«Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе» kitabından alıntılar, sayfa 3
В 1938 году Боас сделал довольно тонкое наблюдение относительно роли грамматики в языке. Он писал, что, кроме определения отношений между словами в предложении, "грамматика выполняет другую важную функцию. Она определяет те аспекты каждого события, которые следует выразить"
важный урок из ошибок уорфизма – тот, что мы должны сбежать из тюрьмы языка. Или, скорее, мы должны сбежать от иллюзии, что язык – это место заключения для мыслей, что он ограничивает способность своих носителей логически рассуждать и препятствует им в понимании идей, которые в ходу у носителей других языков. Конечно, когда я говорю, что язык не препятствует своим носителям воспринимать любые понятия, я не имею в виду, что можно говорить о чем угодно на любом языке в его нынешнем состоянии. Попытайтесь перевести руководство по использованию посудомоечной машины на язык новогвинейского горного племени, и вы довольно быстро зайдете в тупик, потому что у них нет слов для вилок, тарелок, стаканов, кнопок, мыла, программ мойки и полоскания или загорающихся индикаторов ошибки. Но вовсе не глубинная природа языка препятствует папуасам воспринимать такие понятия; дело просто в том, что они незнакомы с соответствующими культурными артефактами. За достаточное время вы довольно хорошо смогли бы объяснить им все это на их родном языке.
Правда, попытавшись перевести на наш папуасский язык введение в метафизику, или в алгебраическую топологию, или, раз уж зашла речь, многие пассажи из Нового Завета, вы вряд ли преуспеете, потому что у вас не будет слов, соответствующих большинству требуемых абстрактных понятий. Вы, однако, можете создать словарь для таких понятий в любом языке, заимствуя их или расширяя значение существующих слов до абстрактных смыслов. (В европейских языках применяются обе стратегии.) Эти смелые заявления о теоретической возможности выражения сложных идей на любом языке – вовсе не принятие желаемого за действительное; они несчетное число раз были подтверждены на практике
Другая возможная причина различий в морфологической сложности между малыми и крупными обществами – это частота встреч с другими языками или даже с разными вариантами того же самого языка. В маленьком обществе, где все друг друга знают, каждый говорит на языке очень похожим образом, но в большом обществе нам предстает изобилие разных английских языков. Среди массы чужаков, которых вы слышали на прошлой неделе, многие говорят на совершенно другом типе английского, нежели ваш, – другом региональном диалекте, английском иной социальной группы, а то и английском, приправленном иностранным акцентом. Контакт с этими версиями, как мы уже знаем, поощряет упрощение строения слов, потому что тем, кто учит язык во взрослом возрасте, особенно трудно справиться с окончаниями, приставками и другими видоизменениями слова. Поэтому ситуации, когда множество взрослых учит новый для себя язык, обычно приводят к значительному упрощению структуры слов. Английский язык после нормандского завоевания как раз показателен: до XI века в нем была сложная структура слов, похожая на современный немецкий, но изрядная часть этой сложности исчезла после 1066 года – несомненно, вследствие контакта с носителями других языков
Тенденция к экономии усилий ведет носителей к спрямлению углов в произношении, и со временем накопившиеся эффекты таких срезаний могут ослаблять и даже нивелировать весь набор окончаний, таким способом делая структуру слова намного проще. Забавно, что та же самая лень стоит за созданием новых сложных словесных структур. Пройдя мясорубку повторов, два слова, которые часто появляются вместе, затираются и в итоге склеиваются в одно слово – вспомните английские I’m, he’s, o’clock, don’t, gonna. Таким путем могут получаться более сложные слова. На длинной дистанции уровень морфологической сложности будет определяться балансом сил между разрушением и созиданием. Если преобладают силы созидания и появилось по крайней мере столько же окончаний и приставок, сколько утратилось, тогда язык сохранит или нарастит сложность своей структуры слов. Но если эрозии подвергнется больше окончаний, чем будет создано, слова со временем станут проще.
Например, если недавно вы обнаружили еще свежие следы, вы предполагаете, что кабаны прошли мимо незадолго до того, как вы увидели следы, и тогда надо сказать так: kuen-ak-o-şh прошли – произошло незадолго до обнаружения – обнаружено недавно – они «они прошли» (я обнаружил недавно, а случилось это незадолго до этого).
съедобное? Если отделить несостоятельное и невежественное, нелепое и фантастическое, останется ли что-то осмысленное, что можно сказать о соотношении между языком, культурой и мышлением? Отражает ли язык культуру общества в каком-то более глубоком смысле, чем такие мелочи, как количество слов для обозначения снега или стрижки верблюдов? И что еще более спорно – могут ли разные языки приводить своих носителей к разным мыслям и восприятию?
прежде чем вы переставите эту книгу на одну полку с другими безумцами, между последним сборником кулинарных рецептов знаменитостей и руководством «Как подружиться с золотой рыбкой»
Последние несколько лет много говорилось о пирахане, языке из бразильской Амазонии, и об утверждении, что в нем отсутствует сложноподчинительная связь. Но несколько придаточных предложений из пирахана недавно смогли выбраться из джунглей и телеграфировать серьезным лингвистам, что сообщения об их смерти были сильно преувеличены
Мы не видим нужды разговаривать о вкусе персика в отрыве от конкретного объекта – персика. Они не видят нужды в разговорах о цвете конкретной рыбы, птицы или листка отдельно от этой рыбы, птицы или листка. Когда мы все-таки говорим о вкусе отдельно от конкретного фрукта, мы полагаемся на самые смутные противопоставления, вроде «сладкий» и «кислый». Когда они говорят о цвете, абстрагируясь от объекта, они полагаются на расплывчатые противоположности «белый/ светлый» и «черный/темный». Мы не находим ничего странного в применении «сладкого» к широкому спектру разных вкусов, и мы радостно говорим «сладкий, как манго», или «сладкий, как банан», или «сладкий, как арбуз». Они не считают странным применение слова «черный» к большому набору цветов и рады сказать «черный, как лист» или «черный, как море за рифами».
десятилетиями пытались понять, почему французский язык обладает ясностью превыше всех прочих языков в мире и почему, как заявил один из членов академии, французский одарен такой ясностью и точностью, что простой перевод на него имеет эффект настоящего пояснения. Наконец после многолетних трудов в 1669 году Луи ле Лабурер обнаружил, что ответ – сама простота языка. Его мучительные грамматические изыскания показали, что, в отличие от носителей других языков, французы «во всех высказываниях точно следуют ходу мысли, и это есть порядок Природы». Ну и нечего удивляться, что французский не может быть непонятным. Как позднее сказал мыслитель Антуан де Ривароль: «То, что непонятно, может быть английским, итальянским, греческим или латынью», но ce qui n’est pas clair n’est pas français
