пляжа. Я не знала, как начать разговор. Наполовину скрытые водой, над пляжем возвышались большие валуны и камни поменьше. Волны не спеша набегали на берег и с легким шелестом откатывались назад, прячась за камнями. По темному морскому простору непрестанно гулял луч прожектора, выхватывая то корабль вдали, то подводную лодку за причалом. Изредка луч прокатывался над берегом. Часть валунов вросла в сушу. Внезапно я узнала место, где провела ночь с Иваном. Некстати вспомненное обстоятельство совсем лишило меня уверенности. Но сегодня берег освещал не только луч прожектора, но и блеклый свет лунного диска.
Я злилась на Островского, что он не хочет помочь мне начать разговор. Разве благородные офицеры так ведут себя с дамой? Или я была для него не дамой, а всего лишь нерадивой студенткой.
Мы дошли до конца пляжа: и совершенно не удивленный моим молчанием Островский просто сказал:
– Ну что. Катя, вернемся к обществу.
Молчать дальше было глупо. Я решилась:
– Валерий Валерьевич, у вас была в училище знакомая девчонка по имени Нина?
Мой спутник от удивления и неожиданности остановился. Не знаю, каких вопросов он от меня ожидал, но явно не такого.
– Нина? – переспросил он. – Мою жену зовут Нина.
– Я имею в виду другую Нину, фельдшера в училище.
Островский задумался, припоминая былые годы, и с легким оживлением произнес:
– Фельдшерица Нина? Ну разумеется, помню ее.
Мы же с ней родом из одного городка были, кронштадтские. И что она – привет передает?
Я убедилась, что он действительно вспомнил мою мать.
– Я – дочь Нины из Кронштадта и ваша дочь! – выпалила я. Будь что будет.
– Вот как? Говоришь, ее дочь? – Он непроизвольно перешел на «ты» и изучающе посмотрел на меня. – На мать ты мало похожа! И что ты сказала – моя дочь? Ну и ну! Может, твоя мама пошутила?
Я, ссылаясь на бабушкины слова, прояснила ситуацию и в подтверждение своих слов достала из кармана пару прихваченных с собой белых слоников.
– Это ваш подарок, так ведь?
Островский с любопытством уставился на причудливые фигурки и вернул их мне.
– Нет, я никогда Нине таких игрушек не дарил.
А что, она утверждает, что это мой подарок?
– Она ничего больше не утверждает. Мама умерла, – тихо отозвалась я. – Вы теперь можете отпираться, – украдкой вытирая ладонью слезы, добавила я. – Доказать ваше отцовство никто не сможет.
– Катя, Катя, бедная девочка.
Островский достал чистый носовой платок и дал его мне. Впервые я пожалела, что у меня не оказалось платка – вечно о них забываю. Утираться его платком было неприятно. Ведь он отказался от меня.
– Послушай, Катя. Все это так неожиданно.
И смерть Нины. Почему же она, такая молодая, умерла? – Не получив ответа, продолжил:
– Да, Нину я хорошо знал, мы даже в одной школе учились. Правда, я двумя классами младше был. Она после восьмилетки уехала в Ленинград, в медучилище поступила, а я десятилетку в Кронштадте заканчивал. В то время мы с ней не встречались.
Сама посуди, стала бы ты, взрослая девушка, со школяром встречаться? А когда я поступил в морское училище, ее снова встретил. Она уже работала там в санчасти и, кстати, уже замужем была.
– Да, замужем, но муж ее в загранку часто уходил, месяцами не бывал дома. А бабуля говорила, что в это время вы и домой к нам заходили, и так, вообще… – всхлипывая, проговорила я.
– Заходил, наверное, по-дружески. Мы иногда и в Кронштадт на одном пароме добирались. Нина ко мне как к младшему брату относилась. Освобождения от нарядов выписывала. Я своим землячеством пользовался. Что было, то было. Но близких отношений у нас с Ниной не было. И понимаете, Катя, – он снова перешел на «вы», – курсанты – не то что ребята на гражданке. Мы старались завязать серьезные отношения с девушками. У курсантов одна забота – жениться до выпуска. Потом в дальний гарнизон или на корабль пошлют, там выбирать не из кого. Так что тратить время на замужнюю женщину у меня резона не было.
Вначале его объяснения показались мне смехотворными, но Валерий Валерьевич говорил серьезно и убедительно. С каждым его словом уверенность моя слабела и таяла. Да, наверное, Островский – не мой отец. И не мог с моей матерью связаться такой строгий и основательный, каким он, наверное, и в те годы был, парень.
– А ты, уверена. Катя, что Петров тебе – не родной отец? Ты с ним обсуждала этот вопрос?
– С ним тоже теперь не поговоришь, он десять лет назад оставил нас, сбежал за кордон. Зато его отношение ко мне говорило само за себя. Не мог он быть моим отцом.
– Что, бил тебя, строго наказывал? – участливо спросил Островский.
– Даже говорить про него не хочу, – пробурчала я, возвращая Островскому влажный платок.
– Что ж, тебе виднее. А знаешь что, Катя, вернешься в Питер, загляни к Ларисе. Она с Ниной дружила.
– Какой Ларисе?
– Черт, фамилию забыл. Она зубным врачом в санчасти училища работала. Неужели ты ее не знала?
– А, тетя Лариса! Как же. Меня мама к ней водила зубы лечить. Она потом в какой-то заводской поликлинике работала. Я даже помню зрительно, где это находится.
– Ладно, Катюша, пора возвращаться. Мне надо кое-что еще подготовить. Кстати, увидишь кронштадтских, передавай привет. Давно я в родном городе не был. А как ты меня откопала, случайно?
– Руденко Григорий Миронович помог. Он у нас в техникуме преподает.
– И как он, держится? Ему уж лет-то немало, надо полагать. Мне уже скоро сорок будет. Он ведь и моим учителем был. Передай, что на службе его советы мне очень пригодились. А теперь, выходит, мне тебя учить поручено. Придется взяться всерьез.
Что-то вчера Серов на тебя жаловался.
Теперь в голосе Островского звучали прямо-таки отцовские нотки. Мне было неудобно и досадно выслушивать его замечания. Тем более, что поведать ему истинную причину моего конфликта с Серовым я не могла.
– У меня голова болела, – буркнула я первое попавшееся оправдание.
– А теперь прошла? – с улыбкой спросил он.
Мои нервы были на пределе. Я еле сдерживалась, чтобы не нагрубить Островскому. Все они одинаковы. Детей бросают, женам изменяют. Но я чувствовала несправедливость своих обвинений. Нет, Валерий Валерьевич не виноват, что у меня так скверно сложилась судьба. Мне хотелось крикнуть, что у меня не голова, а душа болит. Но я выпалила совсем другое:
– Наврала я. Голова тут ни при чем. Просто я – прогульщица и разгильдяйка! Вот так, Валерий Валерьевич. – И я снова зарыдала!
Но умный добрый капитан Островский возразил мне:
– Не надо, Катя, на себя наговаривать. Я верю, что у тебя были основания пропустить практику. Но у тебя еще достаточно времени, чтобы показать, как ты умеешь работать. Нам сейчас предстоит исследовать сигналы акватории. Все магнитные записи с полигона надо быстро прогнать через лабораторные магнитофоны. Так что сейчас твоя партия станет заглавной.
Я перестала всхлипывать. Никто еще так не говорил со мной. Что ж, я докажу Валерию Валерьевичу, что на меня можно положиться.
Мы вернулись в городок и разошлись в разные стороны.
* * *
Просторный зал клуба был украшен гирляндами из военно-морских флажков, расчерченных горизонтальными и вертикальными линиями. В них посвященные могли прочитать поздравление личному составу части. На сцене стоял большой плакат с цифрой 40. Под ним – белое эмалированное ведро с огромным букетом полевых цветов. Их красиво подобранные синие, фиолетовые, васильковые соцветия тоже были сродни морю и морякам. В углу сцены, в специальной стойке, высилось знамя части, а на занавесе крепились выпиленные из фанеры ордена Ленина и Красного Знамени.
Зрительный зал, он же кинозал, был преобразован в ресторанный. Фанерные кресла были вынесены. Вместо них расставлены столы и столики.
Длинные, вдоль стен – для матросов, маленькие, на четыре – шесть человек, – для офицеров и членов их семей. Кроме фруктов, столы украшали тарелки с выложенными на них горкой пирожками, слепленными главным коком части.
После обязательного официоза – выступления командира части, объявления благодарностей и вручения грамот – начался концерт. Его вела статная дама в длинном шелковом платье, жена командира части.
Потом выступила рок-группа части – «Флибустьеры». Члены ее – два гитариста, барабанщик, ударник и солист без инструмента – выдали незнакомые самодеятельные тексты про пиратов, а также известную песню о бригантине, поднимающей паруса. Я нетерпеливо притопывала ногами в такт музыке. Затем хор из матросов и девушек-контрактниц исполнил лирические морские песни, глупо-сентиментальные. От этих песен жены офицеров прослезились. Слова были наполнены для них собственными жизненными переживаниями: вечной тоской ожидания, на которую обречены подруги моряков.
Наша шестерка, девчонки и Юра, сидела за крайним столиком, рядом с матросским столом.
Матросы-срочники колыхались перед нашими глазами бело-синей полосой. Они с оживлением уплетали пирожки и яблоки, изредка бросаясь в студенток огрызками. Один черенок попал мне в шею.
Я пристально посмотрела на одинаково стриженные головы. Определить виновника было невозможно.
Я погрозила морячкам кулаком, чем вызвала у них взрыв хохота. Рассмеялась и я. Настроение мое заметно улучшилось. Я впервые встречала праздник в такой большой дружной семье.
Я переводила взгляд от столика к столику. Рядом с нежно-кремовыми рубашками офицеров пылали разноцветьем платья их жен. Холостяки сидели своей компанией, рядом с контрактницами.
Наши ребята из техникума тоже не терялись. Многие из них сидели за столиками с симпатичными девушками в форме. Тем временем на сцену вышла группа матросов и стала исполнять танец «Яблочко». Танцоры выделывали такие коленца, что я залюбовалась. Мои ноги тоже пританцовывали в такт веселой мелодии. Скорей бы начались танцы!
Матросы, исполнив танец еще раз, на бис, покинули сцену. И тут полковая дама объявила название знаменитой песни Пугачевой и знакомые мне фамилии местных исполнителей.
На сцену вышла Светлана Колокольцева, в обтягивающей бедра форменной юбке и светлой блузке, затянутой у ворота строгим галстуком. Только сейчас я обратила внимание, как чертовски сексуально выглядит женщина в хорошо подогнанной морской форме. Она взяла у ведущей полковой дамы микрофон и, пробуя его, голосом примы повторила название песни: «Маэстро». Следом за ней появился, тоже в форме, капитан Островский и сел у старенького пианино на обычный стул. Их дуэт имитировал дуэт двух советских звезд: композитора и певицы, но тягаться со знаменитостями – провальное дело. В исполнении Светланы песня казалась просто пародией на саму себя. Хотя, надо отдать должное, аккомпанемент был неплох. Валерий Валерьевич поразил меня. Как здорово он бренчит на пианино, мне бы так! Странное чувство родственной близости с этим человеком не оставляло меня. Я давно заметила, что чужой человек, пусть по ошибке принятый за другого, становится наполовину тем, за кого его приняли. Как будто мы в своем воображении создаем его. Почему-то я испытала гордость за музыкальные способности этого в общем-то чужого мне человека. Да, жаль, что он не мой отец.
После исполнения своего номера Островский и Колокольцева ушли за кулисы, но вскоре спустились в зал и сели за разные столики. Островский подсел к своей маленькой жене, а Светлана присоединилась к подругам по службе. Я продолжала смотреть на «отца» – как он держался, говорил, смеялся. Против обыкновения, он не был суховато сдержан. Он был раскован и безупречен во всем: в движениях, осанке, будто артист на телевизионном «Голубом огоньке». Только, в отличие от артистов, улыбался сдержанно, уголками губ. Изредка он наклонялся к жене и тихо сообщал ей что-то. Ее бледное, невыразительное лицо тоже озарялось улыбкой. Было заметно, что она гордится своим мужем.
Наконец концерт окончился. Матросы быстро сдвинули столики к стенам, освобождая центр зала.
Временное кафе превратилось в танцевальную площадку. «Флибустьеры» заиграли популярные песенки в танцевальном ритме. В наше время мужчины и женщины танцуют отдельно друг от друга, стоя в кругу или друг перед другом, меняясь условными партнерами. Я люблю такие танцы, и у меня здорово получается. Если бы моя мать думала о воспитании дочки, она бы отвела меня в танц-кружок или даже в хореографическое училище, в Вагановку. Но туда берут после третьего класса. Тогда еще я была не в состоянии сама отправиться на просмотр. Я и не знала о таком училище. Когда я самостоятельно стала определяться со своими увлечениями, было уже поздно. В Доме пионеров, в танцевальном кружке, куда я заявилась в седьмом классе, мне дали от ворот поворот. Сказали, что стара. Однако нашлось и для меня место – дискотеки. Вот где я оттягивалась по полной программе.
Вот и сейчас как-то незаметно танцующие стали расступаться, освобождая мне пространство. Я кружилась с яростным, каким-то испанским задором, то изгибаясь назад, то резко выкидывая в стороны руки и ноги. Сегодня на мне была юбка из красного шелка и черная обтягивающая майка. Я знала, что при самых головоломных па, когда юбка вздымалась колоколом, сверкали мои замечательные трусики из черного кружева. Хотя, когда я танцую, я забываю обо всем на свете. Будто наркотическое опьянение охватывает меня. Я не вижу никого и ничего. И я не боюсь выпустить на всеобщее обозрение свою душу: отчаяние и любовь к миру. Неожиданно для меня музыка смолкла. Хотя ничего удивительного в этом не было: просто закончился очередной танец. Все молча смотрели на меня.
Я стояла в кругу зрителей, часто дыша, немного усталая и чумная. И тут я сразу, безошибочно ощутила на себе взгляд Островского. Я повернулась к нему и приняла его взгляд. Его первый внимательный взгляд, обращенный ко мне. Тут же он что-то заметил жене, и та с одобрением закивала. Наверное, вот так родители радуются успеху на сцене своего ребенка, подумалось мне. Пожалуй, это был первый знак общественного признания со стороны взрослых. Оказывается, это здорово!
Тут все будто опомнились и зал взорвался аплодисментами. Кто-то закричал «Бис!».
– Повторите, ребята, – обратился Островский к матросам из ансамбля. – Ну, Катя, попросим вас еще раз!
Снова зазвучали четкие ритмы. Теперь я танцевала чуть иначе, уже сознательно контролируя свои движения. Кажется, у меня получилось еще искуснее, хотя непосредственности поубавилось. Когда музыка прекратилась, опять раздались аплодисменты. Я снова встретилась глазами с Островским. В его взгляде было откровенное одобрение, будто Островский был членом жюри и вынес мне высшую оценку. Он махнул мне рукой и пригласил к своему столику. Я подошла. Тут же мне организовали еще один стул, Островский усадил меня в свой кружок и познакомил с присутствующими.
– Катя, вы замечательно танцуете, – сказала жена Островского. – Какое чувство ритма, грациозность движений! Вы учились где-нибудь?
– Только на дискотеках, – польщенная похвалой, отозвалась я.
Едва все сидящие за столом успели сказать мне несколько приятных слов, как снова заиграла музыка. На этот раз предполагался медленный танец с партнером. Островский посмотрел на меня, потом перевел взгляд на жену. Та понимала его без слов. Она ободряюще улыбнулась, как бы разрешая мужу меня пригласить. Получилось, что мой сольный танец превратил меня в знаменитость, с которой каждому было лестно потанцевать. Валерий Валерьевич был великолепным партнером. Я послушно следовала за его движениями. Островский умело лавировал между танцующими, крепко удерживая руку на моих лопатках. Я откинула спину назад, как княгиня на балу. Мы были красивой парой: мужественный «отец» и скромная «дочь». Мне казалось, что я выступаю на конкурсе. Ни одного лишнего или нескромного движения.
