Kitabı oku: «Собачьи дни», sayfa 3
Однако театральному режиссёру Полукровкину Дмитрию Андреевичу, которого служители муз за глаза чаще всего называли Димасик, неизменно удавалось «покуражиться» и из этого творческого бедлама вылепливать довольно приличные сценические образы. Поэтому городская элита старалась не пропускать ни одной премьеры в театре, а некоторые даже выступали меценатами.
Полукровкин родился в Санкт-Петербурге в околомельпоменной среде. Его мать, Татьяна Сергеевна, работала художником-гримёром в одном из театров города. Ей было тридцать с заячьим хвостиком, когда она познакомилась с Андреем, отцом Димасика, который после окончания обучения устроился на работу в тот же театр художником-бутафором.
У Татьяны к этому времени закончился долгий, как неспешное пешее путешествие от Москвы до Владивостока, роман с художником-постановщиком театра. Немолодой и, как оказалось, не благородный ловелас вскружил голову тогда ещё почти юной особе, которая верила во взаимную любовь. Эта любовь представлялась Татьяне ремейком одной из немногих пьес со счастливым концом из репертуара театра. Но, увы, конец оказался не таким уж и счастливым.
Ловелас был закоренелым холостяком и годами кормил Татьяну обещаниями брачных уз. Но время шло, а Татьяну с художником-постановщиком театра связывали не узы, а всего лишь любовная ниточка. Засим ловеласу предложили работу в именитом московском театре. Расставание было бурным. Он хотел уйти красиво, Татьяна не желала расставаться вовсе. Следствием их пылкого прощания стали глубокие царапины на лице ловеласа, придавшие некоторую мужественность женоподобному существу. Но после того как буря начала выдыхаться, несчастная Татьяна, уступая просьбам подлеца-ловеласа и приступу профессионализма, обработала его раны и наложила на физиономию пострадавшего негодяя грим.
– Теперь иди и отыщи себе другую гримёршу… – выгнала ловеласа, закончив мастерскую работу, Татьяна и добавила с болью в голосе: – Дуру!
Ловелас не заставил себя упрашивать, но перед тем, как закрыть за собой дверь, попытался промямлить что-то несвязное в своё оправдание.
Вдруг Татьяна увидела перед собой жалкое существо. Настолько жалкое, что ей стало жаль себя и тех лет, которые она с ним провела.
– Пошёл вон, червяк! – яростно выкрикнула девушка, поморщив курносый нос.
– Иду, иду, – опасаясь новых телесных повреждений, ретировался художник-постановщик.
– Не идёшь, а ползёшь, – вдогонку прошептала Татьяна, метнув в спину любовника пару молний из вишнёвых глаз и расплакалась, как её тёзка, уронившая в речку мячик, когда за ловеласом закрылась дверь.
Итак, один «художественный» роман закончился. Настало время другого. Андрей был моложе Татьяны на семь лет, но разницы, во всяком случае, внешней, не замечал никто. Андрей выглядел старше своих лет, а Татьяна, в силу профессиональных навыков, моложе. Их связь привела к свадьбе и рождению пухленького синеглазого малыша.
«Занавес», а не «папа» или «мама», стало первым словом карапуза. Ясли и детский сад ребёнку заменил Его Величество Театр. Первое слово бутуза не только не огорчило или удивило родителей, а скорее порадовало, убедив их в том, что малыш полностью и без остатка готов посвятить себя служению подмосткам.
С детства Дима только и слышал, что о премьерах, о закулисной жизни актёров, но в основном о работе родителей. В его семье была только одна причина для скандала, но эксплуатировалась она с завидным постоянством. Андрей и Татьяна до хрипоты выясняли кто важнее для театра: художник-гримёр или художник-бутафор?
Подобные разборки были экспромтами, но со стороны выглядели как хорошие постановки, неизменно заканчивающиеся битьём посуды. И это было не просто битьё, это было ритуально-магическое действие. Дима, как заворожённый, следил за происходящим. Особенно ему нравились эпилоговые стадии перепалок, когда уставшие, но довольные родители садились пить чай посреди хаотического великолепия осколков регулярно обновляемой посуды. С возрастом Дима начал вклиниваться в каждую ссору, привнося в неё какую-нибудь свою… сценическую изюминку. Вскоре родители на собственной шкуре ощутили его не всегда чуткое участие.
Однажды он налил в чашку, естественно, ненароком оставленную им на столе, подсолнечное масло. В результате продуманных действий мальчик стал свидетелем прекрасного парного выступления своих родителей на дубовом паркете, где «танцующие» и впрямь могли дать дуба.
Посему, окончив школу, творчески одарённый юноша не стал решать для себя родительскую дилемму. Он разобрался с ней ещё в детстве, осознав, что его призвание – стать, увы и ах, режиссером-постановщиком.
Надо сказать, что Каинск являлся университетским городом, где не только студенты, как обычно, сходили с ума, но и преподаватели. Во всяком случае, один из них абсолютно достоверно стал сумасшедшим. Это был преподаватель Каинского политехнического университета, доктор исторических наук, профессор Колышкин Андрей Витальевич, тот самый, который любил словечко «люмпены».
Столь неутешительный вердикт мужчине средних лет с бульдожьим выражением лица, жирными, словно смазанными внутренним салом, губами и не по годам шаркающей походкой вынес постоянно хихикающий, похожий на упитанного суслика, главврач частной психиатрической клиники «Тихая гавань» Мишкин.
В этом случае диагноз не носил заказной характер. На лицо и на лице был характерный, стандартный набор далеко не зародышевых симптомов мании величия: восхваление собственных качеств и достоинств, самолюбование, игнорирование чужого мнения, перепады настроения, агрессивность, и нарушение сна. Кроме того, Мишкин совершено справедливо поставил профессору ещё один диагноз – диссоциативное расстройство идентичности, а точнее расщепление личности Колышкина в личности великого корсиканца.
«Тихая гавань» символично располагалась неподалёку от театра. В клинике тоже был свой «театр» с режиссером Мишкиным. Но если большинство «актёров» «Тихой гавани» были изначально сумасшедшими, основная часть служителей мельпомены сходила с ума постепенно, но уверенно. Особая атмосфера города и в целом мрачный репертуар театра способствовали этому.
Что касается окрестностей Каинска, то они выглядели по-книжному живописно-удручающе. В маслянистых, медузоподобных лужах отражалось грустное солнце, наглая грязь прилипала к дешёвой обуви, люди с квашенными лицами изрыгали маты и примитивные фразы, делающие их ещё более приматоподобными. Асфальтом здесь и не пахло, но зато, в зависимости от месторасположения окраины, несло мазутом, пылью, пивными дрожжами и, конечно же, конечно же городской свалкой.
Хибары были похожи друг на друга как помидоры в теплице. В них ютились такие же, похожие друг на друга, в зависимости от возрастной категории, особи. Они тоже были неотъемлемой частью Каинска. Только отверженной.
В общем провинциальный Каинск был маленькой копией, если не столицы, то крупного города с той лишь разницей, что канализация в нём была менее полноводной, а свалка не настолько заполненной. А люди? Они везде одинаковы, но одинаковы по-разному.
Не удивительно, что у каждого города свой Мир. У Каинска – свой.
Глава 2. Хозяин
(4 карта старшего Аркана Таро – Император)
Легче держать вожжи, чем бразды
правления.
Козьма Прутков
Если часто стегать вожжами, можно
съехать с наезженной колеи.
Некозьма Прутков
Среди огромного количества вывесок в Каинске внимание прохожих привлекала огромная надпись на одном из ресторанов – «Воланд». Красный кирпич, вишнёвый балдахин перед входом, мрачный камин, картины с мистическими сюжетами, пепельницы в виде черепов на кроваво-красных скатертях и прочие косвенные доказательства соответствия формы и содержания способствовали популярности данного заведения.
В этом ресторане официанты вместо: «Здравствуйте!» говорят: «Желаю почить с миром!», а вместо: «До свидания!» скажут: «Пусть земля Вам будет пухом!».
Удивительно удачным было месторасположение ресторана. Слева от него разместилось похоронное бюро, выдержанное в более оптимистических тонах, чем здание ресторана. Однако оставалось загадкой, кому было выгодно данное соседство – посетителям «Воланда» или клиентам похоронного бюро – покойникам, которым вдруг приходило на ум перед последней дорогой пропустить стаканчик-другой красного винца для бодрости духа накануне определения своей загробной судьбы.
В ресторане постоянно проводились тематические вечера с характерными названиями: «Пир во время чумы», «Ужин у Дракулы», «Варфоломеевская ночь»…
Отдельное слово надо сказать об официантах. Каждый из них, воплощая, мягко говоря, нездоровую идею администратора заведения, обладал каким-то дефектом речи. Один шепелявил, другой заикался, третий картавил… Официантов частенько меняли, но на место шепелявого обязательно принимали шепелявого, а на место заики – такого же заику. Причиной увольнения было не собственное желание «человеков», а, исключительно, решение хозяина заведения, которому очередной официант чем-то не угодил.
Со временем всех картавых с лёгкой руки местных остряков стали называть Лыба, заик – Меменю, а шепелявых – Стокало. Постоянным посетителям это пришлось по вкусу, как и довольно приличная кухня заведения.
Представьте, подходит к вам официант.
– Ме-ме-ню, – предлагает он и сразу ясно как к нему обращаться.
Подходит другой.
– Сто угодно?
Понятно, что это Стокало.
Ехидно задаёте вопрос третьему о качестве рыбы.
– Лыба свежайшая, – улыбаясь, отвечает тот.
Вот те и Лыба…
Но, в любом случае, моральные издержки официантов с лихвой компенсировались приличной зарплатой и неплохими «чаевыми».
Несколько слов о меню, представлявшим собой сочетание наименований французских блюд с тематическим названием на русском языке. Приведу буквально несколько выдержек на первую букву алфавита с пояснениями:
– антрекот «Завтрак каннибала» представлял собой жареное говяжье мясо, вырезанное между рёбрами, подаваемое на дубовом спиле с вонзённым в него миниатюрным туземным копьём;
– алюмет «Живодёр» – картофель, нарезанный палочками, хаотично политыми кроваво-красным соусом;
– асперж мусселин «Коррида» – спаржа в соусе из яичных желтков, лимонного сока и сбитых сливок с миниатюрной шпажкой на тарелке…
И дальше в том же духе.
Справа от ресторанчика разместилось неказистое, мрачное здание местной адвокатуры, на которое пал выбор, наверное, потому, что, если «расчленить» это слово, получится нечто зловещее: Ад – Во! Кат – Ура! Как бы то ни было, даже если всё это покажется надуманным и нелепым, адвокаты из соседнего здания частенько посещали ресторанчик. Вознаграждение, умеренное по мнению крапивного семени, занимавшегося в основном разрешением споров между наследниками, без труда перекочёвывало в карман владельца заведения – личности в городе известной, но от того не менее таинственной.
Хозяином заведения, города и окрестностей был чистокровный еврей, что само по себе и не ново.
Представители этой национальности успевали всё: побывать в египетском плену, предпринять исход из Египта, побродить 40 лет по пустыне, обрести Землю Обетованную, потрепать нервы римлянам, сделать кое-где и кое-как революцию, занять ключевые позиции в мафиозно-финансовых и финансово-мафиозных структурах и к тому же быть бельмом на глазу всего мусульманского мира.
Звали хозяина «Воланда» Армиллий Штерн. На вид ему было лет тридцать. Огромного роста, рыжеволосый, с чётко обозначившейся плешью, с миндалевидными, по-рыбьи навыкате, жутко-карими глазами, серым лицом и загнуто-мясистым носом, Армиллий напоминал гигантского, облезло-неуклюжего попугая. Его голова крепилась к дебелому торсу мускулистой колонной шеи. С такими данными, да ещё и с учётом косой сажени в плечах, будь Армиллий вышибалой, ему бы цены не было. Но он был хозяином.
Штерн был зачат в одной из лачуг пригорода, а родился в старом роддоме, который, видимо, с философским подтекстом революционного атеизма был построен на месте старого кладбища, награждая младенцев, через одного, стафилококковыми палочками.
Через неделю после тяжелых родов его мать, Зоя Израилевна, умерла. Но не столько из-за этого…
Урождённая Куриэль, Зоя была седьмым, последним и хилым, ребёнком в бедной, но дружной еврейской семье, в которой все, кроме неё, вопреки классической нищете, стали банкирами. Зоя же, будучи по-еврейски талантливым ребёнком, пошла другим путём, блестяще окончив художественную и, в придачу, музыкальную школу по классу фортепиано, в совершенстве выучила английский и немецкий языки. При этом язык Гёте, Шиллера… Маркса, Энгельса и… Адольфа Гитлера дался ей особенно легко, видимо, из любви к великим поэтам, династической преданности коммунизму и ненависти к первому человеконенавистнику всемирного масштаба.
Её предки уцелели от произвола испанской короны в средние века, скрываясь в Андалусии, горах Сьерра-Невада. Эта развесёлая область южной Испании не унывала даже во времена лихолетий. Дедушки Зои дружили с детства и женились на юных прелестницах в один день.
Еврейские сеньориты покорили мужские сердца зажигательным исполнением… Нет, не семь сорок, а… фламенко. Страсти и выразительной порывистости обольстительниц позавидовали бы даже испанки, чьи па и платья могли соперничать с оперением и движениями фламинго.
Вскоре у одного из дедушек Зои родился очаровательный мальчик, немного погодя у другого – миловидная девочка. Затем мужчины месте с жёнами вступили в коммунистическую партию и в ходе гражданской войны были расстреляны солдатами Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Франко Баамонде, или просто Франко, и тоже в один день. Да, как говорится, дедушки и бабушки Зои были счастливы и умерли…
Итак, первая кровавая стычка националистов и коммунистов закончилась победой мятежников, которых поддержали нацисты и фашисты. Стало быть, Сталин получил первую, но не последнюю пощёчину от Гитлера. Цена этой – сотни тысяч, цена последующих – миллионы. Но завершающее слово в виде убийственного апперкота осталось не за Адольфом, а за Иосифом с его победой… любой, такой дорогой, ценой.
Детей расстрелянных коммунистов вывезли в СССР, где они прошли суровую школу интерната, голодную общежития, тесную коммуналки и в итоге получили компактную, размером с голубятню, «хрущёвку» на окраине Каинска.
Самостоятельно выученному ивриту в семье сефардов тоже нашлось место. В шаббат в ходу был исключительно язык предков, еженедельно предававший однодневному забвению даже «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Исключение составляли только дни проведения субботников, на которых, хош не хош, приходилось трудиться.
Что касается недюжинных и многочисленных талантов Зои, то она не посчитала нужным выходить с ними на публичный уровень, если не считать благодарных карапузов детского сада «Антошка», в который молодая женщина устроилась музработником, по ходу расписывая стены и двери дошкольного учреждения сценками из добрых советских мультфильмов. В её шедеврах преобладали коты, зайчики и мышки. На одной из картинок, улыбаясь в роскошные усы, пили чай Кот в сапогах, кот Матроскин и Леопольд… кот.
Но дома Зоя регулярно организовывала выставки. По непонятной женской прихоти единственным кто видел её небезынтересные картины с замысловатыми сюжетами был её муж, следователь прокуратуры Борис Самуилович, из, не по-еврейски, простой семьи, которого в близком кругу называли не иначе как Борюсик. Он же был единственным слушателем музыкальных произведений Бетховена, Моцарта, Шуберта… и отрывков из поэм Гёте и Байрона на языке оригиналов. Зато аплодировал любимой жене любимый муж за десятерых, а за его «браво» в прозрачной на звук «хрущёвке» Зое частенько, но осторожно, выказывали неудовольствие соседи с первого по пятые этажи.
– Борюсик, твоё «браво» делает соседям головную боль, – проговорила жена, привычно иронизируя над манерой разговора закадычного друга мужа, Менделя Каца. – Они таки немного портят мне нервы.
По причине, покрытой беспросветным мраком, неисправимый бабник и холостяк Мендель спешно выехал из Одессы в Каинск и вскоре возле опрятного подъезда дома, расположенного на одной из центральных улиц города, стала заметна мышиная возня с криминальным душком. Мелкие воры сбывали Менделю антиквариат, крупные приобретали его у Каца. Одессит стал незаменимым звеном в криминальной цепи города, а гешефт позволял новоиспечённому подпольному антиквару жить на широкую ногу.
– Зося, направляй их нервы ко мне, и я вырву их с корнем, – подыграл Борюсик жене.
– Вот поэтому ко мне, Борюсик, как к доктору, а к тебе только на пушечный выстрел.
– Ладно, твой единственный зритель, как Адам, осознал всю глубину своего грехопадения. Он больше не будет сотрясать пятиэтажную «голубятню» возгласами восхищения в адрес своей искусительницы-Евы, – патетично заверил Борюсик Зосю.
Именно эта красивая еврейская женщина подарила жизнь маленькому чудовищу, которое ни разу так и не взяла на руки. Не то, чтобы ребёнок был безобразен, хотя выглядел он, и в правду, предельно жутковато. Огромная голова и туловище, длинные руки и ноги, немигающий гипнотический взгляд, не по-детски большое «хозяйство» и редкие, длинные рыжие волосы по всему телу в совокупности делали его больше похожим на маленького примата, чем на человеческого детёныша. Но главное, новорождённый был чудовищно-спокоен и ужасно-сообразителен.
За всё время нахождения в роддоме младенец заплакал только один раз и то после того как непонятно откуда в палату ворвался разъярённый огромный пёс с торчащим в холке шприцом. За ним вбежал, мягко говоря, испуганный врач. Животное рухнуло в метре от кроватки ребёнка. Вот тогда и раздался оглушительный, нечеловеческий плач, больше похожий на крик.
Когда мальчика намеревались поднести к Зое Израилевне, она начинала вопить до изнеможения, а затем бормотать бессвязные слова на иврите. Но перед самой смертью мать неожиданно загробно-спокойно попросила принести ей ребёнка.
– Армиллий, – печально прохрипела женщина и испустила дух со словами на «великом и могучем». – Будь ты проклят!
В ответ младенец по-взрослому, рассмеялся. Итак, у ребёнка появилось имя и путь. Путь в никуда… Но ведь и никуда куда-то ведёт.
Врачи, не обратив внимания на реакцию новорождённого, а, скорее, не поверив услышанному, в очередной раз развели руками и состроили скорбную мину, нескрываемо нервничая из-за того, что опаздывают на футбольный матч с участием местного клуба – «Чугун».
Городская команда была перспективным середняком первой лиги, являясь самым молодым футбольным коллективом в чемпионате. После того как её легко и непринуждённо прибрал к рукам всеядный Штерн, «Чугун» стала многообещающей командой уже лиги высшей. Её по-настоящему любили местные футбольные фаны, каждый из которых без стеснения критиковал любого игрока за плохую игру даже во время матча, а не пытался искать причину хренового футбола в погоде, бутсах, мировом кризисе или бессоннице. Когда футболист команды не попадал в ворота соперника, фанаты истошно орали: «Чушка!».
Что предельно хорошо умели делать игроки команды, так это стоять в «стенке», как чугунные слитки, намертво вкопанные в футбольный газон. При этом, кудесники мяча героически прикрывали свои скромные достоинства, гипнотизируя бычьими взглядами игрока соперника, намеревающегося пробить штрафной.
Учитывая сказанное, нулевая ничья была закономерным, а потому традиционным счётом. Если же команде удавалось превратить нулевую ничью в голевую, в городе начиналось некое подобие праздника. В случае победы, подобие праздника превращалось в бесподобный праздник. Впрочем, разгул каинской души начинался и при поражении. Но и радость, и огорчение заканчивались одинаково – массовым мордобоем.
Да, праздновать в городе умели. Ещё как! Выездная торговля, с разбавленным пивом на столах и «палёной» водкой под ними, удавкой лотков сдавливала местный красавец-стадион, в реконструкцию которого Армиллий вбухал такие деньги, что только от одного упоминания потраченных им денежных средств не слишком светлая зависть заставила бы многих олигархов потерять покой и сон.
Трезвым после футбола домой не возвращался ни один настоящий фанат. Некоторые же и вовсе не приходили до самого утра по причине алкогольного пресыщения. Кое-кому и вовсе не везло в связи с употреблением продуктов неизвестного происхождения, в основном насаженными на шампуры, немытые с начала футбольного чемпионата. Эти болельщики могли не появляться дома неделями и даже месяцами.
– Дерьмовая игра, – после поражения «Чугуна» возмущался в инфекционной палате плосколицый больной, мучаясь от боли в области живота. – Команда не играла, а ползала по полю как безмозглые черви после дождя.
– Это точно… – кряхтел на больничной койке маленький старичок с огромной бородавкой на лбу в районе «третьего глаза». – Такое чувство, что к ногам бездельников привязали чугунные гири.
– Полностью с Вами согласен, господа больные болельщики, – перебил на корню намечающийся жаркий диспут слегка небритый и нетрезвый лечащий врач Казимир Северинович, вошедший в палату в сопровождении накрашено-смазливой медсестры в накрахмаленном халатике, непонятным образом, прикрывающим трусики. – Голова и ноги далеко не всё. А в случае с нашими игроками ещё и ничего!
Медсестра улыбнулась немного кривовато, что, однако, её ничуть не портило. Она бы могла даже с такой неидеальной мимикой соблазнить кого угодно, но предпочла вечно небритого и нетрезвого врача.
Полный тёзка основоположника одного из наиболее ранних проявлений абстрактного искусства новейшего времени никакого отношения к искусству не имел… Разве что к искусству «разводить» родственников больных на деньги. Своими неблаговидными поступками Казимир Северинович Беленький жирными масками на полотне своей душонки писал свой «Чёрный квадрат» Малевича. По замыслу известного художника эта картина являлась частью триптиха наряду с «Чёрным кругом» и «Чёрным крестом». Вот и выходит, что у каинского Казимира всё ещё было впереди.
Розовощёкий Беленький в лучших традициях чёрного юмора любил ставить пациентам смертельные диагнозы, в ярких красках описывая течение вымышленных болезней и финал. Белокурая медсестра давилась от смеха, восхищаясь юмором женатого избранника. Она ещё верила, что он разведётся и их служебный роман превратится в крепкую семью с крикливой ребятнёй и милыми семейными перебранками.
В перерывах между разглагольствованиями доктор разминал челюсти, безжалостно издеваясь над мятной жевательной резинкой, безуспешно пытавшейся заглушить неистребимый перегар. Учитывая, что «смертельные» диагнозы Казимир Северинович ставил при каждом обходе, переполнение «уток» больными после услышанного превратилось в норму, а один пациент, роняя слёзы на тетрадку в клеточку, даже сочинил завещание.
На этот раз под раздачу попал старичок с бородавкой.
– А с Вами всё… – обращаясь к нему, сделал театральную паузу Беленький.
– Что значит всё? – дрогнувшим голосом промямлил старичок.
– Indicia vocatus et cibum veneficii, – произнёс с каменно-печальным лицом, словно зачитал приговор, Казимир Северинович.
В переводе с латыни фраза всего лишь означала: симптомы алкогольного и пищевого отравления. Но болельщик со стажем этого не знал, а тон врача не предвещал ничего хорошего.
– Значит, приплыл Афанасий?! – выдавил из себя повествовательно-вопросительно-восклицательную, но в любом случае обреченную, фразу старичок.
– Пожалуй, Афанасий, пожалуй, – легко согласился Беленький.
– Есть ли хоть какое-то средство? – с надеждой в голосе, притаившейся как мышь в норе, поинтересовался несчастный фанат футбола.
– Не знаю… Разве что castorea oleum. Да, пожалуй, только castorea oleum, —утвердительно покачивая головой, проговорил слово «касторка» на латыни Казимир Северинович, которое прозвучало для «обречённого» как панацея.
– А это не больно? – с мольбой в дрогнувшем голосе, сморщив физиономию, спросил старичок, не скрывая нескупой мужской слезы.
– Это как пойдёт, – не слишком обнадёжил Беленький.
Медсестра, глядя на выражение лица пациента, не удержалась и хихикнула.
– У меня такая болезнь, а ты смеёшься! – возмутился, покраснев от негодования, болельщик. – Как тебе только не стыдно?!
– Не обращайте внимание, уважаемый Афанасий. Это у неё нервное, но, как и Ваша болезнь, её расстройство тоже лечится только при помощи castorea oleum, – успокоил старичка врач и еле слышно только медсестре добавил: – Подобное подобным…
И всё-таки с приобретением команды «Чугун» Штерном болельщики имели все основания рассчитывать на успешное выступление команды в будущем.
– Что, чушки, надоело получать приличные деньги?! – в начале каждой разборки полётов после приобретения клуба Армиллием, со старта, орал новоиспечённый главный тренер Олег Ефимович Дрянькин, заканчивая безжалостную словесную экзекуцию фразой, ставшей крылатой: – Я вас, чугунные отливки, превращу в стальные болванки и отолью футбольные звёзды или сдам на металлолом.
Дрянькин знал о намерении Штерна переименовать клуб…
– … Вот тогда «Чугун» и станет «Сталью», – металлическим тоном продолжил вместо тренера Армиллий, однажды, после очередной бесцветной ничьи зайдя в раздевалку команды. – Да, Дрянькин, не тяни кота за хвост иначе Баст обидится и будет дело дрянь… Ребятки, мне нужен результат, но я переживу и другие провальные матчи, а вот вы… Вы – вряд ли. Я сказал – вы не глухие. И баста!
Штерн ушёл, хлопнув дверью. Каждый завиток пышной кучерявой шевелюры главного тренера зашевелился словно змеи на голове Медузы Горгоны.
«Баст? Что за Баст? – параллельно с шевелюрой спонтанно зашевелились извилины Олега Ефимовича. – Тьфу! О чём это я! И так дело дрянь…».
Коротко стриженные игроки, будь они ещё немного моложе, сконфузились бы по мокрому, а так их души просто ушли в пятки и долго не возвращались. К тому времени все в городе знали, что Армиллий Борисович не изволят шутить…
Но вернёмся к облачному детству Армиллия Штерна, которого отец называл Миля. Вскоре после рождения мальчика Борис Самуилович вместе с сыном, с трудом и ни с чем, выехал на постоянное место жительства на свою историческую родину, где сумел залечить душевные раны. Там отец и сын увлеклись изучением Каббалы и, естественно, Таро, связь между которыми ещё в девятнадцатом веке установил знаменитый Элифас Леви – французский оккультист и таролог, ставший на некоторое время для Мили непререкаемым авторитетом. Но вскоре Штерн посчитал, что именно он постиг оккультный смысл соответствия 22 Старших арканов Таро 22 буквам иврита, которые, согласно Каббале, представляют собой слова, которыми неведомый Господь творил Вселенную, точнее проявлялся в ней.
Насколько Миля преуспел в постижении премудрости никто не знал, но одни поговаривали, что после гибели его отца от руки палестинского фанатика Штерн получил какое-то откровение и вернулся из Земли Обетованной с тайной миссией. Другие конкретизировали, утверждая, что он вернулся с целью организации масонской ложи в рамках заговора сионских мудрецов и узурпации власти, и не только в городе.
В любом случае, вскоре все узнали, что Армиллий Борисович непомерно амбициозен и кровожаден, пылко любит кошек, яростно ненавидит собак и беспощаден к тем, кто оскверняет Таро, гадая или играя обычными картами – ущербным вариантом Младших арканов.
Небезынтересным является то, что Борис Самуилович был хасидом и прекрасно танцевал под песню «хава нагила», которая на языке многострадального народа буквально означает: «Давайте радоваться». Да, евреи, пожалуй, единственные представители человечества, которые умеют с достоинством быть несчастными и счастливыми почти одновременно.
Отец Армиллия являлся истым носителем неподражаемого даже для еврея юмором. Особенно Борис Самуилович преуспел на ниве самоиронии. Его соплеменники лишили другие народы возможности смеяться над собой, потому что лучше самих израильтян никто не умеет этого делать. В итоге евреи заслужили право смеяться над кем и чем угодно. И это стало ещё одним безосновательным поводом их ненавидеть.
Так вот, некоторые почитатели таланта Бориса Самуиловича приписывают ему авторство нескольких десятков известных анекдотов, особенно, о евреях.
Да, вот первый, который сразу пришёл на ум.
– Кто самые большие оптимисты в мире?
– Конечно, евреи.
– Это ещё почему?
– Как почему?! Они ещё не знают, какой у этого будет размер, а уже обрезают…
Утверждают также, что последними словами Бориса Самуиловича были слова: «Давайте радоваться» … И тоже, как в случае с женой, на русском языке…
– Я вернулся, – первое, что первому встречному в Каинске заявил Штерн после возвращения.
Случайно или не случайно, но первым встречным оказался бледный, сутулый, с улыбкой, напоминающей оскал, парень – не самый яркий представитель вампирской субкультуры. Возможно, это было вызвано тем, что молодой человек так и не определился: является ли он приверженцем «вампирского стиля» или относится к «реальным вампирам».
Иногда ему казалось, что он испытывает нечеловеческую потребность в человеческой крови или энергии, иногда, что его испепеляет солнечный свет или у него аллергия на чеснок. Более того, «вампирёныш» начинал верить, что у него имеются все основания считать себя ясновидящим.
Юноша носил дешёвые накладные клыки, занимался «кровавым» сексом, почти наизусть знал свод правил «Чёрная вуаль» и при этом был завсегдатаем практически всех костюмированных вечеринок с участием себе подобных. Видимо, таким образом «вампирёныш» на подсознательном уровне намеревался гармонизировать в себе и пристрастие к «стиливым», и тягу к «реальным» вампирам.
Первые считали неуравновешенными придурками вторых, а вторые о первых отзывались не менее презрительно, называя их упрощенцами.
– Поздравляю, – на ходу буркнул парень, обнажив клыки, и уже хотел идти дальше.
– Стой! – приказал Армиллий. – Ты мне нужен.
– А? Я? Конечно! – как на сеансе гипноза ответил юноша, в будущем постоянный посетитель ресторана «Воланд», потеряв всякие пространственно-временные ориентиры.
Со временем «вампирёныш» выступит проводником воли Штерна среди всех направлений субкультуры в регионе. А их немало разместилось в алфавитном списке между альтернативщиками и эмо. Очень скоро юнец станет эдаким местным комсоргом неформалов.
Что касается вновь прибывшего то, действительно, в течение двух лет после возвращения в город Армиллий превратился в видного, а со временем, и ведущего бизнесмена целого края. Ему удавалось всё и даже более. Самые невероятные и заведомо убыточные проекты приносили прибыль. Казалось, что деньги делались из воздуха или, во всяком случае, печатались на станке, причем двадцать пять часов в сутки.
