Kitabı oku: «Признания первого министра юстиции России»

© Державин Г., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Рядом с престолом

280 лет назад родился Гаврила Романович Державин – великий поэт, один из основоположников русской литературной классики, который, как никто другой из гениев нашей словесности, умел, по собственному выражению, «вьючить бремя должностей». И должностей высоких, ключевых в империи! Взлёт административной карьеры Державина, конечно, связан с его поэтическим творчеством…

Гавриил Романович Державин

После неслыханного успеха сатирической оды «Фелица» императрица Екатерина возвысила его на губернаторский уровень. Правда, служба во главе Олонецкой и Тамбовской губернии принесла нашему герою целую череду мытарств… Позже, в Петербурге, Державин последовательно занимал важные должности кабинет-секретаря императрицы, сенатора, президента коммерц-коллегии, правителем канцелярии Верховного совета, государственным казначеем, наконец – при императоре Александре I – стал генерал-прокурором и первым в истории России министром юстиции. Державин славился честностью и въедливым подходом к службе – и ему часто поручали расследовать щекотливые дела, которые мы назвали бы антикоррупционными. Он был одним из наиболее влиятельных политиков России, ведал финансами, законодательной политикой. Регулярно конфликтовал с другими чиновниками, отстаивая свою правду. Будучи президентом коммерц-коллегии, чуть не угодил в опалу, был вынужден писать фавориту императрицы Платону Зубову: «Зная мое вспыльчивое сложение, хотят, я думаю, вывесть меня совсем из пристойности… я не запустил нигде рук ни в частный карман, ни в казенный. Не зальют мне глотки ни вином, не закормят фруктами, не задарят драгоценностями и никакими алтынами не купят моей верности монархине… Что делать? Ежели я выдался урод такой, дурак, который, ни на что не смотря, жертвовал жизнью, временем, здоровьем, имуществом службе и… государыне… Пусть меня уволят в уединении оплакивать мою глупость и ту суетную мечту, что будто какого-либо государя слово твердо…», – так писал президент Коммерц-коллегии. Почти крамольные мысли! В постскриптуме Державин извинялся, что посылает черновик письма, «ибо я никому не могу поверить сего письма переписывать, а сам перебеливать за расстройкою не могу, сколько ни принимался». Он отдавал себе отчёт, что это бунт!

И всё-таки в нём нуждались. Ещё труднее ему стало после смерти Екатерины…

Важный этап в жизни Державина начался, когда император Павел I, получив жалобу от белорусских евреев, повелел разобраться в бесчинствах, которые позволял себе землевладелец Семён Зорич – отставной генерал, бывший фаворит Екатерины. Оговоримся сразу: нельзя слепо переносить обстоятельства того времени в наше время. С тех пор судьба евреев в России и Восточной Европе многократно переменилась. Во времена императора Павла они жили в России обособленно, русских традиций не воспринимали. Но обратимся к фактам. Павел было вернул Зорича на воинскую службу, даже произвёл в генерал-лейтенанты, но этот игрок и задира не мог ужиться с новым императором и вернулся к помещичьей жизни. Можно предположить, что Павел жаждал расправы над Зоричем, по крайней мере, не прочь был увидеть этого вельможу опозоренным. А любимец императора Иван Павлович Кутайсов намекал Державину, что хорошо бы принудить Зорича к продаже имения… Державин пропустил мимо ушей это пожелание. Он понимал, к чему клонит временщик: Державин – всем известный «жестокосердый следователь», уж он осудит авантюриста Зорича, а уж тогда Кутайсов по дешёвке выкупит его белорусское имение, приносящее больше восьми тысяч ежегодного доходу. Ради быстрой наживы Кутайсов был готов возлюбить не только евреев…

Державин объехал белорусские местечки, побывал у Зорича. В польские времена евреи считались крепостными, в России их положение оказалось двусмысленным. Вроде бы они не принадлежали Зоричу, подчинялись исключительно государственным органам, но помещик обходился с ними, как с крепостными. Зорич тоже жаловался: евреи неуправляемы, они обещают, а потом не исполняют обязанностей…

В Витебской губернии тем временем начинался один из первых в империи уголовных процессов, на котором прозвучала тема иудейских ритуальных убийств. В Сенненском уезде незадолго до еврейской пасхи неподалёку от еврейской же корчмы был найден труп женщины с колотыми ранами по всему телу. Четырёх евреев арестовали; по деревням ходили слухи, леденящие кровь: иудеи, оказываются, окропляют христианской кровью пасхальную мацу. Следователь Стуков подробно рассказал Гавриле Романовичу о ходе дела. Впечатлённый Державин аккуратно доносил эти предположения до государя. Он предлагал не рассматривать жалобы иудеев на Зорича, «доколь еврейский народ не оправдится пред Вашим Императорским величеством в помянутом ясно показываемом на них общем противу христиан злодействе». Государь отверг предложение Державина, повелев ему исполнить прежнее поручение, оставив в стороне сенненский процесс.

Но этот рейд Державина по еврейским местечкам оказался не последним. Не прошло и года, как император снова послал его в те края. Державин получил царский рескрипт: «Господин тайный советник Державин! По дошедшему до нас сведению, что в Белорусской губернии недостаток в хлебе и некоторые помещики из безмерного корыстолюбия оставляют крестьян своих без помощи к прокормлению, поручаем вам изыскать о таковых помещиках, где нуждающиеся в пропитании крестьяне остаются без помощи от них, и оных, имения отобрав, отдать под опеку и распоряжением оной снабжать крестьян из господского хлеба, а в случае недостатка заимствовать оный для них на счет помещиков из сельских магазейнов». Борьба со злонравием помещиков была для Павла делом принципа: он видел себя Прометеем, который дарует права крестьянам, спасает их от голода… Предприимчивые соратники государя во главе с Кутайсовым и в голоде увидели повод к конфискации земель у нерадивых владельцев. После огосударствления эти земли можно будет приобрести по бросовой цене или получить в награду от императора. Державин получил на дорогу две тысячи рублей – и снова направился к Шклову.

Он увидел, как во многих деревнях вместо хлеба едят лебеду и коренья. Увидел истощённых, больных крестьян. Тем временем, повозки с хлебом шли в Витебск, откуда рекой их должны были направить в Минск и Ригу и далее за границу, на экспорт. Державин тут же остановил это безобразие, приказал пустить хлеб в голодающие районы, причём продавать по минимальной цене. Кто же скупал на корню по дешёвке этот хлеб для вывоза в Европу? Кто собрал немало хлеба на складах при корчмах? Всё те же господа иноверцы.

Державин велел распечатать запасные магазейны – и раздать хлеб голодным. Нет, не задаром, а в долг. В будущем они должны были отработать этот хлеб. Но без вмешательства столичного ревизора даже на такие меры никто бы не решился. О каждом шаге Державин сообщал генерал-прокурору и государю. Павел счёл необходимым приободрить своего посланца благосклонным письмом.

Державин вспоминал, как поручиком он боролся с крамолой в окрестностях Малыковки – и принялся наводить ужас на нерадивых белорусских помещиков и коварных торговцев. В Лёзне Державин выявил преступное гнездо: виноторговцы попойками выманивали у крестьян зерно, гнали из него пойло и торговали им, превращая в босяков всех местных крестьян. Под суд отправили и винокуров, и чиновников, которые им потворствовали, не забывая о собственном кармане.

Державин взял в опеку имения Огинского и недавно умершего Зорича – и на свой счёт закупил для тамошних крестьян вдоволь хлеба – в долг. Причём следил за качеством хлеба! А попутно уничтожил несколько винокурен. Он пресекал самоуправство помещиков, которые выжимали масло из нищих белорусов. Ему удалось даже устроить кое-где лечебницы – разумеется, лечили там с горем пополам, но всё-таки выхаживали оголодавших. Державин строго проверял контракты на отдачу в аренду казённых земель и вскрыл немало злоупотреблений. Повешенных не оказалось – всё же белорусская миссия отличалась от борьбы с Пугачёвым, но въедливый ревизор многих ушиб своим гневом.

Решительные меры оказались спасительными: голод удалось пресечь. Местная же шляхта Державина возненавидела, его обвиняли в «потворстве простому народу». Возглавил это движение председатель могилевского магистрата, статский советник Иосиф Заранек, которого Державин упрямо называл Зарянкой. Он и его единомышленники направили в Петербург несколько доносов на Державина, составленных не без искусства. Но император в те дни восхищался энергией и честностью старика Державина: на Гаврилу Романовича посыпались награды. Чин действительного статского советника, командорский крест Святого Иоанна Иерусалимского… Павел ненавидел волокиту – а Державин действовал быстро и результативно, это было видно даже из Петербурга. Доносчиков схватили и привезли на берега Невы для расправы. Заранека сослали в Тобольск, в ссылку, откуда его вызволят только при Александре I – кстати говоря, по ходатайству Державина. Павел в те дни готов был потворствовать «черни», лишь бы взять в кулак разболтавшуюся шляхту.

В Витебске Державин набросал капитальный труд – аналитическую записку – «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, об их преобразовании и прочем». Записку эту чаще всего называют «Мнением о евреях». Легче всего представить Державина обыкновенным антисемитом, пристрастно относившимся к иноверцам. Доля пристрастности в его предложениях есть. В то же время, идеи по уравнению еврейского народа с остальными народами империи высоко оценил историк литературы Ефим Эткинд, назвавший одну из своих статей запальчиво: «Державин не был антисемитом».

Между прочим, Державин всерьёз задумался о психологии народа, в котором осознание собственной избранности переплелось с комплексами вечно гонимых изгоев. Эту прозорливость Державина, а также его идеи по уравнению еврейского народа с остальными народами империи высоко оценил историк литературы Ефим Эткинд. Ведь Державин намеревался уничтожить диаспорные организации – кагалы, но не забывал и о просвещении евреев. При следующем императоре споры о статусе поляков и евреев продолжились – в том числе и в Сенате. Противоречия, связанные с этой темой, стали одним из поводов для окончательной отставки Державина.

В первые годы правления Александра I Державин работал напряженно, сутками напролёт – и, кроме прочего, создал документ, который окрестили «Конституцией Державина». Ему виделся Сенат, состоящий из двух частей. В каждой части – по несколько департаментов. Каждый департамент возглавлял министр, в спорных случаях вопрос рассматривался на общих собраниях. Подумал Державин и о «четвёртой власти»: он считал необходимым регулярную публикацию сенатских материалов в прессе. Свои проекты «конституций» извлекли из рукавов Платон Зубов и большой поклонник британских порядков Никита Панин. В итоге был принят «царский» вариант с незначительными поправками из державинского проекта…

В этой книге мы собрали литературное наследие Державина – государственного деятеля. Документы, без которых невозможно представить себе историю России. В них проявился и правдолюбивый характер Державина, его художественная натура. В них мы найдём немало полезного – в том числе и для будущих преобразований России. Опыт, связанный с лучшими годами империи, не должен пропадать даром. Кредо Державина-политика известно и по его замечательным строкам:

 
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священо,
Что он орудье власти есть
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть – польза, слава, честь.
Он старался соответствовать этому идеалу.
 

В 1802 году император назначил Державина министром юстиции России с одновременным выполнением функций генерал-прокурора. Гаврила Романович вошёл в число первых министров Российской империи – и по широте обязанностей считал себя старейшиной правительства. Ведь законам должны подчиняться все… Державин стал одним из создателей третейских судов, прообраза Арбитражного суда. Обращаясь к судьям, он писал: «Ваш долг монарху, Богу, царству \\ Служить и клятвой не играть; \\ Неправде, злобе, мзде, коварству \\ Пути повсюду пресекать».

Несмотря на преклонный возраст, Державин энергично взялся за дело и вскоре стал мощным противовесом молодым реформатором в кругу самодержца. Министр юстиции стоял на страже самодержавия, опасаясь, что преобразования ограничат его власть. Его ведомство работал слаженно и дисциплинированно, а по рабочему дню министра можно судить о его невероятной выносливости… Поэту досталась колоссальная власть. Но на совещаниях Державин замечал, что император холодноват с ним. Что он отдает предпочтение своим молодым соратникам. Однажды, при всех, в ответ на очередную державинскую тираду о юстиции, Александр I выпалил гневно: «Ты меня всегда хочешь учить. Я самодержавный государь и так хочу». В начале октября 1803 года Державин приехал во дворец с докладом – и император его не принял. А на следующий день юстиц-министр получил рескрипт, в котором царь хвалил его за исправную работу, но просил сдать министерский пост из-за множества жалоб…

При этом государь повелевал Державину продолжить работу в Сенате и Верховном совете. Возможно, император надеялся, что старик оставит министерство без боя. А Державин написал государю горячее, нервное письмо, «в котором на-помянул с лишком 40-летнюю ревностную службу и то, что он при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но, по непорочности, оправдан и получал большее возвышение и доверенность». Словом, Державин напросился на аудиенцию. В четверг в десять часов утра государь его принял. Надоевший министр начал напористо, требовал обосновать отставку. А император, как вспоминал Державин, «ничего не мог сказать к обвинению его, как только: „Ты очень ревностно служишь“. – „А как так, государь, – отвечал Державин, – то я иначе служить не могу. Простите“. – „Оставайся в Совете и Сенате“. – „Мне нечего там делать“. – „Но подайте же просьбу, – подтвердил государь, – о увольнении вас от должности юстиц-министра“. – „Исполню повеление“». Так произошла первая в истории России отставка министра. Со стороны Державина это был смелый, принципиальный шаг. Оставаясь сенатором, он сохранил бы высокое министерское жалованье – 16 тысяч в год. А к отставке из министров получил бы в вознаграждение за труды высший орден империи – Святого Андрея Первозванного. Державин выбрал свободу от интриг. В своем «Рассуждении о достоинстве государственного человека» (с него мы начинаем эту книгу) Державин, будучи уже в отставке, поставил высокую мерку для тех, кто намерен служить Отечеству. Это выстраданная позиция.

Читателей этой книги ждет путешествие в политическую жизнь далекого прошлого. Но вы найдете в этих ристалищах немало актуального. Разумеется, политические заметки Державина написаны старинным слогом, присущим тому времени. Но продраться сквозь него не так уж сложно, если у вас есть интерес к документальной исторической правде. Державин, как правило, писал о себе в третьем лице – таковы традиции того времени. Надеюсь, что это не усложнит вам чтение. Главное, что опыт великого поэта и государственного деятеля эпохи взлёта Российской империи не должен пропадать втуне.

Его следует изучать и знать – себе на пользу.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Рассуждение о достоинстве государственного человека

Одобренное благосклонным вниманием почтенных посетителей разсуждение, читанное в 5 беседе нашей, о любви к отечеству, вдохнуло и в меня дерзновенную мысль покуситься на опыт такого же сочинения о достоинстве государственнаго человека, для того что он более других сограждан должен быть одушевлен, движим и руководствован сею благородною страстию. Он должен любовью к отечеству жить, вливать ее в своих подчиненных и быть примером в ней всему государству.

Но при первой черте сего моего покушения чувствую или предузнаю уже недостаток в моих способностях, а также и препону в свободном изъяснении моих мыслей. Не стыжусь в сем признаться, для того что поручаю себе внушать1 единственно истине и чистосердечию. Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало еще в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда вере – без катихизиса; языкам – без грамматики; числам и измерению – без доказательств; музыке – без нот, и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читал, откуда бы можно было почерпнуть глубокия и обширныя сведения царственнаго правления; а потому и не льщуся я удовлетворить блистательной теории нынешних политиков, ниже пленить слушателей убедительным слова моего красноречием. В препятствие же себе предполагаю то, что быв сам правителем многих и немаловажных частей государственнаго строительства и находясь теперь простым гражданином, опасаюсь, чтоб не отнесено было чего похвального к моему, а наставительнаго или паче укоризнен-наго к другим лицам. Я весьма сего не желаю. И по сим причинам, или лучше, по знанию враждебнаго света и шаткости сердца человеческаго надлежало бы мне тотчас остановить перо мое и не касаться нежных струн самолюбия; но поелику побуждает меня любовь к отечеству, чтоб сообщить ему нечто полезное; поелику живу я в такое благополучное и редкое время, когда дозволяется мыслить и что мыслим, говорить свободно, то и заменяю я недостаток моей теории опытами слишком сорокалетней службы, в которой, без всякой подпоры и покровительства, начав с звания рядоваго солдата и отправляя чрез двенадцать лет самыя нижния должности, дошел сам собою до самых высочайших; в разсужденйи чего и думаю, что сказанное мною заслужит некоторое уважение. Касательно же неудобства откровенно говорить, всякий благоразумный разсудит, что закатившийся отблеск планеты не затемняет сияющих светил, и тень скончавшихся не пугает бодрственно живущих, как и никакая мечта не должна огорчать благоразумия. Но ежели бы и принял кто из сказаннаго мною нечто с некаким намерением, то поелику истины, разсеянныя в моих сочинениях, давно всем уже известны и с благоугодностию приняты моими соотечественниками, и потому не позволяю я себе мыслить, чтоб они и ныне в каком превратном смысле истолкованы были. Я здесь не скажу ничего новаго, но только то, что в продолжение сказанных лет в разных моих должностных занятиях, в частых, скорых и неожиданных переменах фортуны, по ревности моей к благу общему, заметить мог и на досуге, между отправлением дел и разсеянной жизнью, пламенными чертами поэзии успел бросить на бумагу; но теперь в спокойном положении, елико в силах, с пристойною обдумчивостию собрал все те искры в одну совокупность, и при старости моей по опытам составлю идеал или мысленный образ государственнаго человека. Не думаю, чтоб на меня кто за сие вознегодовал. Впрочем, ежели я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа ея пролитыя Всевышнему ответствовать должна; Павлу, – что правда лишь над вселенной царь; Александру, – чтоб был на троне человек, то не опасаюсь я никакой себе и ни от кого за истину неприятности. Я беседую с прямыми сынами отечества, и сердце всякаго из вас вступится за меня. Так, ежели величие души познается из небоязненных изречений правды, то коль несравненно суть те более, которые, внимая ее, не огорчаются. Сие великодушие, сия безсмертная слава в особенности принадлежит тем монархам, пред престолом которых имел я счастье предстоять.

Приступим к делу. Я хочу изобразить, для созерцания юношества, достойнаго государственнаго человека: Не того любимца монарха, который близок к его сердцу, обладает его склонностями, имеет редкий и завидный случай разливать его благодеяния, приобретая себе друзей, ежели их тем приобрести можно. Не того расторопнаго царедворца, который по званию своему лично обязан угождать государю, изыскивать для облегчения его тяжкаго сана приятное препровождение времени, увеселения, забавы, поддерживая порядок и великолепие двора его. Не того царского письмоводца, трудящагося таинственно во внутренних его чертогах, изливающаго в красивом слоге мысли его на бумагу. Нет; но того открытаго, обнародованного деловца, который удостоен заседать с ним в советах, иметь право непосредственно предлагать ему свои умозрения, того облеченнаго великою силою действовать его именем и отличеннаго блистательным, но вкупе и опасным преимуществом свидетельствовать, скреплять или утверждать его высочайшие указы своею подписью, отвечая за пользу их честью и жизнию. Словом, я хочу описать посредника между троном и народом, изъяснить достоинство государственнаго человека, министра или правителя, того, который бы был вседействующею душою царя Федора Иоанновича, или надежным орудием Петра Великаго. Вот его качества: он благочестив, издетства напоен страхом Божиим, яко началом всякой премудрости…