Kitabı oku: «Девушка из Стамбула», sayfa 8

Фатыха-ханум тоже подошла к столу, окинула его глазами.

– Всё готово, Хадича-бике,  –  сказала она.  –  Осталось только подождать готовности плова. Сейчас сделаю это. Пельмени, думаю, запустим, когда приедут гости. Хорошо?

– Да, да, Фатыха-ханум, верно.

Снаружи послышались голоса. Через калитку гости проследовали в сад. Хадича-ханум, взяв с собой Загиду, поспешила к ним.

– Прошу вас, доктор! Прошу Асма-ханум! Это старшая дочь наша Загида. Прошу вас, Салих-бей, Мафтуха-ханум! Дети, как ваши дела? Хочу познакомить вас, это Загида, наша старшая дочь.

Загида всем пожала руки.

– Машалла,  –  сказал доктор,  –  какой большой девушкой ты стала! Когда ты росла, натерпелся я от бабки твоей  –  уж до того упряма была! В две шерстяные фуфайки кутала тебя. Ребёнок уж красный весь от жары, а она знай своё талдычит. Вы что же, и теперь по две фуфайки носите?

– Нет, доктор-бей!  –  сказала Загида, краснея.

– В те времена в Стамбуле мода такая была,  –  сказал учитель Салих-бей.  –  Теперь детей так не кутают… Прошу, скорее рассаживайтесь.

Сели.

– Доктор-бей,  –  сказала Хадича-ханум,  –  не желаете ли сначала чашечку чая? У нас уже всё готово.

– Что скажешь, Салих?  –  спросил доктор.

– Валлахи²¹, Хадича-ханум, чашечка чая не повредит после долгого пути. Во рту полная сушь.

Хадича-ханум подошла к самовару и, достав из чайницы две ложки чая, высыпала в маленький чайник. Загида вспомнила, как Хадича-ханум учила её.

– Из большой коробки две ложки, из средней одну ложку, из маленькой пол-ложки… Когда бывают гости, чай надо заваривать в такой пропорции. Поставь чайник на самовар и следи, чтобы вода в нём не закипела.

Чай разлили по чашкам. Потчуя гостей, Загида обошла их с большим подносом. Они с удовольствием выпили по одной чашке. Загида предложила ещё, но гости отказались.

Хадича-ханум достала из-под стола бутылки с вином и наполнила рюмки женщин. Инженер взял в руки бутылку и сказал:

– Доктор, а не поднять ли нам по одной до еды?

– Говорят, гость  –  это раб хозяина, поступай, как знаешь,  –  отозвался тот.

Учитель Салих тоже поддержал их. Налили всем, обнесли только сына учителя, дочь доктора, Загиду и детей. Загида недоумённо посмотрела на Хадичу-ханум, потом перевела взгляд на отца. Вместо них ответил доктор:

– Да это же не крепче кумыса. Впрочем, дружище, ты, наверное, ещё не знаешь, что такое кумыс. Очень даже достойный напиток! За вас, почтенные!  –  поднял он рюмку.

С закусками расправились быстро. Подали пельмени. Загида усиленно угощала мужчин, предлагала то одно, то другое, наполняла их рюмки. Не забывала и о женщинах.

Празднество разгоралось. Мужчины заговорили о событиях на родине. Женщины говорили о детях и о книгах, переведённых на турецкий. Загида старалась поддержать разговор, насколько это было в её возможности. Хадича-ханум взглядом поощряла её. Отец часто обращался к ней с просьбой подать то и это, как бы руководя застольем. Доктор радостно заливался соловьём, беспрерывно переходя с одной темы на другую. Вспоминал, как на родине мальчишкой совершал набеги на яблоневые сады, как однажды Шариф-бабай, хозяин сада, поймал его и раздел догола, как он после задами крался домой. Доктор рассказывал так потешно, что все просто покатывались со смеху. Учитель Салих над каждым словом хохотал, как ребёнок.

После кофе Хадича-ханум предложила подышать воздухом. Все вышли в сосновую рощу. В доме остались лишь хозяйка и работница.

Женщины сбились в собственную компанию. Дети окружили велосипед Тимура. Сююм и Гульчачак общались со своими сверстницами.

Мужчины шагали не спеша, переговариваясь. Загида шла с сыном учителя и дочерью врача. Они спорили о литературе, о философии. Все трое слабо знали историю здешних мест, но рассуждали, как знатоки, и яростно отстаивали свои ошибочные взгляды.

Мужчины остановились перед песчаной косой, уходившей далеко в море, и любовались природой.

– Взгляните на море,  –  говорил доктор,  –  на холмы острова, что перед нами. Не правда ли, это так похоже на наши Услонские горы за Иделью? Смотри, Вахит!

– Да, да, если очень постараться, сходство можно увидеть,  –  отозвался инженер.

– Нет, нет,  –  возразил учитель,  –  это точь-в-точь уфимская гора над Димом. В том месте, где он вливается в Агидель. Широкое степное раздолье… Я вижу, как бродят по нему овцы… Вы почувствуйте, какой дивный аромат доносится оттуда. Похоже, это запах ковыля и кымыза.

– Да, пахнет кымызом,  –  подтвердил доктор.

– А я к запаху трав равнодушна,  –  сказала Асма-ханум,  –  мне больше нравится запах красных казанских яблок! Такого аромата нет нигде в целом свете!

– А вкус какой!..  –  подхватила другая гостья,  –  сладость какая… Отчего бы это?  –  Здесь такое обилие ягод, фруктов, а вкуса никакого. Земля у нас  –  это же дар небес!..

– Да разве только яблоки, Асма-ханум? А репа какая, репа!  –  воскликнул инженер Вахит.  –  Какой дивный вкус, а? Мы с ровесниками репу воровали, ходили за ней очень далеко, в соседние аулы.

– Овощей у нас мало, но от огурцов, тыквы с ума сойти можно  –  вкус медовый! По осени в каждом доме стоял запах балишей с тыквой. А зимой, в морозы,  –  дух пирогов с калиной. Какое лакомство!

– А птица! Какой только не было  –  гуси, утки… Только ляжет снег, а уж у нас, как на весёлый праздник, собирались ощипывать птицу. Всех девушек созывали. Из лапок и голов большие балиши готовили. Как вспомню, до сих пор слюнки текут. Помнишь ли, Вахит, на сахяр в месяц рамазан какой талкан из муки готовили! Такую муку я здесь всю жизнь ищу и не могу найти. В Адане нашла похожую, но вкус был совсем не тот.

– А мёд у нас на родине, какой, помните?  –  Липовый. Потрясающий запах!  –  сказала Мафтуха-ханум.

Молодёжь слушала разговоры старших, которые не скрывали своей тоски по родной земле. Старшие хотели продолжить свои сладостные воспоминания, но тут подъехал «караван» ишаков во главе с Тимуром.

– Ати,  –  сказал он,  –  мы тут поторговались и сошлись на четырёх курушах за час. Что скажешь?

– Он заберёт всех вас?  –  спросил инженер.

– Для остальных велосипед есть.

– Пусть с часок покатаются, а после отвезёшь их к дому,  –  сказал отец хозяину ишаков.

Эпизод этот изменил течение беседы. Доктору стало обидно, что его прервали, он зашагал вперёд.

Загида присоединилась к отцу. Через некоторое время Хадича-ханум подозвала её к себе.

– Ты почему покинула сверстников?  –  спросила она.

– Мне интереснее послушать, о чём говорит отец со своими друзьями. Там для меня много нового. А ровесники  –  вроде меня, и говорят, и думают так же. Ничего интересного. От старших я набираюсь знаний. Они такие милые, не важничают, держатся естественно, говорят искренне.

Хадича-ханум улыбнулась:

– Ты права. Но ведь они ровесники твои,  –  кивнула она в сторону молодёжи.  –  Увлёкшись разговорами старших, ты рискуешь казаться дурно воспитанной.

– Всё, что они говорят, так примитивно.

– Ты, похоже, соскучилась по умным разговорам. Ладно, как хочешь, но всё же не забывай, что ты хозяйка и обязана быть вежливой.

«Сколько интересного пропустила»,  –  с досадой подумала Загида, возвращаясь к отцу и его друзьям.

– Доктор-бей,  –  сказала она смущённо, оглядываясь на отца,  –  вы так любите свою родину, так скучаете, почему же вы не уехали туда, остались здесь?

– Это очень хороший вопрос, дочка. Настоящий стамбульский!  –  Доктор поманил отставших, а когда те подошли, повторил вопрос Загиды.  –  Теперь послушайте меня. Я расскажу, отчего остались мы в Турции,  – сказал он.

Молодость наша,  –  начал свой рассказ доктор,  – совпала со временем великого пробуждения народа. Мы были такими же, как вы, когда страшным бедствием обрушилась на народ русско-турецкая война. Каждый вдруг стал понимать: для того чтобы стать такими же сильными, как японцы, нужно изучать культуру Европы. Мысль эта возникла во всех умных головах одновременно. Все, кто мог, стали отдавать детей в школу. В течение нескольких лет открылись тысячи школ. Были изданы тысячи книг. Подготовка кадров достаточно высокого уровня превратилась в самую важную задачу дня. Докторов, адвокатов, работников управления могли бы выпускать университеты (в России их достаточно), беда была в том, что не хватало медресе, способных быстро подготовить будущих деятелей культуры. Наша интеллигенция не умом, а душой, всеми помыслами своими была одержима идеей единства всего тюркского мира  –  Азербайждана, Турции, Средней Азии.

– Ты читала книгу Мухаммеда Челяби, которая называется «Мухаммадия»?  –  обратился он к Загиде.

– Нет.

– Вот и наши дети здесь не знают её. Однако мы, все три друга, наши близкие  –  деды, матери,  –  много слёз пролили над ней. Сколько сладостных мгновений было прожито нами! Людей, желавших получить европейское образование,  –  будущих учителей  –  по старой традиции отправляли на учёбу в Турцию. Потому что помимо желания усвоить культуру Европы, молодёжь эта ещё более страстно мечтала об объединении тюрков. В Турцию уезжали самые способные дети, многообещающие во всех отношениях, и поступали в пединституты и университеты на отделения истории, литературы, духовного образования. В каждом университете Турции постоянно получали образование несколько сотен студентов Идель-Урала, которые становились учителями, писателями, журналистами. Их содержали родители. Первые выпуски специалистов вернулись на родину, устроились на работу, стали трудиться во благо нации. Если возвращались двадцать человек, сорок уезжало учиться. Вслед за нашими ребятами к учёбе устремились казахи, киргизы, молодёжь Туркестана  –  узбеки, таджики, туркмены. У всех цель одна: впитав в себя достижения культуры Турции, вернуться домой и обучать, воспитывать детей… Я, отец твой, учитель Салих, как и сотни других парней, приехали сюда с той же мечтой. Мы учились здесь, но остаться не согласились бы ни за какие блага. Все хотели служить родному народу. К тому времени, когда разразилась Первая мировая война, мы учились на последнем курсе: я  –  философского факультета, Вахит  –  математического. Связь с родиной оборвалась. Родительские деньги поступать перестали. Все мы впали в нищету. Что было делать сотням студентов, приехавшим из враждебной страны? Полиция, приняв нас за русских, посадила в концлагеря вместе с русскими шпионами и монахами. Некоторых подвергли даже допросам как шпионов. Среди попечителей учебных заведений нашлись типы, которые строчили на нас доносы в полицию: мол, у них учатся русские  –  Махмут сын Ахмета, Али сын Усмана. Меня и отца твоего, например, допрашивали, всячески измываясь, и оставили под надзором. Существовать годами без денег, подвергаясь абсурдным обвинениям, было невозможно. Мы собрались и, обсудив своё положение, решили записаться в турецкую армию добровольцами. Но это было небезопасно: если это станет известно в России, семьям нашим грозила большая беда. Их могли арестовать, подвергнуть Аллах ведает каким мукам, разлучить друг с другом, старых матерей наших погнать в Сибирь… Но другого выхода у нас не было. Тогда решились мы, сорок студентов, написать самому Анвару-паше. Нам стало известно, что, прочитав наше прошение, он приказал сообщить полиции, что отныне российские студенты-тюрки поступают под его покровительство  –  до тех пор, пока не вернутся к себе на родину, где намерены приносить пользу своему народу. «Пусть продолжают учиться,  –  распорядился он.  –  Вопрос их будет решён через один-два дня». Вопрос и в самом деле был рассмотрен: нас определили в спецшколы. Я попал на третий курс медицинского учебного заведения, Вахит  – в инженерную школу, многие  –  в разные армейские школы культуры. Закончив обучение, стали работать в госучреждениях, а по окончании войны должны были вернуться на родину. Война окончилась, но нам объявили, что знания, полученные здесь, в России не годятся. А позднее стало известно, что интеллигенция, учившаяся здесь, расстреляна. Убиты даже те, кто сражался на фронте. Так что о возвращении домой нечего было и думать. Некоторые из наших товарищей говорили: «Я из бедняков, там расстреливают только богатых. Я вернусь», и уезжали… Да, они уехали, только их всё равно поставили к стенке… Мы оказались между двух огней. Кое-кто из наших отправился в Польшу, Финляндию, которые раньше были российскими колониями, и устроились там учителями А кто-то предпочёл страны Дальнего Востока или Америку. Пока мы размышляли, куда податься, европейские страны напали на Турцию. Началась Балканская война. Против Турции вспыхнули восстания. Мы решили, что обязаны встать на защиту независимости Турции, которая оказалась в полной изоляции, и помчались в Анатолию. От начала до конца принимали участие в войне, отстаивая свободу страны в труднейших условиях лишений. Много наших ребят полегло тогда  –  Халим, Фатых, Мустафа… Было немало раненых. Многие заразились малярией, тифом. Земляки наши, воевавшие в освободительной войне, почти все получили высокие должности. Мы же, как всегда, спешили туда, где было трудней всего, куда изнеженные стамбульские юнцы идти не желали… Так и остались здесь, работая докторами, инженерами, учителями, финансовыми работниками. Да, остались… Но в мечтах мы всегда в родном нашем Доме. А в России после войны жизнь оставалась трудной, изменилась в худшую сторону. Вот почему оттуда едут сюда всё новые и новые переселенцы.

А годы идут, нам, глядишь, уже за тридцать! Жизнь проходит, а мы всё ждём и ждём, когда, наконец, сможем выполнить заветную мечту  –  служить нашему народу. Так, чего доброго, и без семьи остаться можно. Начали жениться… Пытаемся строить жизнь так, словно мы у себя на родине. Пусть это лишь подражание той жизни, а всё же стараемся, как можем. Мы честно трудимся, чтобы оправдать свой хлеб, выкладываемся сверх сил. И днём, и ночью я порой пешком иду из одного конца города в другой, бывает, что и бесплатно оказываю людям помощь. А отец твой по двенадцать часов вкалывает там, где другие тратят два-три часа. Учитель Салих, педагог с двадцатилетним опытом, преподаёт тюркскую литературу в самом глухом углу Анатолии. Наши предприниматели, финансисты  –  люди незаурядные, которые на родине могли бы являть беспримерные трудовые подвиги, здесь вынуждены терпеть хамское отношение ничтожных недоучек и за малейшую ошибку рискуют лишиться работы.

– Тут, говоря откровенно, наши тоже хороши: слишком уж длинный у них язык. Без критики не оставляют ничего,  –  заметил Салих-бей.

– Это верно,  –  согласился доктор,  –  но они это делают от чистого сердца, из желания помочь туркам, беспокоясь за них. Их критика  –  не пустая болтовня про какого-нибудь одного итальянца, армянина или еврея. Они пишут о серьёзных делах с болью, со слезами на глазах. Впрочем, есть тут и доля подхалимажа, не без того. Но критикуем мы доброжелательно, вполне искренне. Желая Турции процветания. Вот, дочка. Я перечислил причины, вынудившие нас остаться.

– Простите, доктор-бей,  –  сказала Загида,  –  у меня и в мыслях не было обидеть вас. Просто хотелось узнать, как человек, влюблённый в свою родину, смог отказаться от неё.

– Ты, хотя и дитя Стамбула, но совсем не похожа на своих сверстников. Никто из них так не думает.

В разговор включились и другие гости. Он затянулся надолго, но про чай, этот священный ритуал отцовского дома, не забыли. Опьянённые благоуханным воздухом острова, все чувствовали себя прекрасно, настроение было отменное.

Самовар поспел, стол был накрыт.

Загиду не покидало беспокойство. Ей казалось, что любопытство её похоже было на бестактность и обидело доктора. Увидев, что Хадича-ханум стоит одна, девушка подошла к ней.

– Кажется, тутам, я поступила глупо, задав доктору так взволновавший его вопрос.

– Нет, нет,  –  отозвалась ханум,  –  наши вовсе не так уж щепетильны и ранимы. Напротив, ему очень понравился твой вопрос. Все они готовы целыми днями говорить о родине, и не было случая, чтобы, погорячившись, обидели друг друга. Вот увидишь, отныне доктор будет ещё искреннее с тобой.

Загида с Сююм стали разливать чай.

– Доктор-бей, вам как налить, покрепче или не очень?

– Средне, дочка… Ты теперь тоже входишь в нашу жизнь. Тебе здесь всё, наверное, ново и чуждо?

– Вы правы, только мне всё нравится.

«А ведь и верно, мне хорошо среди этих людей,  –  думала Загида.  –  Потому что какие-то таинственные нити связывают меня с ними. Нити эти нельзя видеть, нельзя пощупать, но они есть. Я пока не знаю всех обычаев и нравов, знаю только, что здесь мне уютнее и теплее, чем в Стамбуле».

– Ты французский знаешь?  –  спросил её учитель.

– Думаю, что да. Я читаю на этом языке.

– Тогда ты должна быть знакома с французской литературой. В последнее время там появилось новое течение. Суть его в том, что понять человека можно лишь погрузившись в его среду. На Востоке это узнали давно. Да и можно ли не согласиться с тем, что американский миллионер, например, никогда не создаст того, что написал Максим Горький. Ты уже поняла, что татары живут в Турции с кровоточащей раной в сердце. Этого никогда не понять туркам, считающим нас, по их понятиям, простоватыми и не очень умными, зато способными сострадать. В отличие от них мы действительно умеем чувствовать искренне и живо. Умеем сочувствовать чужому горю. Думаю, что и для тебя сегодня это стало новостью, дочка. А как у тебя со старым алфавитом?  –  продолжал он задавать вопросы.  –  Читать умеешь?

– Умею.

– В таком случае читай журнал «Дом тюрков». В особенности те номера, которые вышли до Первой мировой войны. Они объяснят тебе, кто такие северные тюрки, каковы их заветные мечты и цели. Тогда будет тебе ясна вся глубина тоски. В библиотеке твоего отца журналы эти есть. И ещё надо читать казанскую литературу. Тогда до тонкостей будешь понимать казанский наш диалект. И сравни её с местной литературой  –  сплошным подражанием французской. Ты увидишь, как силён национальный дух наших книг!

– Непременно прочту. Мне очень интересно.

– Пусть это будет не простое любопытство, с которым смотрим новые фильмы. Интерес надо привести в систему и не жалеть на это ни времени, ни сил.

– Загида у нас пока что гостья,  –  вступилась за дочь Хадича-ханум,  –  не нагружайте её.

– Это не нагрузка,  –  возразил доктор.  –  Учёба для молодых  –  это совершенно необходимая потребность. Как воздух. А ещё важно уметь использовать свои знания для хороших дел. В молодости, у себя на родине, мы зачитывались турецкими книгами, изучали турецкий диалект и особенно литературный язык. И Загида, если будет читать, язык усвоит быстро. А если заговорит на нём, её поймут многие тюрки. Язык наш богат необыкновенно. Знание его для будущего литератора обязательно.

Чаепитие затянулось. Гости не раз меняли тему разговора и, в конце концов, снова вернулись к воспоминаниям. Дамы, сидевшие за столом, незаметно превратились в «бике». Загиду теперь называли «туташ», и язык наполовину стал казанским.

После чая молодёжь отправилась к морю, мужчины решили прогуляться, женщины занялись обсуждением новостей, сплетнями. Приём гостей на острове продолжался.

Вернувшись с моря, молодые застали женщин на кухне. За большим столом они готовили какое-то блюдо из дрожжевого теста.

– А это что будет?  –  спросила Загида.

– Сумса, самое любимое блюдо,  –  сказала одна из женщин,  –  не угостив этим блюдом, мы не отпускаем ни одного уважаемого гостя. Без него ни одного праздника, ни одной свадьбы не бывает.

– Оказывается, на родине у вас едят много теста.

– Да, много. Овощей у нас мало. Основная пища  –  это мясо и тесто. Зимой бывает холодно, и печи начинают топить с утра. Печи в домах большие, вроде здешних фурынов. Пользуясь этим, уже к завтраку подают горячую еду из муки. Зимой такое едят каждый день.

– А люди не толстеют от мучного?

– Нет, изделия из теста очень разнообразны.

– Какие это изделия?

– Коймак – блины из теста пресного и дрожжевого: гречишные, пшённые, овсяные, гороховые; перемечи из пресного и дрожжевого теста: казанские и мишарские; кыстыби; хлебы всевозможные: с творогом, ржаные и пшеничные; сумса: с мясом, с потрохами, с пастилой… Словом, много всего, перечислить трудно. Потом идут балиши и прочее такое.

– Балиши я ела,  –  сказала Загида.

– Ты ела лишь один вид балиша, а они бывают разные,  –  объяснила Хадича-ханум.  –  Блюд у нас  –  великое множество, и все отличаются друг от друга.

Ко времени ахшама подошёл ещё один соотечественник, живущий здесь же, на острове, служащий банка Хамит-бей с семейством  –  женой и детьми. Так что общество увеличилось. К столу подали холодный язык, салаты, солёные огурцы. Хотя за столом сидели долго, к этим закускам интереса никто не проявил. Зато на сумсу, обжаренную в масле, набросились все. Пирожки были румяные, пышные, выглядели очень аппетитно.

– Угощайтесь! Здесь сумса с мясом, здесь  –  с яйцами, а здесь  –  со сладкой начинкой. Ничего особого приготовить не сумели,  –  проговорила Хадича-ханум, как бы оправдываясь.

Загида вначале попробовала по одной сумсе каждого вида, а потом потянулась за четвёртой и пятой… Сумса была чуть помельче французской булки, очень нежная, воздушная.

Заметив, что доктор огляделся с беспокойством, Загида спросила:

– Доктор-бей, чай подать вам?

Чай был предложен мужчинам, чуть позже присоединились женщины. И молодёжь явилась к чаю. Гости опустошали чашку за чашкой, поедали сумсу, воздавая угощению заслуженную похвалу. Меджлис шёл своим чередом.

– А теперь вы, молодые, покажите, на что способны. Вахит, у тебя ведь гитара есть,  –  сказал доктор,  –  пошли-ка за ней. А гармонь есть?

– Гармонь есть у меня,  –  сказал Хамит-бей.  –  Жаль, что не догадались взять с собой. Давай, сынок, сбегай-ка домой!..

На середину вышел сын учителя со скрипкой. Образовался маленький оркестр. Молодёжь хором запела казанскую песню. Следующую песню поддержали женщины. Третья песня была протяжной и грустной. Тут уж не удержались и мужчины. Загида впервые слышала такую музыку, но и она пыталась подпевать понемногу. Мафтуха-ханум оказалась хорошей певицей. Она исполнила соло.

Грустные песни притушили радостное настроение. Было похоже, что гостей вдруг охватила великая скорбь. Загида увидела, что все плачут. Кто-то затянул песню «Туган илькаем» («Край родной»). Загида попросила Сююм рассказать, о чём она. К этой печальной, рвущей душу песне присоединились все  –  мужчины, женщины, молодёжь, дети. Взглянув на отца, девушка увидела, что глаза его увлажнились. Перевела взгляд на доктора. Тот был в таком же состоянии. И лицо учителя было мокрым от слёз. Банковский служащий крепился изо всех сил, но глаза у него тоже были на мокром месте. О женщинах и говорить нечего  –  они дружно всхлипывали и утирали глаза. Наблюдать за другими Загида больше не могла  –  внутри оборвалось что-то, и стали душить подступившие к горлу слёзы. Странно было видеть почтенных людей, плачущих посреди праздника, страдающих по родине, оставшейся где-то далеко-далеко. Усилием воли она пыталась сдержать слёзы. Глаза её встретились со взглядом Сююм. Девочка тоже плакала. Как ни старалась Загида, всё же не смогла удержаться, испытывая почему-то сладостное упоение.

Но вот песня смолкла. Думая о родине, все замерли на несколько минут.

Молчание нарушил доктор.

– До чего же тяжело слушать эту песню,  –  сказал он.  –  Она просто рвёт душу… Давайте-ка, дети, спойте нам что-нибудь весёлое.

Зазвучала «Галиябану». Потом пели другие песни. Слёзы высохли, настроение поднялось. Веселились допоздна, до отправления последнего парохода. Гости стали собираться домой.

Загиде казалось, что она знает этих людей давным-давно, как будто они всегда были рядом  –  и в горести, и в радости. Все они стали близки и понятны, словно задушевные школьные друзья.

* * *

Загида проснулась, переполненная безотчётной радостью. Во время завтрака попросила у отца книги, которые посоветовал ей читать Салих-бей.

– Большая часть книг в сундуке,  –  сказала Хадича-ханум,  –  но некоторые можешь брать  –  они на полке в комнате у отца. Пока посмотри их. Я помогу тебе, только сегодня после обеда мы с тобой должны ехать на примерку к портнихе. Платье с воротником должно быть готово. Завтра едем к доктору на обед в слободу Эренкой. А может, в город ты с Сююм поедешь?

– Не знаю, тутам, смогу ли я объясниться с портнихой? Не обманет ли она меня? Может, всё же вместе поедем?

– Нет, ты уже не ребёнок, привыкай понемногу к самостоятельности. Сююм посмотрит на платье, да ты и сама увидишь в зеркале. Эта портниха сшила нам много платьев и сошьёт ещё. Поэтому нас она не обманет. Если платье готово, заберёшь его. А если нет, съездите за ним рано утром, с первым пароходом.

Загида подошла к полке, битком забитой книгами и подшивками газет. Сююм с Гульчачак подбежали к ней. Книги с арабским шрифтом не были похожи на современные издания,  –  другая бумага, другой формат, другое оформление, переплёт. Названия обычные, тюркские. Кричащих, бросающихся в глаза обложек не было. Не про любовь и не о приключениях повествовали они.

Сююм перечисляла авторов:

– Это Габдулла Тукай, это Мазит Гафури, Сагит Рамеев.

Загида листала книги, читала название стихов, что-то понимала, а что-то спрашивала. Вот увидела стихи «Туган тел» («Родной язык»).

– Слово «туган» в языке казанцев встречается очень часто,  –  заметила она.

– По-турецки это «доган». А стамбульцы звук «д» произносят как «т»: «тоган».

И туган тел, и матур тел…

– А «матур» что значит?

– «Красивый».

Сююм стала декламировать.

– Сколько здесь простых, задушевных слов, сколько глубоких мыслей!  –  восхитилась Загида.  –  Почитай ещё.

– Это детские стихи,  –  сказала Гульчачак.  –  Их каждый ребёнок знает.

– Я тоже хочу научиться,  –  сказала Загида.

Она прочитала стихи один раз и, закрыв глаза, попыталась повторить, но не смогла. Девочки стали помогать.

– У этих стихов есть мелодия,  –  сказали они.  –  Давай споём вместе. Так ты скорее запомнишь.

Девочки запели «Туган тел» втроём. Повторили раза три-четыре. Загида запомнила и стихи, и мотив.

Напевая, она продолжила разглядывать книги. Сююм показала стихи Тукая на языке тюрки, на котором интеллигенция разных тюркских народов общалась между собой. Он очень близок к турецкому, поэтому Загида поняла стихи почти полностью и с увлечением стала читать вслух. Девочки поправляли произношение некоторых слов.

– Апам, обрати внимание на эти стихи,  –  сказала Сююм,  –  Тукай пишет здесь о собственной смерти. Пишет так, словно видит её со стороны. Мы знаем это наизусть. Стихи также положены на музыку.

Загида начала читать:

 
Саз мой нежный и священный,
Так недолго ты играл…
 

Сююм, как могла, объяснила содержание. Загида прочла раз, другой – и, похоже, смысл дошёл до неё. Ей стало грустно, появилось ощущение конца.

– Нет, девочки,  –  сказала она,  –  это слишком тяжело!

– Да, правда,  –  кивнула Сююм.  –  В траурные дни Тукая плачут не только дети, но и учителя.

Они перешли на юмористические стихи Тукая.

Снизу послышался голос матери:

– Девочки, к морю пойти не хотите?

– Нет, мама, не пойдём.

Следующие стихи были для детей.

– Что такое «шурале»?  –  спросила Загида.

– Леший, бес лесной.

– А «леший» что такое?

Загида так и не смогла представить себе это чудище.

Перешли к стихам Сагита Рамеева.

– Мы учили два его стихотворения,  –  сказала Гульчачак и продекламировала:

 
«Я!»  –  говорю я убеждённо —
И силу чувствую в душе.
Цари, и боги, и законы
Мне сором кажутся уже…
 

Сююм пыталась растолковать содержание стихов, но Загида не поняла. Прочла ещё раз.

– Ну, а теперь прочтите вы,  –  предложила она.

Девочки с чувством продекламировали в два голоса.

Загида сказала:

– Теперь поняла. В этом человеке есть гордость, большая сила духа! Кто он?

Загида хотела знать о жизни поэта. Девочки рассказали, что знали.

– Это я тоже запомню,  –  заявила Загида и переписала стихи в тетрадь. Она несколько раз прочла их вслух.

– Апа, вот ещё стихи! В школе мы распевали их под музыку. Читай, это ты выучишь быстро.

Загида прочла:

 
Гори, гори, гори ты, сердце,
Гори с зари и до зари,
Гори и месяцы, и годы,
Безостановочно гори!..
 

Каждое слово было ей знакомо. Девочки напели мелодию. Загида повторила стихи пять раз, после чего смогла пересказать наизусть. Ей вдруг показалось, что перед ней распахнулась душа живущих на севере тюрков, их сокровенные чувства. Она будто проникла в тайну неизбывного горя народа, не перестающего страдать уже много веков.

– А музыку кто сочинил?  –  спросила Загида.

– Поэт сам.

– В этих стихах слышится мощь, присущая самому народу.

Прочитав стихи несколько раз, Загида запомнила их.

– Никому не говорите, что я учила стихи,  –  попросила она.  –  Пусть для других это будет сюрпризом.

Дошла очередь и до Мазита Гафури. Внизу послышались шаги. Отец, вернувшись с моря, поднимался к ним. Увидев дочерей среди книг, разбросанных на ковре, он удивился:

– Как, вы всё ещё с книгами возитесь? Уже обедать пора.

– Бей-атам, я открыла для себя целый мир! Послушай стихи, которые я выучила.

И она прочла ему стихи Сагита Рамеева «Я».

– Машалла, машалла!  –  одобрил инженер.  –  А ты понимаешь, о чём они?

– Понимаю. И откуда у этого поэта столько гордости?

– Это гордость народа, который вот уже четыре столетия не склонил голову перед русскими. Всё оттого, что верит в свою силу.

Спустившись в столовую, Загида не переставала с восторгом говорить о стихах.

– Что, если сегодня остаться дома?  –  сказала она Хадиче-ханум.  –  Чего мы там не видели, в Стамбуле?  – Всё те же мосты, те же улицы, всё те же крики армянских и итальянских зазывал. Гораздо интереснее посидеть дома с книгами.

– В жизни во всём нужна мера,  –  наставительно сказала Хадича-ханум.  –  Брать надо от всего понемногу. Стихами вы уже позанимались. Теперь пора подумать о прозе жизни. Если не выкупить платье сегодня, завтра в гостях будешь чувствовать себя неловко. Поезжайте с Сююм и доведите дело до конца.

– Я тоже хочу поехать с сёстрами,  –  сказала Гульчачак.

– Что тебе там делать? Останешься дома за старшую. Если придут гости, кто напоит их чаем? Я, что-ли? В доме три дочери, прилично ли это будет?

Гульчачак уговорили остаться.

– Если платье не готово, подождите, пока доделают. Или, если это возможно, пусть завтра доставят заказ сами  –  ровно к десяти утра. Тогда же и рассчитаемся. Собирайтесь.

Провожая девочек, Хадича-ханум напомнила Загиде:

– Непременно навести мать. Может, съездите к ней после примерки, пока платье дошивать будут?

Загида побледнела и проговорила упавшим голосом:

– Как мне ехать туда после вчерашнего вечера, после книг? Для меня тот дом как могила. Уже ничто не связывает с ним.